Неточные совпадения
Подъезжая к деревне какого-нибудь помещика, я любопытно
смотрел на высокую узкую деревянную
колокольню или широкую темную деревянную старую церковь.
Пугачев
посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал. Оба мы замолчали, погрузясь каждый в свои размышления. Татарин затянул унылую песню; Савельич, дремля, качался
на облучке. Кибитка летела по гладкому зимнему пути… Вдруг увидел я деревушку
на крутом берегу Яика, с частоколом и с
колокольней, — и через четверть часа въехали мы в Белогорскую крепость.
На площади становилось все тише, напряженней. Все головы поднялись вверх, глаза ожидающе
смотрели в полукруглое ухо
колокольни, откуда были наклонно высунуты три толстые балки с блоками в них и, проходя через блоки, спускались к земле веревки, привязанные к ушам колокола.
Самгин стал слушать сбивчивую, неясную речь Макарова менее внимательно. Город становился ярче, пышнее;
колокольня Ивана Великого поднималась в небо, как палец, украшенный розоватым ногтем. В воздухе плавал мягкий гул, разноголосо пели колокола церквей, благовестя к вечерней службе. Клим вынул часы,
посмотрел на них.
Чувствуя себя, как во сне, Самгин
смотрел вдаль, где, среди голубоватых холмов снега, видны были черные бугорки изб, горел костер, освещая белую стену церкви, красные пятна окон и раскачивая золотую луковицу
колокольни.
На перроне станции толпилось десятка два пассажиров, окружая троих солдат с винтовками, тихонько спрашивая их...
Самгин
посмотрел в окно — в небе, проломленном
колокольнями церквей, пылало зарево заката и неистово метались птицы, вышивая черным по красному запутанный узор. Самгин, глядя
на птиц, пытался составить из их суеты слова неоспоримых фраз. Улицу перешла Варвара под руку с Брагиным, сзади шагал странный еврей.
— Да ну-у? — удивился Долганов и вздохнул: — Не похоже. Такое русское лицо и — вообще… Марксист — он чистенький, лощеный и
на все
смотрит с немецкой философской
колокольни, от Гегеля, который говорил: «Люди и русские», от Моммзена, возглашавшего: «Колотите славян по башкам».
Я послушно спустился за мамой; мы вышли
на крыльцо. Я знал, что они все там
смотрят теперь из окошка. Мама повернулась к церкви и три раза глубоко
на нее перекрестилась, губы ее вздрагивали, густой колокол звучно и мерно гудел с
колокольни. Она повернулась ко мне и — не выдержала, положила мне обе руки
на голову и заплакала над моей головой.
— Да, жук… большой, темный… Отлетел от окна и полетел… по направлению, где корпус. А месяц! Все видно, как днем. Я
смотрел вслед и некоторое время слышал… ж — ж-ж… будто стонет. И в это время
на колокольне ударили часы. Считаю: одиннадцать.
В монастыре обыкновенно
смотрели старинную церковь и взбирались
на колокольню, откуда открывался далекий вид. В ясную погоду старались увидеть белые пятнышки губернского города и излучины Днепра
на горизонте.
На земле, черной от копоти, огромным темно-красным пауком раскинулась фабрика, подняв высоко в небо свои трубы. К ней прижимались одноэтажные домики рабочих. Серые, приплюснутые, они толпились тесной кучкой
на краю болота и жалобно
смотрели друг
на друга маленькими тусклыми окнами. Над ними поднималась церковь, тоже темно-красная, под цвет фабрики,
колокольня ее была ниже фабричных труб.
Если бы читатель мог перенестись лет за триста назад и
посмотреть с высокой
колокольни на тогдашнюю Москву, он нашел бы в ней мало сходства с теперешнею.
— Что это, боярин? Уж не о смертном ли часе ты говоришь? Оно правда, мы все под богом ходим, и ты едешь не
на свадебный пир; да господь милостив! И если загадывать вперед, так лучше думать, что не по тебе станут служить панихиду, а ты сам отпоешь благодарственный молебен в Успенском соборе; и верно, когда по всему Кремлю под
колокольный звон раздастся: «Тебе бога хвалим», — ты будешь
смотреть веселее теперешнего… А!.. Наливайко! — вскричал отец Еремей, увидя входящего казака. Ты с троицкой дороги? Ну что?
За околицей Арефа остановился и долго
смотрел на белые стены Прокопьевского монастыря,
на его высокую каменную
колокольню и ряды низких монастырских построек. Его опять охватило такое горе, что лучше бы, кажется, утопиться в Яровой, чем ехать к двоеданам. Служняя слобода вся спала, и только в Дивьей обители слабо мигал одинокий огонек, день и ночь горевший в келье безыменной затворницы.
И, подняв стакан против луны,
посмотрел на мутную влагу в нём. Луна спряталась за
колокольней, окутав её серебряным туманным светом и этим странно выдвинув из тёплого сумрака ночи. Над
колокольней стояли облака, точно грязные заплаты, неумело вшитые в синий бархат. Нюхая землю, по двору задумчиво ходил любимец Алексея, мордастый пёс Кучум; ходил, нюхал землю и вдруг, подняв голову в небо, негромко вопросительно взвизгивал.
