Неточные совпадения
Кнуров, Вожеватов, Карандышев, Огудалова; Лариса в глубине садится
на скамейку у решетки и
смотрит в бинокль за Волгу. Гаврило, Иван.
Сидит человек
на скамейке на Цветном бульваре и
смотрит на улицу,
на огромный дом Внукова. Видит, идут по тротуару мимо этого дома человек пять, и вдруг — никого! Куда они девались?..
Смотрит — тротуар пуст… И опять неведомо откуда появляется пьяная толпа, шумит, дерется… И вдруг исчезает снова… Торопливо шагает будочник — и тоже проваливается сквозь землю, а через пять минут опять вырастает из земли и шагает по тротуару с бутылкой водки в одной руке и со свертком в другой…
Она спрашивала быстро, говорила скоро, но как будто иногда сбивалась и часто не договаривала; поминутно торопилась о чем-то предупреждать; вообще она была в необыкновенной тревоге и хоть
смотрела очень храбро и с каким-то вызовом, но, может быть, немного и трусила.
На ней было самое буднишнее, простое платье, которое очень к ней шло. Она часто вздрагивала, краснела и сидела
на краю
скамейки. Подтверждение князя, что Ипполит застрелился для того, чтоб она прочла его исповедь, очень ее удивило.
Аплодисмент снова раздался. Вице-губернатор отвернулся и стал
смотреть на губернаторскую ложу. Впечатление этой сцены было таково, что конец действия публика уже слушала в каком-то утомлении от перенесенных ощущений. Антракт перед четвертым действием тянулся довольно долго. Годнева просила не поднимать занавеса. Заметно утомленная, сидела она
на скамейке Неизвестного. Перед ней стоял Козленев с восторженным выражением в лице.
Джемма проворно опустилась
на скамейку возле нее и уже не шевельнулась более, только изредка подносила палец одной руки к губам — другою она поддерживала подушку за головою матери — и чуть-чуть шикала, искоса
посматривая на Санина, когда тот позволял себе малейшее движение.
Все поднялись. Сусанна Николаевна и Муза Николаевна сели
на заднюю
скамейку огромной четвероместной кареты, а горничные их —
на переднюю. Вороные кони Егора Егорыча, запряженные уже шестериком с отчаянным молодым форейтором
на выносе, быстро помчали отъезжающих; несмотря
на то, долго еще видно было, что Сусанна Николаевна все выглядывала из кареты и
смотрела по направлению к Кузьмищеву, в ответ
на что gnadige Frau махала ей белым платком своим. Сверстову, наконец, наскучило такое сентиментальничание барынь.
Вся прислуга Багровых, опьянев сначала от радости, а потом от вина, пела и плясала
на дворе; напились даже те, которые никогда ничего не пивали, в числе последних был Ефрем Евсеев, с которым не могли сладить, потому что он всё просился в комнату к барыне, чтоб
посмотреть на ее сынка; наконец, жена, с помощью Параши, плотно привязала Евсеича к огромной
скамейке, но он, и связанный, продолжал подергивать ногами, щелкать пальцами и припевать, едва шевеля языком: «Ай, люли, ай, люли!..»
Шагов я не слышал. Внизу трапа появилась стройная, закутанная фигура, махнула рукой и перескочила в шлюпку точным движением. Внизу было светлее, чем
смотреть вверх,
на палубу. Пристально взглянув
на меня, женщина нервно двинула руками под скрывавшим ее плащом и села
на скамейку рядом с той, которую занимал я. Ее лица, скрытого кружевной отделкой темного покрывала, я не видел, лишь поймал блеск черных глаз. Она отвернулась,
смотря на корабль. Я все еще удерживался за трап.
Пепко тревожно
посмотрел в соседнюю аллею, где
на скамейке виднелась женская фигура, и сбавил шагу.
Ноги эти принадлежали человеку, сидевшему
на скамейке и читавшему газету; человек этот оказался Потугиным. Литвинов издал легкое восклицание. Потугин положил газету
на колени и внимательно, без улыбки
посмотрел на Литвинова, и Литвинов
посмотрел на Потугина тоже внимательно и тоже без улыбки.
На одной
скамейке сидят Незнамов и Миловзоров,
на другой — Шмага; он
смотрит то
на луну, то по сторонам, вздыхает и принимает разные позы.
В этот день я
смотрел из окна чертежной
на белый пустой парк, и вдруг мне показалось, что в глубине аллеи я вижу Урманова. Он шел по цельному снегу и остановился у одной
скамейки. Я быстро схватил в вестибюле шляпу и выбежал. Пробежав до половины аллеи, я увидел глубокий след, уходивший в сторону Ивановского грота. Никого не было видно, кругом лежал снег, чистый, нетронутый. Лишь кое-где виднелись оттиски вороньих лапок, да обломавшиеся от снега черные веточки пестрили белую поверхность темными черточками.
Говоря это, я привстал со
скамейки. Она взяла меня за руку и
смотрела на меня в удивлении.
На местах отдыха, в воксале,
на музыке или пред фонтаном, он уже непременно останавливается где-нибудь недалеко от нашей
скамейки, и, где бы мы ни были, в парке ли, в лесу ли, или
на Шлангенберге, — стоит только вскинуть глазами,
посмотреть кругом и непременно где-нибудь, или
на ближайшей тропинке, или из-за куста, покажется уголок мистера Астлея.
Перед вечером Кэт вышла в сад. Я дожидался, и мы пошли вдоль по густой аллее, по той самой аллее, где я впервые увидал мою несравненную Кэт, королеву моего сердца. Она была задумчива и часто отвечала невпопад
на мои вопросы, которые я без толку предлагал, чтоб только избавиться от неловких, тяготивших и ее и меня молчаливых пауз. Но ее глаза не избегали моих: они
смотрели на меня с такой нежностью. Когда мы поравнялись с той
скамейкой, я сказал...
