Неточные совпадения
Любимыми романсами в то время были: «
Прощаюсь, ангел мой,
с тобою», «Не шей ты мне,
матушка», «Что затуманилась, зоренька ясная», «Талисман», «Черная шаль» и т. д.
Матушка, дождавшись, покуда старика кладут спать, и
простившись с Настасьей, спешит в свою спальню. Там она наскоро раздевается и совсем разбитая бросается в постель. В сонной голове ее мелькает «миллион»; губы бессознательно лепечут: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его…»
Проходит еще три дня; сестрица продолжает «блажить», но так как
матушка решилась молчать, то в доме царствует относительная тишина. На четвертый день утром она едет
проститься с дедушкой и
с дядей и объясняет им причину своего внезапного отъезда. Родные одобряют ее. Возвратившись, она перед обедом заходит к отцу и объявляет, что завтра
с утра уезжает в Малиновец
с дочерью, а за ним и за прочими вышлет лошадей через неделю.
Это первый выплыв Степана «по
матушке по Волге». А вот и конец его: огромная картина Пчелина «Казнь Стеньки Разина». Москва, площадь, полная народа, бояре, стрельцы… палач… И он сам на помосте,
с грозно поднятой рукой,
прощается с бунтарской жизнью и вещает грядущее...
Горько расплакалась Феня всего один раз, когда брат Яша привез ей из Балчугова ее девичье приданое. Снимая
с себя раскольничий косоклинный сарафан, подаренный богоданной
матушкой Маремьяной, она точно навеки
прощалась со своей тайболовской жизнью. Ах, как было ей горько и тошно, особенно вспоминаючи любовные речи Акинфия Назарыча… Где-то он теперь, мил-сердечный друг? Принесут ему ее дареное платье, как
с утопленницы. Баушка Лукерья поняла девичье горе, нахмурилась и сурово сказала...
Пойдут друг другу набавлять и набавляют, и опять рассердится Марфа Андревна, вскрикнет: «Я,
матушка, своими людьми не торгую», а госпожа Вихиорова тоже отвечают, что и они не торгуют, так и опять велят нам
с Меттой Ивановной
прощаться.
Провожу-то ли я дружка далекохонько,
Я до города-то его, до Владимира,
Я до матушки-то его, каменной Москвы.
Середи-то Москвы мы становилися.
Господа-то купцы на нас дивовалися.
Уж и кто это, да
с кем
прощается?
Или муж
с женой, или это брат
с сестрой,
Добрый молодец
с красной девицей?
Неудержимо потянула меня степь-матушка. Уехали мы со скорым поездом на другое утро — не
простился ни
с кем и всю Москву забыл. Да до Москвы ли! За Воронежем степь
с каждым часом все изумруднее… Дон засинел… А там первый раз в жизни издалека синь море увидал. Зимовник оказался благоустроенным. Семья Бокова приняла меня прекрасно… Опять я в табунах — только уж не табунщиком, а гостем. Живу — не нарадуюсь!
— Постойте же; ведь все же, думаю, захотите, по крайней мере,
проститься с сестрою и
с матушкой?
Пойдут друг другу набавлять и набавляют, набавляют, и потом рассердится Марфа Андревна, вскрикнет: «Я,
матушка, своими людьми не торгую», а госпожа Вихиорова тоже отвечают, что и оне не торгуют, — так и опять велят нам
с Меттой Ивановной
прощаться.
— Аль уж в самом деле
попрощаться с матушкой-то? — смеясь, молвила, обращаясь к подругам, головщица и, приняв степенный вид, стала перед образами класть земные поклоны, творя вполголоса обычную молитву прощения. Кончив ее, Марьюшка обратилась к
матушке Виринее, чинно сотворила перед нею два уставные «метания», проговоривши вполголоса...
— Да ничего такого не случилось,
матушка, — отвечала София. — Все слава Богу. Только намедни мать Филарета
с матерью Ларисой пошумели, да на другой день ничего,
попрощались, смирились…
— Как же,
матушка, со всеми
простился, — ответил Петр Степаныч. — И со сродниками, и
с приказчиками, и со всеми другими домашними, которы на ту пору тут прилучились. Всех к себе велел позвать и каждого благословлял, а как кого зовут, дядюшка подсказывал ему. Чуть не всех он тут впервые увидел… Меня хоть взять — перед Рождеством двадцать седьмой мне пошел, а прадедушку чуть-чуть помню, когда еще он в затвор-от не уходил.
С этим профессор
простился, оставив
матушку примиренною
с его мнением, а меня
с открытием, что и он и мать моя в душе республиканцы, и притом гораздо большие, чем Пенькновский, но совсем не такие, как он и его заговорщики.
В это время, помимо болезни, со мною случилось еще две неприятности: во-первых, Кирилл явился ко мне
прощаться, а как я тотчас не встал
с постели, то его приняла
матушка и дала ему рубль, и этим бы все могло благополучно и кончиться; но, тронутый этою благодатью, Кирилл захотел блеснуть умом и, возмнив себя чем-то вроде Улисса, пустился в повествование о том, как мы дорогой страждовали и как он после многих мелких злоключений был, наконец, под Королевцем крупно выпорон.
Послушная «благословению» матушки-игуменьи, Марья Осиповна на следующий же день стала
прощаться с сестрами, каждой из которых должна была повторять все слышанное от матушки-игуменьи. Охам и ахам не было конца.
— Ни… что ты, мать, отчего не рассказывать? Я его люблю. Он добрый. Богом взысканный, он мне, благодетель, 10 рублей дал, я помню. Как была я в Киеве и говорит мне Кирюша, юродивый — истинно божий человек, зиму и лето босо́й ходит. Что ходить, говорит, не по своему месту, в Колязин иди, там икона чудотворная,
матушка пресвятая Богородица открылась. Я
с тех слов
простилась с угодниками и пошла…