Неточные совпадения
— Ничего,
папа, — отвечала Долли,
понимая, что речь идет о муже. — Всё ездит, я его почти не вижу, — не могла она не прибавить с насмешливою улыбкой.
— Я не
понимаю,
папа, как ты можешь смеяться! — сказала она быстро. Гнев отемнил прекрасный лоб ее… — Бесчестнейший поступок, за который я не знаю, куды бы их следовало всех услать…
Должно быть, заметив, что я прочел то, чего мне знать не нужно,
папа положил мне руку на плечо и легким движением показал направление прочь от стола. Я не
понял, ласка ли это или замечание, на всякий же случай поцеловал большую жилистую руку, которая лежала на моем плече.
— Что это он говорит? — спросил
папа, пристально и строго рассматривая его. — Я ничего не
понимаю.
— Ах,
папа, ты ничего не
понимаешь! Ты не можешь… ты не любил маму!
— Теперь я
понимаю, — говорила Надежда Васильевна. — Мне кажется, что
папа просто не
понял вас тогда и согласится с вами, когда хладнокровно обсудит все дело.
— Да… но при теперешних обстоятельствах… Словом, вы
понимаете, что я хочу сказать. Мне совсем не до веселья, да и
папа не хотел, чтобы я ехала. Но вы знаете, чего захочет мама — закон, а ей пришла фантазия непременно вывозить нынче Верочку… Я и вожусь с ней в качестве бонны.
— Ты сиди пока здесь и слушай, — просила девушка, — я боюсь, чтобы с
папой не сделалось дурно…
Понял? Чуть что, сейчас же скажи мне.
— Я сейчас, — продолжает, — от жены.
Понимаете ли вы, что такое жена? Детки, когда я уходил, прокричали мне: «Прощайте,
папа, приходите скорее с нами „Детское чтение“ читать». Нет, вы этого не
понимаете! Чужая беда не дает ума.
—
Папа, я решительно не
понимаю, как ты можешь принимать таких ужасных людей, как этот Колобов. Он заколотил в гроб жену, бросил собственных детей, потом эта Харитина, которую он бьет… Ужасный, ужасный человек!.. У Стабровских его теперь не принимают… Это какой-то дикарь.
— Вот именно к таким средним людям и принадлежит Казимир,
папа. Я это
понимаю. Ведь эта безличная масса необходима,
папа, потому что без нее не было бы и выдающихся людей, в которых, говоря правду, я как-то плохо верю. Как мне кажется, время таинственных принцев и еще более таинственных принцесс прошло.
— Нет,
папа, отлично
понимаю. Ну, скажи, пожалуйста, для чего нам много денег: ведь ты два обеда не съешь, а я не надену два платья?.. Потом, много ли богатых людей на свете, да и вопрос, счастливее ли они от своего богатства?
— Хорошо, хорошо,
папа, я не
поняла.
— А я знаю! — кричала она в озлоблении. — Я знаю, что и вы такие же, как и я! Но у вас
папа, мама, вы обеспечены, а если вам нужно, так вы и ребенка вытравите,многие так делают. А будь вы на моем месте, — когда жрать нечего, и девчонка еще ничего не
понимает, потому что неграмотная, а кругом мужчины лезут, как кобели, — то и вы бы были в публичном доме! Стыдно так над бедной девушкой изголяться, — вот что!
Я теперь только начал
понимать отца, — продолжал Володя (то, что он называл его отцом, а не
папа, больно кольнуло меня), — что он прекрасный человек, добр и умен, но такого легкомыслия и ветренности… это удивительно! он не может видеть хладнокровно женщину.
— Никогда я не позволял! Он мне в то время написал: хочу,
папа, жениться на Лидочке.
Понимаешь: «хочу», а не «прошу позволения». Ну, и я ему ответил: коли хочешьжениться, так женись, я препятствовать не могу! Только всего и было.
