Неточные совпадения
Заметив, что Владимир скрылся,
Онегин, скукой вновь гоним,
Близ Ольги
в думу погрузился,
Довольный мщением своим.
За ним и Оленька зевала,
Глазами Ленского искала,
И бесконечный котильон
Ее томил, как тяжкий сон.
Но кончен он. Идут за ужин.
Постели стелют; для гостей
Ночлег отводят от сеней
До самой девичьи. Всем нужен
Покойный сон. Онегин мой
Один уехал
спать домой.
— Конечно — Москва.
Думу выспорила.
Дума, конечно… может пользу принести. Все зависимо от людей. От нас
в Думу Ногайцев
попал. Его,
в пятом году, потрепали мужики, испугался он, продал землишку Денисову, рощицу я купил. А теперь Ногайцева-то снова
в помещики потянуло… И — напутал. Смиренномудрый,
в графа Толстого верует, а — жаден. Так жаден, что нам даже и смешно, — жаден, а — неумелый.
Он
попал в какой-то бесконечный коридор, который, должно быть, разрезал весь корпус
Думы.
Дело такое:
попала Маринушка как раз
в компанию некоторых шарлатанов, — вы, конечно, понимаете, что Государственная
дума открывает шарлатанам широкие перспективы и так далее.
«Ведь и я бы мог все это… — думалось ему, — ведь я умею, кажется, и писать; писывал, бывало, не то что письма, и помудренее этого! Куда же все это делось? И переехать что за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к характеристике другого; — „другой“… — тут он зевнул… — почти не
спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает, все видит, до всего ему дело… А я! я… не „другой“!» — уже с грустью сказал он и впал
в глубокую
думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что я лежу как пень да
сплю; нет, не
сплю я, а думаю все крепкую
думу, чтоб крестьяне не потерпели ни
в чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня добром.
Заслышав такой неистовый стук
в ворота, Феня, столь напуганная часа два назад и все еще от волнения и «
думы» не решавшаяся лечь
спать, была испугана теперь вновь почти до истерики: ей вообразилось, что стучится опять Дмитрий Федорович (несмотря на то, что сама же видела, как он уехал), потому что стучаться так «дерзко» никто не мог, кроме его.
Я так ушел
в свои
думы, что совершенно забыл, зачем пришел сюда
в этот час сумерек. Вдруг сильный шум послышался сзади меня. Я обернулся и увидел какое-то несуразное и горбатое животное с белыми ногами. Вытянув вперед свою большую голову, оно рысью бежало по лесу. Я поднял ружье и стал целиться, но кто-то опередил меня. Раздался выстрел, и животное
упало, сраженное пулей. Через минуту я увидел Дерсу, спускавшегося по кручам к тому месту, где
упал зверь.
Все это опять
падало на девственную душу, как холодные снежинки на голое тело… Убийство Иванова казалось мне резким диссонансом. «Может быть, неправда?..» Но над всем преобладала мысль: значит, и у нас есть уже это… Что именно?.. Студенчество, умное и серьезное, «с озлобленными лицами», думающее тяжкие
думы о бесправии всего народа… А при упоминании о «генералах Тимашевых и Треповых»
в памяти вставал Безак.
«Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, — думал он, и не было горечи
в его
думах, — жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться,
падать и вставать среди марка; мы хлопотали о том, как бы уцелеть — и сколько из нас не уцелело! — а вам надобно дело делать, работать, и благословение нашего брата, старика, будет с вами.
Бледная, задумчивая девушка, по какому-то странному противоречию с его плотной натурой, сделала на него сильное впечатление. Он на вечерах уходил из-за карт и погружался
в непривычную
думу, глядя на этот полувоздушный призрак, летавший перед ним. Когда на него
падал ее томный взор, разумеется, случайно, он, бойкий гладиатор
в салонных разговорах, смущался перед робкой девочкой, хотел ей иногда сказать что-нибудь, но не мог. Это надоело ему, и он решился действовать положительнее, чрез разных теток.
Меж тем Руслан далеко мчится;
В глуши лесов,
в глуши полей
Привычной
думою стремится
К Людмиле, радости своей,
И говорит: «Найду ли друга?
Где ты, души моей супруга?
Увижу ль я твой светлый взор?
Услышу ль нежный разговор?
Иль суждено, чтоб чародея
Ты вечной пленницей была
И, скорбной девою старея,
В темнице мрачной отцвела?
Или соперник дерзновенный
Придет?.. Нет, нет, мой друг бесценный:
Еще при мне мой верный меч,
Еще глава не
пала с плеч».
