Неточные совпадения
Карандышев. Она сама виновата: ее
поступок заслуживал наказания. Я ей говорил, что это за люди; наконец она сама могла, она имела время заметить разницу между мной и ими. Да, она виновата, но судить ее, кроме меня, никто не имеет права, а тем более оскорблять. Это уж мое дело; прощу я ее или нет; но защитником ее я обязан явиться. У ней нет ни
братьев, ни близких; один я, только один я обязан вступиться за нее и наказать оскорбителей. Где она?
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о
брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных
поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел на Лидию, не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал в школу.
Самгин чувствовал, что эта большеглазая девица не верит ему, испытывает его. Непонятно было ее отношение к сводному
брату; слишком часто и тревожно останавливались неприятные глаза Татьяны на лице Алексея, — так следит жена за мужем с больным сердцем или склонным к неожиданным
поступкам, так наблюдают за человеком, которого хотят, но не могут понять.
— Вижу, но он еще помог бы оправдать мой
поступок во мнении света, а теперь — я опозорена! Довольно; совесть моя чиста. Я оставлена всеми, даже родным
братом моим, испугавшимся неуспеха… Но я исполню свой долг и останусь подле этого несчастного, его нянькой, сиделкой!
— Какой смысл имеет отдача земли крестьянам с платой им самим же себе? — говорил он. — Если уж он хотел это сделать, мог продать им через крестьянский банк. Это имело бы смысл. Вообще это
поступок граничащий с ненормальностью, — говорил Игнатий Никифорович, подумывая уже об опеке, и требовал от жены, чтобы она серьезно переговорила с
братом об этом его странном намерении.
Другое же дело, отдача земли крестьянам, было не так близко ее сердцу; но муж ее очень возмущался этим и требовал от нее воздействия на
брата. Игнатий Никифорович говорил, что такой
поступок есть верх неосновательности, легкомыслия и гордости, что объяснить такой
поступок, если есть какая-нибудь возможность объяснить его, можно только желанием выделиться, похвастаться, вызвать о себе разговоры.
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на
брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но
брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем
поступке, я знаю это, и если только ему возможно будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять в том самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
— Вероятно, тоже я? — ответил вопросом Мухин. — А что касается
брата, Лука Назарыч, то по меньшей мере я считаю странным возлагать ответственность за его
поступки на меня… Каждый отвечает только за себя.
Младший не отвечал ни слова. Вопрос
брата показался ему сомнением в его честности. Досада на самого себя, стыд в
поступке, который мог подавать такие подозрения, и оскорбление от
брата, которого он так любил, произвели в его впечатлительной натуре такое сильное, болезненное чувство, что он ничего не отвечал, чувствуя, что не в состоянии будет удержаться от слезливых звуков, которые подступали ему к горлу. Он взял не глядя деньги и пошел к товарищам.
Так-то и здесь:
брат Степан поступил низко, даже, можно сказать, черну, но определить степень возмездия, которое он заслуживает за свой
поступок, можете вы одни!
Вы, надеюсь, отдадите мне справедливость, что я не принадлежу к числу тех pères de comédie, [Отцов из комедии (фр.).] которые бредят одними чинами; но вы сами мне говорили, что Елене Николаевне нравятся дельные, положительные люди: Егор Андреевич первый по своей части делец; теперь, с другой стороны, дочь моя имеет слабость к великодушным
поступкам: так знайте, что Егор Андреевич, как только достиг возможности, вы понимаете меня, возможности безбедно существовать своим жалованьем, тотчас отказался в пользу своих
братьев от ежегодной суммы, которую назначал ему отец.
Был у моего отца еще
брат, Егор по имени; да того за какие-то якобы «возмутительные
поступки и якобинский образ мыслей» [Якобинский образ мыслей — революционный образ мыслей (якобинцами во Франции в эпоху буржуазной революции 1789 года назывались наиболее решительные сторонники уничтожения власти короля и аристократии).] (так именно стояло в указе) сослали в Сибирь еще в 1797 году.
В темном углу своей комнаты, она лежала на сундуке, положив под голову свернутую шубу; она не спала; она еще не опомнилась от вчерашнего вечера; укоряла себя за то, что слишком неласково обошлась с своим
братом… но Вадим так ужаснул ее в тот миг! — Она думала целый день идти к нему, сказать, что она точно достойна быть его сестрой и не обвиняет за излишнюю ненависть, что оправдывает его
поступок и удивляется чудесной смелости его.
Сосипатра. Ах, и не говорите! Я давно знаю этих господ, а такого
поступка от них не ожидала. Ведь это злодейство! Я наплакалась на Зою. Мне было обидно вообще за женщину: нельзя же так ругаться над чистой привязанностью, над женским сердцем, над нашим добрым именем! (Плачет.) Я сразу догадалась, что главным двигателем тут мой братец любезный. Окоемов действует по его указаниям. Зоя всегда нравилась
брату; он зубами скрипел, когда она вышла за Окоемова.
