Неточные совпадения
Вот наконец мы пришли;
смотрим:
вокруг хаты, которой двери и ставни заперты изнутри, стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между
собою: женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?
Только я вышла
посмотреть, что питье не несут, — прихожу, а уж она, моя сердечная, все
вокруг себя раскидала и все манит к
себе вашего папеньку; тот нагнется к ней, а уж сил, видно, недостает сказать, что хотелось: только откроет губки и опять начнет охать: «Боже мой!
Хозяин сердито
посмотрел на его коренастую фигуру, оглянулся
вокруг себя.
Комнату наполняло ласковое, душистое тепло, медовый запах ласкал обоняние, и хотелось, чтоб вся кожа погрузилась в эту теплоту, подышала ею. Клим Иванович Самгин
смотрел на крупных людей
вокруг себя и вспоминал чьи-то славословия...
— Рабочие и о нравственном рубле слушали молча, покуривают, но не смеются, — рассказывала Татьяна, косясь на Сомову. — Вообще там, в разных местах, какие-то люди собирали
вокруг себя небольшие группы рабочих, уговаривали. Были и бессловесные зрители; в этом качестве присутствовал Тагильский, — сказала она Самгину. — Я очень боялась, что он меня узнает. Рабочие узнавали сразу: барышня! И
посматривают на меня подозрительно… Молодежь пробовала в царь-пушку залезать.
Нет, она не собиралась замолчать. Тогда Самгин, закурив,
посмотрел вокруг, — где пепельница? И положил спичку на ладонь
себе так, чтоб Лидия видела это. Но и на это она не обратила внимания, продолжая рассказывать о монархизме. Самгин демонстративно стряхнул пепел папиросы на ковер и почти сердито спросил...
— Страсти, страсти все оправдывают, — говорили
вокруг него, — а вы в своем эгоизме бережете только
себя:
посмотрим, для кого.
Однако ж, как ни ясен был ум Ольги, как ни сознательно
смотрела она
вокруг, как ни была свежа, здорова, но у нее стали являться какие-то новые, болезненные симптомы. Ею по временам овладевало беспокойство, над которым она задумывалась и не знала, как растолковать его
себе.
Задумывается ребенок и все
смотрит вокруг: видит он, как Антип поехал за водой, а по земле, рядом с ним, шел другой Антип, вдесятеро больше настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади покрыла
собой весь луг, тень шагнула только два раза по лугу и вдруг двинулась за гору, а Антип еще и со двора не успел съехать.
Она не знала, что ей надо делать, чтоб быть не ребенком, чтоб на нее
смотрели, как на взрослую, уважали, боялись ее. Она беспокойно оглядывалась
вокруг, тиранила пальцами кончик передника,
смотрела себе под ноги.
Несколько раз в продолжение дня, как только она оставалась одна, Маслова выдвигала карточку из конверта и любовалась ею; но только вечером после дежурства, оставшись одна в комнате, где они спали вдвоем с сиделкой, Маслова совсем вынула из конверта фотографию и долго неподвижно, лаская глазами всякую подробность и лиц, и одежд, и ступенек балкона, и кустов, на фоне которых вышли изображенные лица его и ее и тетушек,
смотрела на выцветшую пожелтевшую карточку и не могла налюбоваться в особенности
собою, своим молодым, красивым лицом с вьющимися
вокруг лба волосами.
Ровно в восемь часов я в сюртуке и с приподнятым на голове коком входил в переднюю флигелька, где жила княгиня. Старик слуга угрюмо
посмотрел на меня и неохотно поднялся с лавки. В гостиной раздавались веселые голоса. Я отворил дверь и отступил в изумлении. Посреди комнаты, на стуле, стояла княжна и держала перед
собой мужскую шляпу;
вокруг стула толпилось пятеро мужчин. Они старались запустить руки в шляпу, а она поднимала ее кверху и сильно встряхивала ею. Увидевши меня, она вскрикнула...
— А
посмотрите, нет,
посмотрите только, как прекрасна, как обольстительна жизнь! — воскликнул Назанский, широко простирая
вокруг себя руки. — О радость, о божественная красота жизни!