Целую ночь он не
спал, все думал
думу: как бы теперь, однако, помочь своему министру юстиции? Это совсем не то, что Варнавку избить. Тут нужно бы умом подвигать. Как же это: одним умом, без силы? Если бы хоть при этом… как
в сказках, ковер-самолет, или сапоги-скороходы, или… невидимку бы шапку! Вот тогда бы он знал, что сделать очень умное, а то… Дьякон решительно не знал, за что взяться, а взяться было необходимо.
Он почти не заметил, как она ушла, сжатый тугим кольцом спутанных
дум, разделся, побросав всё куда
попало, и сел у окна
в сад, подавленный, унылый и злой, ничего не понимая.
«Уйдёт кривой, — думал Кожемякин, — останусь я один, опять
думы разные навалятся. Захария начнёт зудеть, надоест, и
попаду я
в монахи. Старец этот, действительно… Терпи, а — за что? Кривой говорит дерзко, а — будто подыгрывается и льстит…»
Не воскреснуть Игоря дружине,
Не подняться после грозной сечи!
И явилась Карна и
в кручине
Смертный вопль исторгла, и далече
Заметалась Желя по дорогам,
Потрясая искрометным рогом.
И от края, братья, и до края
Пали жены русские, рыдая:
«Уж не видеть милых лад нам боле!
Кто разбудит их на ратном поле?
Их теперь нам мыслию не смыслить,
Их теперь нам
думою не сдумать,
И не жить нам
в тереме богатом,
Не звенеть нам серебром да златом...
То были настоящие, не татаро-грузинские, а чистокровные князья, Рюриковичи; имя их часто встречается
в наших летописях при первых московских великих князьях, русской земли собирателях; они владели обширными вотчинами и многими поместьями, неоднократно были жалованы за"работы и кровь и увечья", заседали
в думе боярской, один из них даже писался с"вичем"; но
попали в опалу по вражьему наговору
в"ведунстве и кореньях"; их разорили"странно и всеконечно", отобрали у них честь, сослали их
в места заглазные; рухнули Осинины и уже не справились, не вошли снова
в силу;
опалу с них сняли со временем и даже"московский дворишко"и"рухлядишку"возвратили, но ничто не помогло.
Неужели он всегда будет жить вот так: с утра до вечера торчать
в магазине, потом наедине со своими
думами сидеть за самоваром и
спать потом, а проснувшись, вновь идти
в магазин?
Судьба меня душит, она меня давит…
То сердце царапнет, то бьёт по затылку,
Сударку — и ту для меня не оставит.
Одно оставляет мне — водки бутылку…
Стоит предо мною бутылка вина…
Блестит при луне, как смеётся она…
Вином я сердечные раны лечу:
С вина
в голове зародится туман,
Я думать не стану и
спать захочу…
Не выпить ли лучше ещё мне стакан?
Я — выпью!.. Пусть те, кому спится, не пьют!
Мне
думы уснуть не дают…
— О, как бы я хотела, чтоб
в тебе проснулись все эти муки, которыми я живу… Чтоб и ты, как я, не
спал ночей от
дум, чтоб и тебе все опротивело… и сам ты себе опротивел! Ненавижу я всех вас… ненавижу!
Но, полно
думою преступной,
Тамары сердце недоступно
Восторгам чистым. Перед ней
Весь мир одет угрюмой тенью;
И всё ей
в нем предлог мученью —
И утра луч и мрак ночей.
Бывало только ночи сонной
Прохлада землю обоймет,
Перед божественной иконой
Она
в безумьи
упадетИ плачет; и
в ночном молчанье
Ее тяжелое рыданье
Тревожит путника вниманье;
И мыслит он: «То горный дух
Прикованный
в пещере стонет!»
И чуткий напрягая слух,
Коня измученного гонит…
Смешон суетливый попрыгун дядя Алексей; ему хочется
попасть в Государственную
думу, ради этого он жадно питается газетами, стал фальшиво ласков со всеми
в городе и заигрывает с рабочими фабрики, точно старая, распутная баба.
Он тоже недели и месяцы жил оглушённый шумом дела, кружился, кружился и вдруг
попадал в густой туман неясных
дум, слепо запутывался
в скуке и не мог понять, что больше ослепляет его: заботы о деле или же скука от этих,
в сущности, однообразных забот? Часто
в такие дни он натыкался на человека и начинал ненавидеть его за косой взгляд, за неудачное слово; так,
в этот серенький день, он почти ненавидел Тихона Вялова.
— А ты, Тихон, всё своё долбишь! — заговорил Артамонов. — Вот, Яков, гляди: наткнулся мужик на одну
думу — как волк
в капкан
попал. Вот так же и брат твой. Ты, Никита, про Илью знаешь?
Думы мешали ему, внезапно возникая
в неудобные часы,
нападая во время работы.
