Неточные совпадения
Марья Антоновна. Право,
маменька, все
смотрел. И как начал говорить о литературе, то взглянул
на меня, и потом, когда рассказывал, как играл в вист с посланниками, и тогда
посмотрел на меня.
— Ба! да и ты… с намерениями! — пробормотал он,
посмотрев на нее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен был это сообразить… Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя
на свое невольное увлечение. — Я хотел только сказать, что у вас,
маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
— Это действительно правда, — сказала Дуня, прямо и строго
смотря на брата. —
Маменька, входя
на лестницу, даже крестилась от страху.
— А-а-а! А помните,
маменька, я влюблен-то был и жениться хотел, — вдруг сказал он,
смотря на мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном, с которым он об этом заговорил.
Варвара. Ну, уж едва ли.
На мужа не смеет глаз поднять.
Маменька замечать это стала, ходит да все
на нее косится, так змеей и
смотрит; а она от этого еще хуже. Просто мука глядеть-то
на нее! Да и я боюсь.
Маменька говорила, что все, бывало,
смотрят на меня, что со мной делается!
Кабанов. Нет, постой! Уж
на что еще хуже этого. Убить ее за это мало. Вот
маменька говорит: ее надо живую в землю закопать, чтоб она казнилась! А я ее люблю, мне ее жаль пальцем тронуть. Побил немножко, да и то
маменька приказала. Жаль мне смотреть-то
на нее, пойми ты это, Кулигин.
Маменька ее поедом ест, а она, как тень какая, ходит, безответная. Только плачет да тает, как воск. Вот я и убиваюсь, глядя
на нее.
Бальзаминов. Нет,
маменька, не оттого, что уменья нет, а оттого, что счастья нет мне ни в чем. Будь счастье, так все бы было, и коляска, и деньги. И с другой невестой то же будет: вот
посмотрите. Придет сваха, да такую весточку скажет, что
на ногах не устоишь.
Ребенок тут, подле
маменьки: он вглядывается в странные окружающие его лица, вслушивается в их сонный и вялый разговор. Весело ему
смотреть на них, любопытен кажется ему всякий сказанный ими вздор.
«
Смотрите, говорит,
маменька, как мальчик
смотрит на моего ежика».
Маменьки засидевшихся девиц
смотрели на Хину со страхом и надеждой, как
на судьбу.
Штабс-капитан стремительно кинулся через сени в избу к хозяевам, где варилось и штабс-капитанское кушанье. Коля же, чтобы не терять драгоценного времени, отчаянно спеша, крикнул Перезвону: «Умри!» И тот вдруг завертелся, лег
на спину и замер неподвижно всеми четырьмя своими лапками вверх. Мальчики смеялись, Илюша
смотрел с прежнею страдальческою своею улыбкой, но всех больше понравилось, что умер Перезвон, «
маменьке». Она расхохоталась
на собаку и принялась щелкать пальцами и звать...
«
Маменька» немедленно попросила, чтоб ей дали поближе
посмотреть на игрушку, что тотчас и было исполнено.
— У ней к вам, Алексей Федорович, поручение… Как ваше здоровье, — продолжала
маменька, обращаясь вдруг к Алеше и протягивая к нему свою прелестно гантированную ручку. Старец оглянулся и вдруг внимательно
посмотрел на Алешу. Тот приблизился к Лизе и, как-то странно и неловко усмехаясь, протянул и ей руку. Lise сделала важную физиономию.
— А сам хорош! Вошел, сияет, так что
маменька долго
смотрела на вас.
— Где уж тогда! во все глаза
на меня
смотреть будут! Вы бы мне,
маменька, теперь отдали.
— А, опять она! — вскричал Ганя, насмешливо и ненавистно
смотря на сестру. —
Маменька! клянусь вам в том опять, в чем уже вам давал слово: никто и никогда не осмелится вам манкировать, пока я тут, пока я жив. О ком бы ни шла речь, а я настою
на полнейшем к вам уважении, кто бы ни перешел чрез наш порог…
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то я упросил отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть диких вишен, мелких и жестких, как крупный горох; отец не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что не поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти
маменьке, но отец сказал, что «мать
на такую дрянь и
смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
Милая моя сестрица была так смела, что я с удивлением
смотрел на нее: когда я входил в комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «
Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от матери к дедушке, к отцу, к бабушке и к другим; даже вскарабкалась
на колени к дедушке.
