Неточные совпадения
— Вы меня оскорбляете, — сказал Клим очень спокойно. — В
шпионы я не
пойду.
Кстати, не знаю наверно даже до сего дня, подкупили они Петра Ипполитовича, моего хозяина, или нет, и получил ли он от них хоть сколько-нибудь тогда за услуги или просто
пошел в их общество для радостей интриги; но только и он был за мной
шпионом, и жена его — это я знаю наверно.
Не надобно забывать и то нравственное равнодушие, ту шаткость мнений, которые остались осадком от перемежающихся революций и реставраций. Люди привыкли считать сегодня то за героизм и добродетель, за что завтра
посылают в каторжную работу; лавровый венок и клеймо палача менялись несколько раз на одной и той же голове. Когда к этому привыкли, нация
шпионов была готова.
— Ну вот! если б на все пароходы
шпионов посылать, так тут никакого бюджета бы не хватило!
Впереди плыла в воздухе ограбленная крышка гроба со смятыми венками, и, качаясь с боку на бок, ехали верхом полицейские. Мать
шла по тротуару, ей не было видно гроба в густой, тесно окружившей его толпе, которая незаметно выросла и заполнила собой всю широту улицы. Сзади толпы тоже возвышались серые фигуры верховых, по бокам, держа руки на шашках, шагала пешая полиция, и всюду мелькали знакомые матери острые глаза
шпионов, внимательно щупавшие лица людей.
Шпион подозвал сторожа и что-то шептал ему, указывая на нее глазами. Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошел другой сторож, прислушался, нахмурил брови. Он был старик, крупный, седой, небритый. Вот он кивнул
шпиону головой и
пошел к лавке, где сидела мать, а
шпион быстро исчез куда-то.
— Вы
идете к
шпионам… фу! А я было достала для вас в Ботаническом Музее веточку ландышей…
Евсею хотелось
идти с ним, но
шпион надел шляпу и, покручивая ус, вышел, не взглянув на Климкова.
Шпион, должно быть, услышал в тишине утра гулкий звук шагов по мёрзлой земле, он поднял голову и быстро
пошёл, почти побежал встречу Евсею.
Они не
пошли в комнату, где собирались товарищи, а сели в общей зале в углу. Было много публики, но пьяных не замечалось, хотя речи звучали громко и ясно, слышалось необычное возбуждение. Климков по привычке начал вслушиваться в разговоры, а мысль о Саше, не покидая его, тихо развивалась в голове, ошеломлённой впечатлениями дня, но освежаемой приливами едкой ненависти к
шпиону и страха перед ним.
— На службу
пойдём, — равнодушно ответил
шпион.
Он с удивлением видел других людей: простые и доверчивые, они смело
шли куда-то, весело шагая через все препятствия на пути своём. Он сравнивал их со
шпионами, которые устало и скрытно ползали по улицам и домам, выслеживая этих людей, чтобы спрятать их в тюрьму, и ясно видел, что
шпионы не верят в своё дело.
Нужно чем-нибудь выманить Сашу из охраны на улицу,
идти с ним и, когда встретится большая толпа народа, крикнуть: «Это
шпион!
— Понимаешь, —
иду бульваром, вижу — толпа, в середине оратор, ну, я подошёл, стою, слушаю. Говорит он этак, знаешь, совсем без стеснения, я на всякий случай и спросил соседа: кто это такой умница? Знакомое, говорю, лицо — не знаете вы фамилии его? Фамилия — Зимин. И только это он назвал фамилию, вдруг какие-то двое цап меня под руки. «Господа, —
шпион!» Я слова сказать не успел. Вижу себя в центре, и этакая тишина вокруг, а глаза у всех — как шилья… Пропал, думаю…
Он плохо понимал, когда
шпионы занимаются своими делами, ему казалось, что большую часть дня они проводят в трактирах, а на разведки
посылают таких скромных людей, как он.
— Ну, Андрюша! — сказал старый крестьянин, — слушал я, брат, тебя: не в батюшку ты
пошел! Тот был мужик умный: а ты, глупая голова, всякой нехристи веришь! Счастлив этот краснобай, что не я его возил: побывал бы он у меня в городском остроге. Эк он подъехал с каким подвохом, проклятый! Да нет, ребята! старого воробья на мякине не обманешь: ведь этот проезжий —
шпион.
— Зачем я к нему
пойду? — повторил Самойленко. — Не я его оскорбил, а он меня. Скажи на милость, за что он на меня набросился? Что я ему дурного сделал? Вхожу в гостиную и вдруг, здорово живешь:
шпион! Вот те на! Ты скажи: с чего у вас началось? Что ты ему сказал?
Другого имени Бенни не было, и отсюда он так и
пошел герценовским послом, пока потом теми же самыми людьми был объявлен
шпионом.
В обществе — того и гляди — о нем могли
пойти самые дурные слухи, могла быть замарана его репутация, подорван его нравственный кредит, он легко мог быть сделан молвою и мошенником, и негодяем, и
шпионом, и лжецом, и вором, и всем, всем, чем угодно.
— Ведите меня к капитану… Надо сказать… надо донести… Разведку удалось произвести… Один эскадрон всего…. Венгерские гусары… Полка эрцгерцога Фердинанда… Вторые сутки на постое… Подожгли свою же деревню, подозревая жителей в укрывательстве наших казаков… Ждут подкрепления, чтобы
идти дальше… Но Горя, Горя!.. Его схватили, как
шпиона… мне удалось убежать, умчаться на их коне, a он…
Разговор с графом Растопчиным, его тон озабоченности и поспешности, встреча с курьером, беззаботно рассказывавшим о том, как дурно
идут дела в армии, слухи о найденных в Москве
шпионах, о бумаге, ходящей по Москве, в которой сказано, что Наполеон до осени обещает быть в обеих русских столицах, разговор об ожидаемом на завтра приезде государя ― всё это с новою силой возбуждало в Пьере то чувство волнения и ожидания, которое не оставляло его со времени появления кометы и в особенности с начала войны.
Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда негодное оружие пьяному сброду, то поднимал образà, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на 136 подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал
славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех
шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г-жу Обер-Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт-директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтоб отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека, и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по-французски стихи о своем участии в этом деле, [Je suis né Tartare. Je voulus être Romain. Les Français m’appelèrent barbare. Les Russes — Georges Dandin.