Смотрите: голубое небо, вечернее солнце, тихая вода — ведь дрожишь от восторга, когда на них
смотришь, — вон там, далеко, ветряные мельницы машут крыльями, зеленая кроткая травка, вода у берега — розовая, розовая от заката. Ах, как все чудесно, как все нежно и счастливо!
И таким манером он, этот степенный татарин,
смотрел,
смотрел на эту кобылицу и не обходил ее, как делают наши офицеры, что по суетливости всё
вокруг коня мычутся, а он все с одной точки взирал и вдруг кнут опустил, а сам персты у
себя на руке молча поцеловал: дескать, антик! и опять на кошме, склавши накрест ноги, сел, а кобылица сейчас ушми запряла, фыркнула и заиграла.
— Я не столько для
себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да я и не требую этого. Ну, погляди
вокруг себя: все
смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь не спит!
Я рассказываю ей, как жил на пароходе, и
смотрю вокруг. После того, что я видел, здесь мне грустно, я чувствую
себя ершом на сковороде. Бабушка слушает молча и внимательно, так же, как я люблю слушать ее, и, когда я рассказал о Смуром, она, истово перекрестясь, говорит...
Но
посмотри, однако ж, какое здесь славное место, — прибавил он, оглядываясь
вокруг себя, — какая природа! какая картина!
Лукашка сидел один,
смотрел на отмель и прислушивался, не слыхать ли казаков; но до кордона было далеко, а его мучило нетерпенье; он так и думал, что вот уйдут те абреки, которые шли с убитым. Как на кабана, который ушел вечером, досадно было ему на абреков, которые уйдут теперь. Он поглядывал то
вокруг себя, то на тот берег, ожидая вот-вот увидать еще человека, и, приладив подсошки, готов был стрелять. О том, чтобы его убили, ему и в голову не приходило.
— Я слышу голоса! — примолвил Омляш,
посматривая с беспокойным видом
вокруг себя. — Эй ты, колдун!..
Вот, извольте
посмотреть: идет жень-премье; шубоньку сшил он
себе кунью, по всем швам строченную, поясок семишелковый под самые мышки подведен, персты закрыты рукавчиками, ворот в шубе сделан выше головы, спереди-то не видать лица румяного, сзади-то не видать шеи беленькой, шапочка сидит на одном ухе, а на ногах сапоги сафьянные, носы шилом, пяты востры —
вокруг носика-то носа яйцо кати; под пяту-пяту воробей лети-перепурхивай.
Медленно приподняв ко лбу черную, волосатую руку, он долго
смотрит в розовеющее небо, потом —
вокруг себя, — пред ним, по серовато-лиловому камню острова, переливается широкая гамма изумрудного и золотого, горят розовые, желтые и красные цветы; темное лицо старика дрожит в добродушной усмешке, он утвердительно кивает круглой тяжелой головой.
А дама Фомы была стройная брюнетка, одетая во все черное. Смуглолицая, с волнистыми волосами, она держала голову так прямо и высоко и так снисходительно
смотрела на все
вокруг нее, что было сразу видно, — она
себя считала первой здесь.
— Мне кажется, — продолжал Блесткин,
посмотрев с важностию
вокруг себя, — зарядные ящики стоят слишком близко от орудий.
Отчего они так робко
вокруг себя посматривают?
Иди за мной и
смотри, что я с ней за эти слова твои сделаю! — рявкнул боярин приставу и потащил его, еле дышащего, вслед за
собою в верхний этаж, где в той же опочивальне молодая боярышня, кругленькая и белая как свежая репочка, седела посреди широкой постели и плакала, трогая горем своим и старых мам и нянь и стоящих
вокруг нее молодых сенных девушек.
Сижу, обняв колени, и
смотрю вокруг сонными глазами, думая о Грише, о
себе.
Силою любви своей человек создаёт подобного
себе, и потому думал я, что девушка понимает душу мою, видит мысли мои и нужна мне, как я сам
себе. Мать её стала ещё больше унылой,
смотрит на меня со слезами, молчит и вздыхает, а Титов прячет скверные руки свои и тоже молча ходит
вокруг меня; вьётся, как ворон над собакой издыхающей, чтоб в минуту смерти вырвать ей глаза. С месяц времени прошло, а я всё на том же месте стою, будто дошёл до крутого оврага и не знаю, где перейти. Тяжело было.
