Неточные совпадения
Вдруг песня хором грянула
Удалая, согласная:
Десятка три молодчиков,
Хмельненьки, а не валятся,
Идут рядком, поют,
Поют про Волгу-матушку,
Про удаль молодецкую,
Про девичью красу.
Притихла вся дороженька,
Одна та песня складная
Широко, вольно катится,
Как рожь под ветром стелется,
По сердцу
по крестьянскому
Идет огнем-тоской!..
Феклуша. Это,
матушка, враг-то из ненависти на нас, что жизнь такую праведную ведем. А я, милая девушка, не вздорная, за мной этого греха нет. Один грех за мной есть точно; я сама знаю, что есть. Сладко поесть люблю. Ну, так что ж!
По немощи моей Господь
посылает.
— Что Поляков? Потужил, потужил — да и женился на другой, на девушке из Глинного. Знаете Глинное? От нас недалече. Аграфеной ее звали. Очень он меня любил, да ведь человек молодой — не оставаться же ему холостым. И какая уж я ему могла быть подруга? А жену он нашел себе хорошую, добрую, и детки у них есть. Он тут у соседа в приказчиках живет:
матушка ваша
по пачпорту его отпустила, и очень ему,
слава Богу, хорошо.
Матушка ваша
по доброте своей и лекарям меня показывала, и в больницу
посылала.
Федос становился задумчив. Со времени объяснения
по поводу «каторги» он замолчал. Несколько раз
матушка, у которой сердце было отходчиво,
посылала звать его чай пить, но он приказывал отвечать, что ему «мочи нет», и не приходил.
Девушка побежала, но
матушка,
по обыкновению, не вытерпела, встала из-за стола и
пошла вслед за нею.
Наконец часам к одиннадцати ночи гул смолкает, и
матушка посылает на село посмотреть, везде ли потушены огни.
По получении известия, что все в порядке, что было столько-то драк, но никто не изувечен, она, измученная, кидается в постель.
Кормили тетенек более чем скупо. Утром
посылали наверх
по чашке холодного чаю без сахара, с тоненьким ломтиком белого хлеба; за обедом им первым подавали кушанье, предоставляя правовыбирать самые худые куски. Помню, как робко они входили в столовую за четверть часа до обеда, чтобы не заставить ждать себя, и становились к окну. Когда появлялась
матушка, они приближались к ней, но она почти всегда с беспощадною жестокостью отвечала им, говоря...
Потом пьют чай сами господа (а в том числе и тетеньки, которым в другие дни
посылают чай «на верх»), и в это же время детей наделяют деньгами:
матушка каждому дает
по гривеннику, тетеньки —
по светленькому пятачку.
Но этого мало: даже собственные крестьяне некоторое время не допускали ее лично до распоряжений
по торговой площади. До перехода в ее владение они точно так же, как и крестьяне других частей, ежегодно
посылали выборных, которые сообща и установляли на весь год площадный обиход. Сохранения этого порядка они домогались и теперь, так что
матушке немалых усилий стоило, чтобы одержать победу над крестьянской вольницей и осуществить свое помещичье право.
Матушка волнуется, потому что в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три дня
идет по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он не является
по вечерам за приказаниями, хотя
матушка машинально всякий день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и тот же ответ, что староста «не годится». А между тем овсы еще наполовину не сжатые в поле стоят, того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…
Матушка затосковала. Ей тоже
шло под шестьдесят, и она чувствовала, что бразды правления готовы выскользнуть из ее слабеющих рук.
По временам она догадывалась, что ее обманывают, и сознавала себя бессильною против ухищрений неверных рабов. Но, разумеется, всего более ее смутила молва, что крепостное право уже взяло все, что могло взять, и близится к неминуемому расчету…
В продолжение этого времени он получил известие, что
матушка скончалась; а тетушка, родная сестра
матушки, которую он знал только потому, что она привозила ему в детстве и
посылала даже в Гадяч сушеные груши и деланные ею самою превкусные пряники (с
матушкой она была в ссоре, и потому Иван Федорович после не видал ее), — эта тетушка,
по своему добродушию, взялась управлять небольшим его имением, о чем известила его в свое время письмом.
— Вот что я тебе скажу, Родион Потапыч: и чего нам ссориться?