Как было мне жаль бедную Парашу, как она жалобно
на меня
смотрела и как умоляла, чтоб я упросил
маменьку простить ее!.. и я с жаром просил за Парашу, обвиняя себя, что подверг ее такому горю.
— И как это ты проживешь, ничего не видевши! — кручинилась она, — хотя бы у колонистов
на лето папенька с
маменькой избушку наняли. И недорого, и, по крайности, ты хоть настоящую траву, настоящее деревцо увидал бы, простор узнал бы, здоровья бы себе нагулял, а то ишь ты бледный какой!
Посмотрю я
на тебя, — и при родителях ровно ты сирота!
«Ах, матушки мои! — думаю во сне-то сама про себя, — что же это она уставила туда глаза?» Вот и я стала
смотреть…
смотрю: вдруг Сашенька и входит, такой печальный, подошел ко мне и говорит, да так, словно наяву говорит: «Прощайте, говорит,
маменька, я еду далеко, вон туда, — и указал
на озеро, — и больше, говорит, не приеду».
Наконец оба, и отец и сын, появились в столовую. Петенька был красен и тяжело дышал; глаза у него
смотрели широко, волосы
на голове растрепались, лоб был усеян мелкими каплями пота. Напротив, Иудушка вошел бледный и злой; хотел казаться равнодушным, но, несмотря
на все усилия, нижняя губа его дрожала. Насилу мог он выговорить обычное утреннее приветствие милому другу
маменьке.
—
Посмотрите на меня! — продолжал он, — как брат — я скорблю! Не раз, может быть, и всплакнул… Жаль брата, очень, даже до слез жаль… Всплакнешь, да и опомнишься: а Бог-то
на что! Неужто Бог хуже нашего знает, как и что? Поразмыслишь эдак — и ободришься. Так-то и всем поступать надо! И вам,
маменька, и вам, племяннушки, и вам… всем! — обратился он к прислуге. —
Посмотрите на меня, каким я молодцом хожу!
Наконец он дошел до погоста, и тут бодрость окончательно оставила его. Барская усадьба
смотрела из-за деревьев так мирно, словно в ней не происходило ничего особенного; но
на него ее вид произвел действие медузиной головы. Там чудился ему гроб. Гроб! гроб! гроб! — повторял он бессознательно про себя. И не решился-таки идти прямо в усадьбу, а зашел прежде к священнику и послал его известить о своем приходе и узнать, примет ли его
маменька.
— Как знать, милый друг
маменька! А вдруг полки идут! Может быть, война или возмущение — чтоб были полки в срок
на местах! Вон, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер, — наверное, теперь французы куролесить начнут! Натурально, наши сейчас вперед — ну, и давай, мужичок, подводку! Да в стыть, да в метель, да в бездорожицу — ни
на что не
посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит! А нас с вами покамест еще поберегут, с подводой не выгонят!
А Порфирий Владимирыч
смотрел на милого друга
маменьку и скорбно покачивал в такт головою.
В таком духе разговор длится и до обеда, и во время обеда, и после обеда. Арине Петровне даже
на стуле не сидится от нетерпения. По мере того как Иудушка растабарывает, ей все чаще и чаще приходит
на мысль: а что, ежели… прокляну? Но Иудушка даже и не подозревает того, что в душе матери происходит целая буря; он
смотрит так ясно и продолжает себе потихоньку да полегоньку притеснять милого друга
маменьку своей безнадежною канителью.
«И как ведь скончалась-то, именно только праведники такой кончины удостоиваются! — лгал он самому себе, сам, впрочем, не понимая, лжет он или говорит правду, — без болезни, без смуты… так! Вздохнула —
смотрим, а ее уж и нет! Ах,
маменька,
маменька! И улыбочка
на лице, и румянчик… И ручка сложена, как будто благословить хочет, и глазки закрыла… адье!»