Мы ложились на спины и
смотрели в голубую бездну над нами. Сначала мы слышали и шелест листвы
вокруг, и всплески воды в озере, чувствовали под
собою землю… Потом постепенно голубое небо как бы притягивало нас к
себе, мы утрачивали чувство бытия и, как бы отрываясь от земли, точно плавали в пустыне небес, находясь в полудремотном, созерцательном состоянии и стараясь не разрушать его ни словом, ни движением.
— Это, брат, нелепо! — сказал ротмистр, тихонько приглаживая рукой растрепанные волосы неподвижного учителя. Потом ротмистр прислушался к его дыханию, горячему и прерывистому,
посмотрел в лицо, осунувшееся и землистое, вздохнул и, строго нахмурив брови, осмотрелся
вокруг. Лампа была скверная: огонь в ней дрожал, и по стенам ночлежки молча прыгали черные тени. Ротмистр стал упорно
смотреть на их безмолвную игру, разглаживая
себе бороду.
Фигура человека, таким мрачным пятном ворвавшаяся сюда, теперь стушевалась, будто слившись с этою природой. И душа человека тоже начала с нею сливаться. Прошка полежал несколько минут, закрыв лицо согнутыми в локтях руками. Потом он открыл глаза и, подняв голову,
посмотрел на пруд, на лодки, которые опять мерно покачивались на синих струях, разводя
вокруг себя серебристые круги; на листья, которые дрожали над ним в тонкой синеве воздуха, прислушался к чему-то, и вдруг легкая улыбка подернула его щеки.
Балясников подошел к нему один, а мы стояли отдельною толпою
вокруг них; Балясников принял величавое положение, сложил на груди руки и молча несколько времени
смотрел на П-ва; взгляд голубых, устремленных глаз Балясникова поистине имел в
себе что-то пронзительное.
— Мне всегда хочется чего-то, — задумчиво заговорила Мальва. — А чего?.. не знаю. Иной раз села бы в лодку — и в море! Далеко-о! И чтобы никогда больше людей не видать. А иной раз так бы каждого человека завертела да и пустила волчком
вокруг себя.
Смотрела бы на него и смеялась. То жалко всех мне, а пуще всех —
себя самоё, то избила бы весь народ. И потом бы
себя… страшной смертью… И тоскливо мне и весело бывает… А люди все какие-то дубовые.
Лёнька упорно
смотрел на деда и, видя, что у него трясутся губы и голова и что он, боязливо озираясь
вокруг себя, быстро шарит у
себя за пазухой, чувствовал, что дед опять нашалил чего-то, как и тогда в Тамани.
Платонов. Как поглядишь
вокруг себя, да подумаешь серьезно, в обморок падаешь!.. И что хуже всего, так это то, что всё мало-мальски честное, сносное молчит, мертвецки молчит, только
смотрит… Всё
смотрит на него с боязнью, всё кланяется до земли этому ожиревшему, позолоченному выскочке, всё обязано ему от головы до пяток! Честь в трубу вылетела!
— До Владимирки, друг мой, очень далеко. Чудной ты человек, я
посмотрю: ничего-то ты не понимаешь. Разве я один.. как бы это повежливее сказать… приобретаю? Все
вокруг, самый воздух — и тот, кажется, тащит. Недавно явился к нам один новенький и стал было по части честности корреспонденции писать. Что ж? Прикрыли… И всегда прикроем. Все за одного, один за всех. Ты думаешь, что человек сам
себе враг? Кто ж решится меня тронуть, когда через это самое может пошатнуться?
— «Нищие всегда имате с
собою», рек Господь, — продолжала игуменья, обливая брата сдержанным, но строгим взглядом. — Чем их на Горах-то искать,
вокруг бы
себя оглянулся…
Посмотрел бы, по ближности нет ли кого взыскать милостями… Недалёко ходить, найдутся люди, что постом и молитвой низведут на тебя и на весь дом твой Божие благословение, умолят о вечном спасении души твоей и всех присных твоих.