— Девичьей душе не надо дивиться, ваше превосходительство. Девушка с печи
падает, пока до земли долетит, сорок
дум передумает, и
в том дива нет; была с вечера девушкой, ко полуночи молодушкой, ко белу свету хозяюшкой, а хозяйке не честь быть ни
в пόслухах, ни
в доказчицах. — Старуха тихо выдвинула дочь за руку вперед себя и добавила: — Хозяйкино дело теперь весть дорогих гостей за стол да потчевать.
Спит мой учитель, похрапывает, я — около его замер
в думе моей; люди проходят один за другим, искоса взглянут на нас — и головой не кивнут
в ответ на поклон.
Было ясно — он не хотел говорить. Полагая, что такое настроение не продлится у него долго, я не стал надоедать ему вопросами. Он весь день молчал, только по необходимости бросая мне краткие слова, относящиеся к работе, расхаживал по пекарне с понуренной головой и всё с теми же туманными глазами, с какими пришел.
В нем точно погасло что-то; он работал медленно и вяло, связанный своими
думами. Ночью, когда мы уже посадили последние хлебы
в печь и, из боязни передержать их, не ложились
спать, он попросил меня...
А почему так? Потому — дело помню, стараюсь, не так, как другие — лежни али глупостями занимаются. А я ночи не
сплю. Метель не метель — еду. Ну и дело делается. Они думают, так, шутя денежки наживают. Нет, ты потрудись да голову поломай. Вот так-то заночуй
в поле да ночи не
спи. Как подушка от
думы в головах ворочается, — размышлял он с гордостью. — Думают, что
в люди выходят по счастью. Вон Мироновы
в миллионах теперь. А почему? Трудись. Бог и даст. Только бы дал бог здоровья».
Он был мой друг. Уж нет таких друзей…
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Пусть
спит оно
в земле чужих полей,
Не тронуто никем, как дружба наша,
В немом кладбище памяти моей.
Ты умер, как и многие, без шума,
Но с твердостью. Таинственная
думаЕще блуждала на челе твоем,
Когда глаза сомкнулись вечным сном;
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших не понял ни единый.
Только Досекин ломит, как лошадь, умея не
спать ночи по три кряду, бегая из деревни
в деревню, читая газеты и журнальные статьи о
Думе мужикам, которых собирал Кузин.
Тихон Павлович вздрогнул, перекрестился и посмотрел
в угол на лик Спасителя. Тени от лампады всё дрожали на нём, он был строг и, казалось, всё думал свою бошьшую
думу. У мельника
в груди стало холодно. А вдруг он сейчас вот… или нет, завтра… Вдруг он завтра умрёт! Это бывает с человеком — сразу, без всякой болезни
упал да и умер…
Надел он на него мешок. Пошел Аггей, ни слова не сказавши,
в город. Идет, а сам
думу думает о своей
напасти и не знает, откуда она на него пришла. Обманщик, видно, какой-нибудь, на него похожий, его платье взял и коня увел. И чем дальше идет Аггей, тем больше сердце у него разгорается. «Уж покажу я ему, что я Аггей — настоящий, грозный правитель. Прикажу на площадь отвести и голову отрубить. А пастуха тоже так не оставлю», — подумал Аггей, да вдруг вспомнил про мешок и застыдился.
В думах о ветлужских сокровищах сладко заснул Патап Максимыч, богатырский храп его скоро раздался по гостинице. Паломник и Дюков еще не
спали и, заслышав храп соседа, тихонько меж собой заговорили.
Поворчал на девок Трифон, но не больно серчал… Нечего
думой про девок раскидывать, не медведь их заел, не волк зарезал — придут, воротятся. Одно гребтело Лохматому: так ли, не так ли, а Карпушке быть
в лесу. «Уж коли дело на то пошло, — думает он про Параньку, — так пусть бы с кем хотела, только б не с мироедом…» Подумал так Трифон Михайлыч, махнул рукой и
спать собрался.
Стары старухи и пожилые бабы домовничали; с молитвой клали они мелом кресты над дверьми и над окнами ради отогнания нечистого и такую
думу держали: «Батюшка Микола милостливый, как бы к утрею-то оттеплело, да туман бы
пал на святую Ердань, хлебушка бы тогда вдоволь нам уродилось!» Мужики вкруг лошадей возились: известно, кто
в крещенский сочельник у коня копыта почистит: у того конь весь год не будет хромать и не случится с ним иной болести.
Майор присел на стул перед кроватью, около столика, безотчетно поправил отвернувшийся край простыни, подпер руками голову и без
думы, без мысли, с одною только болью
в сердце, стал глядеть все на те же былые подушки да на тот же портрет, смотревший на него со стены добрыми, безмятежными глазами. Так застали его первые лучи солнца. Он
спал теперь сном глухим и тяжелым.