— Нет,
маменька, не говорите! оно, конечно, сразу не видно, однако как тут рубль, в другом месте — полтина, да в третьем — четвертачок… Как
посмотришь да поглядишь… А впрочем, позвольте, я лучше сейчас все
на цифрах прикину! Цифра — святое дело; она уж не солжет!
Арина Петровна много раз уже рассказывала детям эпопею своих первых шагов
на арене благоприобретения, но, по-видимому, она и доднесь не утратила в их глазах интереса новизны. Порфирий Владимирыч слушал
маменьку, то улыбаясь, то вздыхая, то закатывая глаза, то опуская их,
смотря по свойству перипетий, через которые она проходила. А Павел Владимирыч даже большие глаза раскрыл, словно ребенок, которому рассказывают знакомую, но никогда не надоедающую сказку.
— То-то «кажется»! Нам всегда «кажется», а
посмотришь да поглядишь — и тут кривйнько, и там гниленько… Вот так-то мы и об чужих состояниях понятия себе составляем: «кажется»! все «кажется»! А впрочем, хорошенькая у вас усадьбица; преудобно вас покойница
маменька устроила, немало даже из собственных средств
на усадьбу употребила… Ну, да ведь сиротам не грех и помочь!
Прихожу —
маменьки нет;
смотрю на стену: нет ни одной косточки!
Обноскин громко захохотал, опрокинувшись
на спинку кресла; его
маменька улыбнулась; как-то особенно гадко захихикала и девица Перепелицына, захохотала и Татьяна Ивановна, не зная чему, и даже забила в ладоши, — словом, я видел ясно, что дядю в его же доме считали ровно ни во что. Сашенька, злобно сверкая глазками, пристально
смотрела на Обноскина. Гувернантка покраснела и потупилась. Дядя удивился.
— А! шуточные! — вскричал дядя с просиявшим лицом. — Комические, то есть! То-то я
смотрю… Именно, именно, шуточные! И пресмешно, чрезвычайно смешно:
на молоке всю армию поморил, по обету какому-то! Очень надо было давать такие обеты! Очень остроумно — не правда ль, Фома? Это, видите,
маменька, такие комические стихи, которые иногда пишут сочинители, — не правда ли, Сергей, ведь пишут? Чрезвычайно смешно! Ну, ну, Илюша, что ж дальше?
Тетушка Прасковья Ильинична уничтожилась где-то в уголку, с беспокойством
смотря на Фому Фомича и
на маменьку.
Брагин, взглянув
на батюшкову печку, точно пришел в себя и с изумлением
посмотрел кругом,
на своих гостей,
на суетившегося Зотушку,
на строго-приветливое лицо
маменьки…
— А как попала?.. жила я в ту пору у купца у древнего в кухарках, а Домнушке шестнадцатый годок пошел. Только стал это старик
на нее поглядывать, зазовет к себе в комнату да все рукой гладит.
Смотрела я,
смотрела и говорю: ну говорю, Домашка, ежели да ты… А она мне: неужто ж я,
маменька, себя не понимаю? И точно, сударь! прошло ли с месяц времени, как уж она это сделала, только он ей разом десять тысяч отвалил. Ну, мы сейчас от него и отошли.
Да что ж, сударь:
маменька ваша обыкновенно должны строгость наблюдать, потому как они дамы. А вам что
на них
смотреть! Вы сами по себе должны поступать, как все молодые господа поступают. Уж вам порядку этого терять не должно. Что ж вам от других-то отставать! Это будет к стыду к вашему.
— Так неужели вы серьезно положили выдать меня за этого князя? — вскричала она, с изумлением, чуть не с испугом
смотря на мать свою. — Стало быть, это уже не одни мечты, не проекты, а твердое ваше намерение? Стало быть, я угадала? И… и… каким образом это замужество спасет меня и необходимо в настоящем моем положении? И… и… каким образом все это вяжется с тем, что вы теперь наговорили, — со всей этой историей?.. Я решительно не понимаю вас,
маменька!