Слава богу, всем матушки-земли хватит, а я из своих двадцати пяти сажен не выйду и вглубь дальше десятой сажени не
пойду. Одним словом,
по положению, как все другие прочие народы… Спроси, говорю, Степан-то Романыча!.. Благодетель он…
На этот раз ласки моего любимца Сурки были приняты мною благосклонно, и я, кажется, бегал, прыгал и валялся
по земле больше, чем он; когда же мы
пошли в сад, то я сейчас спросил: «Отчего вчера нас не пустили сюда?» — Живая Параша, не подумав, отвечала: «Оттого, что вчера
матушка очень стонали, и мы в саду услыхали бы их голос».
Покойница
матушка верила им во всем, на все смотрела их глазами и
по слабости своей даже не смела им противиться; вы — также; но вам простительно: если родная мать была на стороне старших сестер, то где же вам, меньшой дочери,
пойти против них? вы с малых лет привыкли верить и повиноваться им.
«Батюшка, — говорит попадья, — и свечки-то у покойника не горит; позволено ли
по требнику свечи-то ставить перед нечаянно умершим?» — «А для че, говорит, не позволено?» — «Ну, так, — говорит попадья, — я
пойду поставлю перед ним…» — «Поди, поставь!» И только-что матушка-попадья вошла в горенку, где стоял гроб, так и заголосила, так что священник испужался даже, бежит к ней, видит, — она стоит, расставя руки…
Я
иду дальше и в скором времени равняюсь с домиком «
матушки» Палагеи Ивановны, у которой все окна,
по случаю великого праздника, настежь.
Остался я после отца
по двадцатому году; ни братьев, ни сестер не было: один как перст с
матушкой. Года были подходящие;
матушка стала стара; хозяйство в расстрой
пошло… вот и стала ко мне приставать старуха: женись да женись.
Фоминишна. Уж пореши ты ее нужду, Устинья Наумовна! Ишь ты, девка-то измаялась совсем, да ведь уж и время,
матушка. Молодость-то не бездонный горшок, да и тот, говорят, опоражнивается. Я уж это
по себе знаю. Я
по тринадцатому году замуж
шла, а ей вот через месяц девятнадцатый годок минет. Что томить-то ее понапрасну! Другие в ее пору давно уж детей повывели. То-то, мать моя, что ж ее томить-то!
А вы подумайте, каково мне теперь в яму-то
идти. Что ж мне, зажмуриться, что ли? Мне Ильинка-то теперь за сто верст покажется. Вы подумайте только, каково
по Ильинке-то
идти? Это все равно, что грешную душу дьяволы, прости Господи,
по мытарствам тащат. А там мимо Иверской: как мне взглянуть-то на нее, на
матушку?.. Знаешь, Лазарь, Иуда, ведь он тоже Христа за деньги продал, как мы совесть за деньги продаем… А что ему за это было?.. А там Присутственные места, Уголовная палата…
Аграфена Кондратьевна. Так что же, я дура, по-твоему, что ли? Какие у тебя там гусары, бесстыжий твой нос! Тьфу ты, дьявольское наваждение! Али ты думаешь, что я не властна над тобой приказывать? Говори, бесстыжие твои глаза, с чего у тебя взгляд-то такой завистливый? Что ты, прытче матери хочешь быть? У меня ведь недолго, я и на кухню горшки парить
пошлю. Ишь ты! Ишь ты! А!.. Ах,
матушки вы мои! Посконный сарафан сошью да вот на голову тебе и надену! С поросятами тебя, вместо родителей-то, посажу!
— Что за наливка! какой аромат
пошел! Этакой,
матушка, у нас и
по губернии-то не найдешь! — сказал он с выражением большого удовольствия.
— Велика Россия, Матвей, хороша, просторна! Я вот до Чёрного моря доходил, на новые места глядеть шарахались мы с Сазаном, — велика
матушка Русь! Теперь, вольная, как начнёт она по-новому-то жить, как
пойдёт по всем путям — ой-гой…
«Он
пошел, — отвечали ему, — к своей
матушке вниз
по Яику».