Потом пошел
на бульвар. Солнце взошло. Сыро
на дорожках. Гимназистки идут в гимназию — маленькие болтушки, личики свеженькие, только что вымытые… Сел я
на скамейку и задремал. Вдруг вижу, идет городовик и этак сызбоку
на меня
посматривает, точно ворона
на мерзлую кость. А у меня сейчас же мысль: «Подозревает»… Подошел он ко мне. «Сидеть, господин,
на бульваре каждому дозволяется, которые проходящие, этого мы не запрещаем, а чтобы спать — нельзя. У нас пальцимейстер. Строго».
Она всхлипывает, наклоняя голову. Лицо Егора окаменело, скулы торчат, он вытянул руки, сжал все десять пальцев в один кулак и пристально
смотрит на него. А я словно угорел,
скамейка подо мной колышется, стены ходят вверх и вниз, и в глазах зелено.
По дорожкам расхаживал с палкой ярко-синий сторож и
смотрел, чтобы кто-нибудь не развалился
на скамейке или не бросился
на траву, порыжевшую от солнца, но такую мягкую, такую прохладную.
Топорков
посмотрел на нее мрачно, опустился
на скамейку около бабушки и положил к ней голову
на плечо, потом, как бы вспомнив что-то, ударил себя по лбу и проговорил, как бы больше сам с собой...
Сел
на скамейке Марко Данилыч и зорко
посмотрел прямо в глаза незнакомцу.
Несколько воспитанниц «старших» и «средних» приблизились к их
скамейке и молча с любовью
смотрели на затихшую наставницу.
Форов, жена его, Подозеров и Синтянина, — все четверо теперь сидели рядом
на скамейке и, за исключением майора, который снова читал, все, не сводя глаз,
смотрели на встречу брата с сестрой. Катерина Астафьевна держала в своей руке стынущую руку генеральши и постоянно ее пожимала, Синтянина это чувствовала и раза два отвечала легким благодарным пожатием.
Шеметов, как столб, стоял
на скамейке и
смотрел вдоль реки. Катя сказала...
Четыре тела слились в общую кучу. Они возились и барахтались
на траве. Мелькало красное, напряженное лицо Митрыча и его огромные мускулистые руки, охватывавшие сразу двоих, а то и всех троих. Токарев сидел
на скамейке, смеялся и
смотрел на борьбу. Ему бросилось в глаза злобно-нахмуренное лицо Сергея, придавленного к земле локтем Митрыча. Наконец, Борисоглебского подмяли под низ, и все трое навалились
на него.
Она вышла к набережной. Широкая синяя река лениво и равнодушно плескалась под солнцем, забыв, что сделала сегодня ночью. И так же равнодушно
смотрели ряды каменных громад, сверкавшие за рекою в голубом тумане. Александра Михайловна села
на скамейку. Ею овладела смертельная усталость. Сгорбившись, с опустившимися плечами, она тупо
смотрела вдаль.
На что ей надеяться? Мрачно и пусто было впереди, и безысходный ужас был в этой пустоте.
Палтусов вошел
на Пречистенский бульвар, сел
на скамейку и
смотрел вслед быстро удалявшейся карете. Только ее глухой грохот и раздавался. Ни души не видно было кругом, кроме городового, дремавшего
на перекрестке. Истома и усталость от танцев приковывали Палтусова к скамье. Но ему не хотелось спать. И хорошо, что так вышло!.. Ему жаль было Станицыну… Но не о ней стал он думать. Завтра надо действовать. Поскорей в Петербург — не дальше первой недели поста.
Расставшись с теткой, она отказалась от ужина, вышла в парк и спустилась к реке. Была тихая, светлая лунная ночь. Усевшись
на одну из
скамеек, устроенных
на берегу, она стала пристально
смотреть на гладкую водяную поверхность и задумалась.
Мы с Михайлой сидели в сенцах сторожки, — он
на бочонке из-под кваса, я
на скамейке. В дверь тянуло бодрящею, влажною прохладою; грудь жадно дышала. Михайло оживился: его суровое, всегда нахмуренное лицо
смотрело теперь мягко и радостно.
Надежда Сергеевна
посмотрела на нее с нескрываемым беспокойством и снова села
на скамейку, усадив и сестру.
Там она села
на скамейку и
смотрела на землю, чертя зонтиком
на песке.
Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу
на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали
скамейки и чай. Офицеры не без удивления
смотрели на. толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
Мы очень проголодались и собрались, чуть стало смеркаться. Стоим и
смотрим за реку, а Флориан пришел после нас и сел
на скамейку.
А
на набережной безмолвные громады дворцов, черная вода с огнями редких пароходиков, чуть видная Петропавловская крепость с гробницами наших царей и заунывным звоном, глаголом времен… и
на круглых гранитных
скамейках молчаливые парочки: как и я когда-то посиживал с Сашенькой, запуская, под предлогом холода, свои руки в ее тепленькую муфточку. Долго, между прочим,
смотрел я
на строящийся Дворцовый мост и соображал, как еще и он украсит нашу дивную столицу.
— Ты… и-г-н-о-р-и-р-у-е-ш-ь?.. Ха-ха-ха! — Исанка вскочила со
скамейки и с негодованием
смотрела на него. — Ты игнорируешь! А как я тебя ждала после этого письма! Господи, как ждала! Я ждала, — ты прибежишь ко мне, как хороший товарищ, как друг, схватишь меня за руки, станешь спрашивать: «Исанка, Исанка, как это могло случиться?!» Какая я была дура!.. А ты, гордый своею добродетелью, наверно, с презрением бросил письмо в печку… Борька!