Соня(стоя на коленях, оборачивается к отцу; нервно, сквозь слезы).Надо быть милосердным,
папа! Я и дядя Ваня так несчастны! (Сдерживая отчаяние.) Надо быть милосердным! Вспомни, когда ты был помоложе, дядя Ваня и бабушка по ночам переводили для тебя книги, переписывали твои бумаги… все ночи, все ночи! Я и дядя Ваня работали без отдыха, боялись потратить на себя копейку и всё посылали тебе… Мы не ели даром хлеба! Я говорю не то, не то я говорю, но ты должен
понять нас,
папа. Надо быть милосердным!
— Если ты урод — ты должен быть умным, иначе всем будет стыдно за тебя,
папе, маме и всем! Даже люди станут стыдиться, что в таком богатом доме есть маленький уродец. В богатом доме всё должно быть красиво или умно —
понимаешь?
Саша. Не говори, не говори,
папа! И слушать не хочу. Надо бороться с мрачными мыслями. Он хороший, несчастный, непонятый человек; я буду его любить,
пойму, поставлю его на ноги. Я исполню свою задачу. Решено!
На суде близость товарищей привела Каширина в себя, и он снова, на мгновение, увидел людей: сидят и судят его и что-то говорят на человеческом языке, слушают и как будто
понимают. Но уже на свидании с матерью он, с ужасом человека, который начинает сходить с ума и
понимает это, почувствовал ярко, что эта старая женщина в черном платочке — просто искусно сделанная механическая кукла, вроде тех, которые говорят: «
папа», «мама», но только лучше сделанная. Старался говорить с нею, а сам, вздрагивая, думал...
Ольга Петровна. Ты,
папа, кажется, не хочешь
понять ни чувства моего, из которого я тебе это говорю, ни того, что я хочу тебе сказать.
Ольга Петровна. Тут много причин!.. Прежде всего, разумеется, то, что Алексей Николаич плебей; ну и потом: мы с мужем, как молодые оба люди, женясь, ничего не помышляли о том, что будет впереди, и все нам представлялось в розовом цвете; но
папа очень хорошо
понимал, что каким же образом тесть и зять будут стоять на службе так близко друг к другу, и теперь действительно в обществе уже говорят об этом.
— Прости,
папа, но ведь это же получается такая бессмыслица, — офицер прижал красивую голову к плечу и развел руками, — ведь это же я не знаю, что такое. Мама охает, ты толкуешь о какой-то смерти — ну из-за чего это? Как не стыдно,
папа. Я всегда знал тебя за благоразумного, твердого человека, а теперь ты точно ребенок или нервная женщина. Прости, но я не
понимаю этого.
— Ты что-то путаешь,
папа. При чем тут оказались немцы? Наконец, если хочешь, немцы тоже стреляли в немцев, французы во французов, и так далее. Отчего же русским не стрелять в русских? Как государственный деятель ты должен
понимать, что в государстве прежде всего порядок, и кто бы ни нарушал его, безразлично. Нарушь его я, — и ты должен был бы стрелять в меня, как в турка.
Папа все равно не
поймет меня.
— Ага! Что, взяла? — не преминула я поддеть названную сестру, — а ты: ручки целуй, в благодарностях рассыпайся… Как же! Никому в жизни я рук не целовала, кроме покойного
папы, и целовать не буду. Да, не буду! Баронесса — прелесть, а не какое-нибудь чучело и отлично
поймет мои душевные побуждения! Молодец, баронесса!
— Милый
папа! Дорогой мой! Бедный! Ненаглядный! Я люблю тебя… Я люблю тебя бесконечно, дорогой отец! Даю тебе слово, честное слово, сделать все возможное, исправиться, чтобы быть похожей на остальных девушек. Ты увидишь мои усилия, мои старания,
папа! Ты
поймешь меня! Ради тебя, ради моей любви к тебе, я постараюсь обуздать свою дикость, я пойду наперекор природе, создавшей меня горянкой. Я обещаю тебе это. Я обещаю тебе это, отец!