Стемнело, а я все
шел и
шел. Дорога большая, обсаженная еще при «матушке-Екатерине» березами; сбиться нельзя. Иногда нога уходила до колен в навитые
по колее гребни снега.
И
пошел я вниз
по песочку, как матушка-Волга бежит…
Стала скотинушка в лес убираться,
Стала рожь-матушка в колос метаться,
Бог нам
послал урожай!
Нынче солома
по грудь человеку,
Бог нам
послал урожай!
Да не продлил тебе веку, —
Хочешь не хочешь, одна поспевай!..
Мне ночесь, молодешеньке,
Не спалось да много виделось: //........
С
по лугам, лугам зеленыим
Разлилася вода вешняя,
По крутым красным бережкам,
По желтым песочкам.
Отнесло, отлелеяло
Милу дочь да от матери;
Шла по бережку родна
матушка,
С-покруту родимая…
«Воротись, мое дитятко!
Воротись, мое родимое...
Прошло около часа. Коляска наша въехала на двор; но в ней сидел наш управляющий один. А
матушка ему сказала: «Без него не являйтесь!» Квицинский торопливо выскочил из экипажа и взбежал на крыльцо. Лицо его являло вид расстроенный, что с ним почти никогда не бывало. Я тотчас спустился вниз и
по его пятам
пошел в гостиную.
Он величал ее благодетельницей, а она видела в нем преданного великана, который не усомнился бы
пойти за нее один на целую ватагу мужиков; и хотя не предвиделось даже возможности подобного столкновения, однако,
по понятиям
матушки, при отсутствии мужа (она рано овдовела) таким защитником, как Мартын Петрович, брезгать не следовало.
Митя. Вот моя речь какая: соберите-ка вы ее да оденьте потеплее ужотко. Пусть выйдет потихоньку: посажу я ее в саночки-самокаточки — да и был таков! Не видать тогда ее старому, как ушей своих, а моей голове заодно уж погибать! Увезу ее к
матушке — да и повенчаемся. Эх! дайте душе простор — разгуляться хочет!
По крайности, коли придется и в ответ
идти, так уж то буду знать, что потешился.
Ну, без сомнения, я каждый день то сама, то
посылаю; не поверите, все ночи не сплю, не знаю, как и самое-то бог подкрепляет; вот, сударыня моя, накануне троицына дня приходит ее Марфутка-ключница и говорит мне: «Что это, говорит,
матушка, у нас барыня-то все задумывается?» А я и говорю: «Как же, я говорю, не задумываться; это по-вашему ничего, кто бы ни умер, мать ли, муж ли — все равно».
— Это, то есть, выходит
по гражданской части: я сам хочу
идти по гражданской, в военной бы следовало, и привык, да устарел; ноги вот пухнут, не могу. Как здоровье вашего батюшки и
матушки?
Вот сидим мы у огня, ухи дожидаемся — давно горячего не видали. А ночь темная, с окияну тучи надвинулись, дождик моросит,
по тайге в овраге шум
идет, а нам и любо… Нашему-то брату, бродяжке, темная ночь — родная
матушка; на небе темнее — на сердце веселее.
— По-моему, — отвечает, — у нее, должно быть,
матушка или отец с дуринкой были, а она
по природе в них
пошла. Решимости мало: никуда от дома не отходит. Надо сообразить — каков за нею здесь присмотр и кого она боится? Женщины часто бывают нерешительны да ненаходчивы. Надо за них думать.
Матушка мало умела писать; лучше всего она внушала: «Береги жену — время тяготно», а отец с дядею с этих пор
пошли жарить про Никиту. Дядя даже прислал серебряный ковшик, из чего Никиту поить. А отец все будто сны видит, как к нему в сад вскочил от немецкой коровки русский теленочек, а он его будто поманил: тпрюси-тпрюси, — а теленочек ему детским языком отвечает: «я не тпруси-тпруси, а я Никитушка, свет Иванович
по изотчеству, Сипачев
по прозванию».
На улице с народом.
Узнали все и обступили с криком.
Кто за руки берет, кто обнимает,
Ступить ему ни шагу не дают,
По старостам скорей гонцов
послали,
Хотят его честь честью, с хлебом-солью,
У нашего крыльца встречать. Аксеныч
На старости торопится сюда ж.