— Князь, князь! вы предлагаете ей свою руку! вы хотите ее взять у меня, мою Зину! мою милую, моего ангела, Зину! Но я не пущу тебя, Зина! Пусть вырвут ее из рук моих, из рук матери! — Марья Александровна бросилась к дочери и крепко сжала ее в объятиях, хотя чувствовала, что ее довольно сильно отталкивали…
Маменька немного пересаливала. Зина чувствовала это всем существом своим и с невыразимым отвращением
смотрела на всю комедию. Однако ж она молчала, а это — все, что было надо Марье Александровне.
Когда мы остались наедине, я
посмотрел на нее с изумлением и спросил: «
Маменька, что это значит?» Она обняла меня и сказала: «Что делать, мой друг! это необходимо, так приказал Бенис.
Еще позже, недели через две, Ида писала мне: «Мы пятый день отвезли Маню к N. Ей там прекрасно: помещение у нее удобное, уход хороший и содержание благоразумное и отвечающее ее состоянию. Доктор N надеется, что она выздоровеет очень скоро, и я тоже
на это надеюсь. Я видела ее вчера; она меня узнала; долго
на меня
смотрела, заплакала и спросила о
маменьке, а потом сказала, что ей здесь хорошо и что ей хочется быть тут одной, пока она совсем выздоровеет».
Вдруг подскочил Де-Грие. Они все трое были возле; я заметил, что m-lle Blanche стояла с
маменькой в стороне и любезничала с князьком. Генерал был в явной немилости, почти в загоне. Blanche даже и
смотреть на него не хотела, хоть он и юлил подле нее всеми силами. Бедный генерал! Он бледнел, краснел, трепетал и даже уж не следил за игрою бабушки. Blanche и князек, наконец, вышли; генерал побежал за ними.
Белесова (указывает
на Цыплунову).
Маменька обещала мне найти по соседству с ними одну или две комнаты, больше мне не нужно. Завтра же я велю продать мебель и все свои лишние вещи; я возьму только цветы. Мы теперь идем
смотреть новую квартиру.
Помню и теперь, как
маменька стоят у дверей сажа и, приложи руки к груди, жалостно
смотрят на выбор кухаря.
Пожалуйте же, что там,
на церемонии, происходит. По окончании поклонений и подарков, Петрусь тут же был посажен, и рука брадобрея, брившего еще дедушку нашего, оголила бороду Петруся, довольно по черноте волос заметную; батенька с большим чувством
смотрели на это важное и торжественное действие; а
маменька пугались всякого движения бритвы, боясь, чтобы брадобрей, по неосторожности, не перерезал горла Петрусю, и только все ахали.
Батенька остановилися против
маменьки и
смотрели на них долго-долго; потом покачали головою, присвистывая:"фю-фи-фи!.. фю-фи-фи!"и начали говорить с возрастающим жаром:"Как я вижу, так ваш совет женский, бабий, не рассудительный, дурацкий!"И при последнем слове, выходя из комнаты, стукнули дверью крепко и, уходя, продолжали кричать:"Не послушаю вас, никогда не послушаю!.. Женить! им того и хочется".
На завтрашний день Петруся и меня прибрали и убрали отлично! Батенькины лучшие пояса, ножи с золотыми цепьями за поясами, сабли турецкие в богатых оправах… фа! такие молодцы мы были, что из-под ручки
посмотреть!
Маменька и Тетяся очень мною любовались. Повезли же нас в берлине, данном за
маменькою в приданое, запряженном в шесть коней, в шорах; один машталер управлял ими и поминутно хлопал бичом. Мы выехали из дому очень покойно, и я с
маменькою, и даже с Тетясею, попрощался кое-как.
Батенька, как были очень благоразумны, то им первым
на мысль пришло: не слепцы ли это поют? Но, расслушав ирмолойное искусство и разительный, окселентующий голос пана Тимофтея, как сидели в конце стола, встали, чтоб
посмотреть, кто это с ним так сладко поет? Подошли к дверям, увидели и остолбенели… Наконец, чтоб разделить радость свою с
маменькою, тут же у стола стоявшею, отозвались к ней...