— Я
понимаю,
папа, что это грех и преступление.
«Кухарка женится… — думал он. — Странно. Не
понимаю, зачем это жениться? Мамаша женилась на папаше, кузина Верочка — на Павле Андреиче. Но на
папе и Павле Андреиче, так и быть уж, можно жениться: у них есть золотые цепочки, хорошие костюмы, у них всегда сапоги вычищенные; но жениться на этом страшном извозчике с красным носом, в валенках… фи! И почему это няньке хочется, чтоб бедная Пелагея женилась?»
— Нет, Люда, не разлюбила, а только… она чужая… да, чужая… а теперь я хочу своих… своих близких… тебя и
папу… Я просила ему написать… Он приедет… Ты увидишь, какой он добрый, красивый, умный… А Ирочки не надо… Не
понимает она ничего… все о себе… о себе.
— Но ведь я же не виновата… — шептала она. — Клянусь вам, что я не виновата. Так угодно было
папе…Он должен это
понять…Опасно?
— Товарищ Воронько! — Голос Кати зазвенел. — Вы отлично
понимаете, что
папа не контрреволюционер, а самый настоящий революционер, что он восстает не против революции, а только против ваших методов.
— Освободит, увидишь. Страшно иметь дело с Искандерами, с Белянкиными. А Воронько
поймет, что
папа за человек. С ним можно говорить человеческим языком.
— Милый Василий Иваныч! — она взяла его за обе руки и отвела голову, чтобы не расплакаться. —
Папа боится… и тетка Павла также… вы
понимаете… Думают — что-нибудь эта дама насчет имений… вы
понимаете…
Папу жалко… ему нужно продать.
Дает
понять, что тетки — особенно Павла Захаровна — совсем обошли
папу.
Детьми мы все очень стеснялись его, чувствовали себя При
папе связанно и неловко. Слишком он был ригористичен, слишком не
понимал и не переваривал ребяческих шалостей и глупостей, слишком не чувствовал детской души. Когда он входил в комнату, сестренки, игравшие в куклы или в школу, смущенно замолкали.
Папа страдал от этого, удивлялся, почему они бросили играть, просил продолжать, замороженные девочки пробовали продолжать, но ничего не выходило.
Когда я был в приготовительном! классе, я в первый раз прочел Майн-Рида, «Охотники за черепами». И каждый день за обедом в течение одной или двух недель я подробно рассказывал
папе содержание романа, — рассказывал с великим одушевлением. А
папа слушал с таким же одушевлением, с интересом расспрашивал, — мне казалось, что и для него ничего не могло быть интереснее многотрудной охоты моих героев за скальпами. И только теперь я
понимаю, — конечно,
папа хотел приучить меня рассказывать прочитанное.
Меня «оставили» на час в гимназии. За что? До сих пор не могу
понять. А транспарант послали с Генею
папе. Голодный, одинокий и потрясенный, я просидел час в пыльном классе и ревел все время, не переставая, изошел слезами.
Было противно, что он уже презирал будущих детей. Было противно, что он не чувствовал и не
понимал всей прелести одухотворенного образа Таисии и непременно хотел Екатерину Великую, как и несчастный
папа. Он и ростом был ниже Елены Дмитриевны, но даже этого не
понимал, ничего не
понимал!
Он иначе и вернее, чем
папа и иезуиты,
понимал евангельские слова: «царство Мое — не от мира сего».
В это время греки, — даже те, которые понадеялись было на
папу и подписали соединение вер, —
поняли, что спасение их может выйти только из самого православия, и так как из православных государств в то время, очевидно, возвышалось одно государство Московское, то на Москву и обратились с надеждой очи всего Востока.
— Mon cher, mon cher [Дружок мой], как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего
папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны
понять это.
Папа находился в задумчивости, и казалось, вовсе не отдавал себе отчета в том, где он находился. Он не скоро ответил. Он слышал слова и не
понимал. Вдруг он
понял.