Ушли. Горбун,
посмотрев вслед им, тоже встал, пошёл в беседку, где спал
на сене, присел
на порог её. Беседка стояла
на холме, обложенном дёрном, из неё, через забор, было видно тёмное стадо домов города,
колокольни и пожарная каланча сторожили дома. Прислуга убирала посуду со стола, звякали чашки. Вдоль забора прошли ткачи, один нёс бредень, другой гремел железом ведра, третий высекал из кремня искры, пытаясь зажечь трут, закурить трубку. Зарычала собака, спокойный голос Тихона Вялова ударил в тишину...
Романтики
смотрели с пренебрежением
на эти труды, унижали всеми средствами всякое практическое занятие, находили печать проклятия в материальном направлении века и проглядели,
смотря с своей
колокольни, всю поэзию индустриальной деятельности, так грандиозно развертывавшейся, например, в Северной Америке.
Сейчас же и дядя и отец сразу с обеих
колоколен зазвонили. «Благословение непраздной и имущей во чреве; да разверзет ее ложесна отрок» и проч. и проч. У дяди всегда все выходило так хорошо и выспренно, как будто он Аксакову в газету передовицу пишет, а отец не был так литературен и
на живчака прихватывал: «Только
смотри — доставь мне Никитку!.. Или разве в самом крайнем случае прощается
на один раз Марфа». Более же одного раза не прощалось.
Марфа, заключенная в доме своем, услышала звон
колокольный и громкие восклицания: «Да здравствует государь всея России и великого Новаграда!..» — «Давно ли, — сказала она милой дочери, которая, положив голову
на грудь ее, с нежным умилением
смотрела ей в глаза, — давно ли сей народ славил Марфу и вольность?
Сидели мы у опушки леса над рекой. Поздно было, из-за Малинкиной
колокольни смотрело на нас большое, медно-красное лицо луны, и уже сторож отбил в колокол десять чётких ударов. Всколыхнули они тишину, и в ночи мягко откликнулись им разные голоса тайных сил земли.
Он не понимал, как можно
на колокольне смеяться, и хмуро
смотрел на скалящих зубы стрельцов, а мальчишек, которые шалили, плевали вниз, перегнувшись через перила, и, как обезьяны, лазали по лесенкам, часто гонял с
колокольни и даже драл за уши.
И всегда Меркулов не любил глядеть понизу, а во все дни светлой недели он носил голову немного назад и
смотрел поверх лбов. И всю неделю он был трезв, каждое утро от обеден до вечерни звонил
на колокольне Михаила-архангела, а после вечерни или сидел у звонаря Семена, или
на десяток верст уходил в поле. И домой возвращался только ночью.
На белой
колокольне Михаила-архангела, к приходу которого принадлежала Стрелецкая, толкалось в эти дни много праздного разряженного народа: одни приходили
посмотреть на город с высоты, стояли у шатких деревянных перил и грызли семечки из-под полы, чтоб не заругался сторож; другие для забавы звонили, но скоро уставали и передавали веревку; и только для одного Меркулова праздничный звон был не смехом, не забавой, а делом таким серьезным и важным, в которое нужно вкладывать всю душу.
Давно стою, волнуясь,
на часах,
И
смотрит ярко месяц с тверди синей,
Спит монастырский двор в его лучах,
С церковных крыш блестит колючий иней.
Удастся ли ей вырваться-то? Ах!
И олуха такого быть рабыней!
На колокольне ровно восемь бьет;
Вот заскрипел слегка снежок… Идет!
На колокольне Теркин стал в пролете, выходившем
на реку… Немного правее зеленел парк усадьбы Черносошных, и крыша дома отделялась темно-красной полосой. Он вынул из кармана пальто небольшой бинокль и долго
смотрел туда.
Они ходили с целый час вправо и влево; опускались и поднимались, посетив притворы, в низенькие, тесные, старинной постройки приделы; проходили по сводчатым коридорам и сеням, опять попадали в светленькие или темноватые церквушки; стояли перед иконостасами, могильными плитами;
смотрели на иконы и паникадилы,
на стенную живопись, хоругви, плащаницы, опять вышли
на двор, к часовне с останками Годуновых; постояли у розовой
колокольни, и Теркин, по указанию служителя, должен был прочесть вслух
на тумбе памятника два стиха, долго потом раздававшиеся в нем чем-то устарелым и риторическим — стихи в память подвижников лавры...
Они подошли к обрыву. Теркин сделал два шага к самому краю, сложил руки
на груди и долго
смотрел на реку,
на Заволжье,
на белые
колокольни села Заводного.
Бодрым, молодым движением Теркин юркнул в дверку и поднялся наверх. Пономарь продолжал звонить, засунув бумажку в карман своих штанов. Он поглядывал наверх и спрашивал себя: кто может быть этот заезжий господин, пожелавший лезть
на колокольню? Из чиновников? Или из помещиков?.. Такого он еще не видал. Да в село и не заезжают господа. Купцы бывают, прасолы, скупщики меда, кож, льну… Село торговое… Только этот господин не
смотрит простым купцом. Надо будет сказать батюшке. А он еще не приходил…
И черная птица спустилась
на колокольню и оттуда стала
смотреть, что происходит кругом. Вдруг до ее слуха донесся громкий плач. Черная птица встрепенулась, стала прислушиваться. Плач раздавался из маленького, покривившегося домика, стоявшего
на краю города. Король-птица широко взмахнул крыльями, опустился у домика и заглянул в окно.
Тым часом все сдиялось до ладу, и мы, взгромоздывши
на колокольню старого слипого сторожа, щоб
на окуляры дывивсь (в очки
смотрел)
на дви дорози: Ясногородску и Музыцку, хто буде дуже шпбрко котыться по дорози.