От такого
поступка самолюбие
братьев моих крепко было пощекочено.
Да,
брат, очень нужен для жизни порядок
поступков…
— Я? — тихо воскликнул Егор, сощурив кремнёвые глаза. — Я,
брат, на год вперёд все эти дела и
поступки вижу, уж поверь!
И озлобленная
братия, униженная
поступком Феодора, осыпала его насмешками и бранью; даже несколько камней полетело в юношу; все волновалось и кричало; один обвиненный стоял спокойно; минута волнения прошла, — это был прежний Феодор, то же вдохновенное лицо, и ясно обращался его взор на
братию и к небу; и когда игумен, боясь тронуться его видом, спросил: «Чего же медлите вы?» — тогда Феодор возвел очи к небу, говоря: «Господь, теперь я вижу, что ты обратился ко мне, что грешная молитва дошла до подножия твоего».
Я — северный ваш друг
И
брат!
Поэты — все единой крови.
И сам я тоже азиат
В
поступках, в помыслах
И слове.
— Не хочешь слышать! Лара, и это ты говоришь
брату! А тебе будет приятно, когда твоего братишку поведут в тюрьму? Лара! я, конечно, несчастлив, но вспомни, что я тебе ведь все, все уступал. Правда, что я потом все это взял назад, но человека надо судить не по
поступкам, а по намерениям, а ведь намерения мои все-таки всегда были хорошие, а ты теперь…
— Не обвиняй твоего несчастного отца… Быть может, каждый сильно любящий и дорожащий своею честью человек поступил бы так же, как и он… не обвиняй и мать… они оба и виноваты и не виноваты… Оба они были жертвою светской интриги… небывалой, возмутительной… Кроме того, возмездие за их
поступок уже свершилось… Отец твой окончил жизнь самоубийством…
брат вчера убит в дуэли… Ты теперь один, будь опорой, утешителем своей матери… Она… святая женщина.
— Погоди и дослушай, после обвиняй, — начал снова Павел. — Я повиновался ей… нет, не ей; я не знаю, кто говорил ее устами. Душа моя созналась во всех
поступках. Священное родство, любовь, все чувства человека разлились в душе моей, и новый свет озарил ее, я умилился и искренно назвал
братом любимого ею Чурчилу.
Когда все заняли свои места, то вошли слуги проститься с госпожою, младшие впереди. Они целовали ее руку и дитяти, прося прощения в
поступках и сопровождая слезы ужасными криками. Затем подходили знакомые, которые целовали умершую в лицо и также плакали навзрыд. Потом родственники, самые близкие. Когда прощался
брат ее, то думали, что он совсем опрокинет гроб.
— Погоди и дослушай, после обвиняй, — начал снова Павел. — Я повиновался ей… нет, не ей, я не знаю, кто говорил ее устами. Душа моя созналась во всех
поступках. Священное родство, любовь, все чувства человека разлились в душе моей, и новый свет озарил ее, я умилялся и искренно назвал
братом любимого ей Чурчилу.
— Все, что могу, сделаю для вас, — отвечала Даша, несколько смущенная таинственностью предложения, — если вы удостаиваете меня доверия, так я, конечно, не употреблю его во зло. Я привыкла хранить секреты по делам, которые на руках у
брата моего, а я переписываю; да, считаю за очень дурной
поступок передавать другим то, что мне не принадлежит.
В этот-то водоворот великосветской придворной жизни тогдашнего Петербурга и окунулся сразу младший
брат Алексея Григорьевича — Кирилл, только что вернувшийся из-за границы. Он был отправлен туда своим
братом в марте 1743 года под строжайшим инкогнито, «дабы учением наградить пренебреженное поныне время, сделать себя способнее к службе ее императорского величества и фамилией своей впредь собою и
поступками своими принесть честь и порадование».
Человек далеко не старый, но уже генерал-аншеф, гвардии подполковник и генерал-адъютант, Густав Бирон состоял в числе любимцев своей государыни и, будучи родным
братом герцога, перед которым единственно трепетала вся Россия, не боялся никого и ничего; имел к тому же прекрасное состояние, унаследованное от первой жены и благоприобретенное от высочайших щедрот; пользовался всеобщим расположением, как добряк, не сделавший никому зла; едва ли, что всего дороже, мог укорить себя в каком-нибудь бесчестном
поступке; наконец, в качестве жениха страстно любимой девушки, видел к себе привязанность невесты, казавшуюся страстною.
— Не скрою от тебя, — сказал он своему маленькому другу, приступая к этому подвигу, — что Анастасия сделала неосторожно, прислав мне такой драгоценный подарок тайком от отца, хотя в ее
поступке было только желание сестры спасти душу
брата.
— Лучше всего его
поступок с
братом, — продолжал рассказчик. — Когда его взяли, то одно, что он успел уничтожить, — это письма и бумаги
брата.