Ты,
матушка, всей радости не знаешь:
Наш новый царь —
пошли ему здоровья,
И счастия, и радости Господь —
Пожаловал отца дворянством думным.
Матушка, привирая и преувеличивая, как все матери, начала описывать мои успехи
по наукам и благонравие, а я
шел около дяди и, согласно церемониалу, не переставал отвешивать низкие поклоны. Когда моя
матушка начала уже забрасывать удочку на тот счет, что с моими замечательными способностями мне не мешало бы поступить в кадетский корпус на казенный счет, и когда я, согласно церемониалу, должен был заплакать и попросить у дядюшки протекции, дядя вдруг остановился и в изумлении расставил руки.
Прочитав письмо еще раз,
матушка созвала всех домочадцев и прерывающимся от волненья голосом стала объяснять нам, что всех братьев Гундасовых было четверо: один Гундасов помер еще младенцем, другой
пошел по военной и тоже помер, третий, не в обиду будь ему сказано, актер, четвертый же…
— Да что мне знать-то? Знать мне,
матушка Алена Игнатьевна, нечего: коли
по миру
идти —
пойду, мне ничего. Э! Не такая моя голова, завивай горе веревочкой: лапотницей была, лапотницей и стала! А уж кто, любезная, из салопов и бархатов надел поневу, так уж нет, извини: тому тошно, ах, как тошно! — отрезала Грачиха и ушла из избы, хлопнув дверью.
— Я кровельщик… сударыня; у нас в вотчине… мельницу ветряную ставили… Народ-то все молодой… меня и
послали… кровлю свести, вишь, понадобилось… Время-то ненастное стояло…
по весне было,
матушка… Я и скатись с нее… да вот грудью-то и упал на бревна… Ох!.. С той поры так-то вот все и бьюсь… с ней…
— Все хотелось,
матушка, келейно,
по тайности уладить, чтоб молва не
пошла… Соблазна тоже боялись, — оправдывался Василий Борисыч. — Хоть малую, а все еще возлагали надежду на Софронову совесть, авось, полагали, устыдится… Наконец,
матушка, позвали его в собрание, все вины ему вычитали: и про святокупство, и про клеветы, и про несвойственные сану оболгания, во всем обличили.
—
Матушка идет, — выглядывая из передней, молвила хорошенькая, свеженькая Таня, одетая не по-скитски, а в «немецкое» платье.
— Уж истинно сам Господь принес тебя ко мне, Василий Борисыч, — довольным и благодушным голосом сказала Манефа. — Праздник великий — хочется поблаголепнее да посветлей его отпраздновать… Да вот еще что — пение-то пением, а убор часовни сам
по себе… Кликните, девицы,
матушку Аркадию да
матушку Таифу —
шли бы скорей в келарню сюда…
—
По моему рассужденью,
матушка, — сказала на то Марья Гавриловна, — если человек гордится перед слабым да перед бедным — нехорошо, недобрый тот человек… А кто перед сильным да перед богатым высоко голову несет, добрая
слава тому.
— Вечером сбираются, — ответил Петр Степаныч. — Опять у вас
по скиту тишь да гладь
пойдет, опять безмятежное житие зачнется. Спасайтесь тогда себе,
матушки, на здоровье. От нашего брата, от буяна, помехи вам больше не будет, — шутливо прибавил он.
И такое Божие милосердие вашим святым молитвам приписуючи,
шлю вам,
матушка, сто рублев на серебро на раздачу обительским да сиротам
по рукам, которые хорошо Бога молили.
— Э, полноте,
матушка, — ответила Марья Гавриловна. — Разве за тем я в обитель приехала, чтоб
по гостям на пиры разъезжать? Спокой мне нужен, тихая жизнь… Простите,
матушка, — прибавила она, поклонясь игуменье и намереваясь
идти домой.
— Ин быть по-твоему, — решила игуменья. — А
матушку Арсению за долгое расставанье с племянницей маленько повеселю: сарафан сошью да шубу справлю. Лисий мех-от, что прошлого года Полуехт Семеныч от Макарья привез, пожертвую на шубку ей. Самой мне не щеголять на старости лет, а
матушку Арсению лисья-то шубка потешит… А кого же в Казань-то
послать?