Оглянись-ка
вокруг себя,
посмотри, сколько много сирых и нищих из наших древлеправославных христиан…
Громче и громче раздавалась хлыстовская песня. Закинув назад головы, разгоревшимися глазами
смотрели Божьи люди вверх на изображение святого духа. Поднятыми дрожащими руками они как будто манили к
себе светозарного голубя. С блаженным сделался припадок падучей, он грянулся оземь, лицо его исказилось судорогами,
вокруг рта заклубилась пена. Добрый знак для Божьих людей — скоро на него «накатило», значит, скоро и на весь собор накати́т дух святой.
Затаив дыхание,
смотрела на всю его красоту Дуня… Здесь, на широком, вольном просторе, править рулем не было уже необходимости, и, предоставленная самой
себе, плавно и быстро скользила все вперед и вперед белая лодка… Медленно убегал берег позади; под мерными взмахами весел Нан и Дорушки изящное судно птицей неслось по голубовато-серой глади залива. А впереди, с боков,
вокруг лодки сверкала хрустальная, невозмутимо-тихая, водная глубина.
Скрестив передние лапы, он неподвижно
смотрел перед
собою мимо нас, не захватывая ничего
вокруг в свой строгий, ушедший в
себя взгляд.
Пьер же теперь «выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубку, в которую
смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал
вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он
смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив».
И в ту же секунду отпрянула назад, подавив в
себе крик испуга, готовый уже, было, сорваться с ее губ. Пятеро неприятельских солдат-австрийцев сидели и лежали посреди сарая
вокруг небольшого ручного фонаря, поставленного перед ними на земле, На них были синие мундиры и высокие кепи на головах. Их исхудалые, обветренные и покрасневшие от холода лица казались озлобленными, сердитыми. Сурово
смотрели усталые, запавшие глубоко в орбитах глаза.
Он
смотрел в окно, как по туманному небу тянулся дым из фабричных труб, и думал: везде кругом — заводы, фабрики, мастерские без числа, в них работают десятки тысяч людей; и все эти люди живут лишь одною мыслью, одною целью — побольше заработать
себе, и нет им заботы до всех, кто кругом; робкие и алчные, не способные ни на какое смелое дело, они вот так же, как сейчас
вокруг него, будут шутить и смеяться, не желая замечать творящихся
вокруг обид и несправедливостей.
Не умом я понял. Всем телом, каждою его клеточкою я в мятущемся ужасе чувствовал свою обреченность. И напрасно ум противился, упирался,
смотря в сторону. Мутный ужас смял его и втянул в
себя. И все
вокруг втянул. Бессмысленна стала жизнь в ее красках, борьбе и исканиях. Я уничтожусь, и это неизбежно. Не через неделю, так через двадцать лет. Рассклизну, начну мешаться с землей, все во мне начнет сквозить, пусто станет меж ребрами, на дне пустого черепа мозг ляжет горсточкою черного перегноя…
Полковник Бутович лежал, прислонясь к стене, в сюртуке и белой жилетке, два ребра были выворочены. У его ног лежал убитый штабс-лекарь Богоявленский. Далее поручик Панов. Последний лежал ничком в луже крови и хрипел. Один Забелин в забытье карабкался по стене и, будучи в силах еще держаться на ногах, ничего не видя
вокруг себя, весь в ранах, поправляя волосы, не переставал бранить поселян, которые насмехались над ним, подставляли ему зеркало, предлагая
посмотреть на
себя.
Как налегли они на железную ось, да как стало старичка встряхивать, да качать, да подбрасывать, да
вокруг себя в двойной пропорции вертеть, — хочь и не
смотри!
Угрозы генерала немедленно подействовали, как удар из ружья над ястребами, делящими свою добычу; освобожденный пленник прорезал волны народные и взбежал на террасу. Величаво, пламенными глазами
посмотрел он
вокруг себя; тряся головой, закинул назад черные кудри, иронически усмехнулся (в этой усмешке, во всей наружности его боролись благородные чувства с притворством) и сказал Шлиппенбаху...
Ростов как на травлю
смотрел на то, чтò делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что, ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся
вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
Пьер хотел не
смотреть и опять отвернулся; но опять, как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью-то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что-то делавших у столба, — дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался
вокруг себя, как будто спрашивая: чтò это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы
посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался
вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову всё так же было неловко и чего-то совестно.