Разыгралася, разгулялася Сура-река —
Она устьицем
пала в Волгу-матушку,
На том устьице на Сурском част ракитов куст,
А у кустика ракитова бел-горюч камень лежит.
Кругом камешка того добрые молодцы сидят,
А сидят они,
думу думают на дуване,
Кому-то из молодцев что достанется на долю…
Когда все успокоилось, Патап Максимыч сел
в верхних горницах за самоваром вместе с Никифором. Позвали чай пить и старика Пантелея, а Василий Борисыч
в подклети на печке остался.
Спать он не
спал, а лежа свои
думы раздумывал. Между тем Чапурин, расспрашивая, как узнали о подломе палатки при самом начале дела, подивился, что стук ломов первый услыхал Василий Борисыч. Не сказал на то ни слова Патап Максимыч, но по лицу его видно было, что он доволен.
И вдруг после этого Подозеров погрузился
в сосредоточенную
думу о том: как шла замуж Синтянина! и когда его
в три часа толкнул Форов, он не знал:
спал он или не
спал, и только почувствовал на лбу холодные капли пота.
Лицо Теркина заметно хмурилось, и глаза темнели. Старая обида на крестьянский мир села Кладенца забурлила
в нем. Еще удивительно, как он мог
в таком тоне говорить с Борисом Петровичем о мужицкой душе вообще. И всякий раз, как он
нападет на эти
думы, ему ничуть не стыдно того, что он пошел по деловой части, что ему страстно хочется быть при большом капитале, ворочать вот на этой самой Волге миллионным делом.
Город унылый и
думы унылые…
Целую ночь я сегодня не
спал.
Старые образы, образы милые
Вновь пробудились с чарующей силою,
Вновь я безумно всю ночь промечтал.
Нынче проснулся, — досадно и больно.
Вновь прикоснулась насмешка уж к ним.
Слезы к глазам приступают невольно,
Пусто и
в мыслях и
в сердце… Довольно!
Сам уж себе становлюсь а смешным.
Он укрылся одеялом и стал думать.
Думы были мучительные, скверные, а когда воротилась из сада Настя и, как ни
в чем не бывало, улеглась
спать, его от мыслей бросило
в лихорадку.
Он всю ночь не
спал и провозился с боку на бок на кровати
в тяжелых
думах.
Не
спит княжна и всякие
думы думает. Разбудить, разве, няньку Панкратьевну, да начнет она причитать над ней, да с уголька спрыскивать: сглазил-де недобрый человек ее деточку, сказки, старая, начнет рассказывать, все до единой княжне знакомые. Чувствуется княжне, что не понять Панкратьевне, что с ней делается, да и объяснить нельзя: подвести, значит, под гнев старухи Танюшу — свою любимицу. Доложит она как раз князю — батюшке, а тот, во гневный час, отошлет Танюшу
в дальнюю вотчину — к отцу с матерью.
Любовь разлилась
в ней пожаром, во сне
палило ее муками, нежило роскошными видениями, наяву мутила все ее
думы, кроме одной, что Волынской сведен
в ее душу самим провидением, не как гость минутный, но как жилец вечный, которому она, раба, друг, жена, любовница, все, чем владеет господин на востоке и севере, должна повиноваться, которого должна любить всеми помышлениями, всею душою своей, которого так и любит.
В этих
думах сидел он
в купе первого класса Николаевской железной дороги и не замечал, как станции летели за станциями. Сев вечером
в курьерский поезд, он не
спал всю ночь и лишь под утро забылся тревожным сном.
— Мало ли
дум в голове? Слышишь ли, как гудит выстрел
в ущелье, ведь он на чью-нибудь жизнь послан?.. Новгород должен
пасть. Если мы решимся умереть за него, на кого покинем женщин и детей? Эта мысль гложет мое сердце.
Спал и Яков Потапович, утомленный проведенным
в мучительных
думах днем, не первым со дня роковой беседы с князем Василием. Молодой организм взял свое, и сон смежил очи, усталые от духовного созерцания будущего.
Спал он, но
в тревожных грезах продолжала носиться перед ним юная княжна Евпраксия — предмет непрестанных его помышлений за последние дни.
— Да что ты, что с тобой, касатик мой, Гришенька? За кого же это другого принимать мне тебя? Кого мне другого надо? Я, может,
в этот год не
спала все ноченьки, о тебе, желанный мой,
думу думая, проклинала себя, окаянную, что отпустила тебя так, соколик ясный, не открывши тебе всего, что было на сердце моем девичьем…