Неточные совпадения
Это, так сказать, апокалипсическое [Апока́липсис (греч. — откровение) — книга туманных пророчеств, написанная, по древнему преданию, одним
из учеников Христа.]
письмо, которое может
понять только тот, кто его получает.
О, Боже сохрани! Если уже зло неизбежно, думала она, то
из двух зол меньшее будет — отдать
письма бабушке, предоставить ей сделать, что нужно сделать. Бабушка тоже не ошибется, они теперь
понимают друг друга.
Замечу еще, что сама Анна Андреевна ни на минуту не сомневалась, что документ еще у меня и что я его
из рук еще не выпустил. Главное, она
понимала превратно мой характер и цинически рассчитывала на мою невинность, простосердечие, даже на чувствительность; а с другой стороны, полагала, что я, если б даже и решился передать
письмо, например, Катерине Николаевне, то не иначе как при особых каких-нибудь обстоятельствах, и вот эти-то обстоятельства она и спешила предупредить нечаянностью, наскоком, ударом.
Дня через три приехали опять гокейнсы, то есть один Баба и другой, по обыкновению новый, смотреть фрегат. Они пожелали видеть адмирала, объявив, что привезли ответ губернатора на
письма от адмирала и
из Петербурга. Баниосы передали, что его превосходительство «увидел
письмо с удовольствием и хорошо
понял» и что постарается все исполнить. Принять адмирала он, без позволения, не смеет, но что послал уже курьера в Едо и ответ надеется получить скоро.
Переписка продолжалась еще три — четыре месяца, — деятельно со стороны Кирсановых, небрежно и скудно со стороны их корреспондента. Потом он и вовсе перестал отвечать на их
письма; по всему видно было, что он только хотел передать Вере Павловне и ее мужу те мысли Лопухова,
из которых составилось такое длинное первое
письмо его, а исполнив эту обязанность, почел дальнейшую переписку излишнею. Оставшись раза два — три без ответа, Кирсановы
поняли это и перестали писать.
Я забыл сказать, что «Вертер» меня занимал почти столько же, как «Свадьба Фигаро»; половины романа я не
понимал и пропускал, торопясь скорее до страшной развязки, тут я плакал как сумасшедший. В 1839 году «Вертер» попался мне случайно под руки, это было во Владимире; я рассказал моей жене, как я мальчиком плакал, и стал ей читать последние
письма… и когда дошел до того же места, слезы полились
из глаз, и я должен был остановиться.
Немецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому, схоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях, то есть в монастырях идеализма. Это язык попов науки, язык для верных, и никто
из оглашенных его не
понимал; к нему надобно было иметь ключ, как к шифрованным
письмам. Ключ этот теперь не тайна;
понявши его, люди были удивлены, что наука говорила очень дельные вещи и очень простые на своем мудреном наречии; Фейербах стал первый говорить человечественнее.
…
Письмо из Тобольска. Вскрываю и бросаюсь на шею Казимирскому. Он просто чуть не упал. «Что такое?» — Бобрищев-Пушкин освобожден!!!..
Понимаешь ли ты, как я обниму нашего гомеопата в доме Бронникова?…
…Мне очень живо представил тебя Вадковский: я недавно получил от него
письмо из Иркутска, в котором он говорит о свидании с тобой по возвращении с вод. Не повторяю слов его, щажу твою скромность, сам один наслаждаюсь ими и благословляю бога, соединившего нас неразрывными чувствами,
понимая, как эта связь для меня усладительна. Извини, любезный друг, что невольно сказал больше, нежели хотел: со мной это часто бывает, когда думаю сердцем, — ты не удивишься…
Прощаясь, я немного надеялся кого-нибудь
из вас видеть в Ладоге или по крайней мере найти
письмо. Впрочем, вы хорошо сделали, что не приехали, ибо Желдыбин никак бы не позволил свидания. Благодарите Кошкуля, но между тем скажите, что я никак не
понимаю, отчего он не мог слова мне сказать об вас.
— Отбросьте это душевное настроение!.. Это, повторяю вам еще раз, аскетический эгоизм… равнодушие Пилата, умывшего себе руки! — почти кричал Сверстов, не слыхавший даже, что в губернии происходит сенаторская ревизия, и знавший только, что Крапчик — масон:
из длинного же
письма того он
понял одно, что речь шла о чиновничьих плутнях, и этого было довольно.
— Если графу так угодно
понимать и принимать дворян, то я повинуюсь тому, — проговорил он, — но во всяком случае прошу вас передать графу, что я приезжал к нему не с каким-нибудь пустым, светским визитом, а по весьма серьезному делу: сегодня мною получено от моего управляющего
письмо, которым он мне доносит, что в одном
из имений моих какой-то чиновник господина ревизующего сенатора делал дознание о моих злоупотреблениях, как помещика, — дознание, по которому ничего не открылось.
— У мещанина Презентова маховое колесо посмотреть можно… в роде как perpetuum mobile [Пусть читатель ничему не удивляется в этой удивительной истории. Я и сам отлично
понимаю, что никаких
писем в Корчеве не могло быть получено, но что же делать, если так вышло. Ведь, собственно говоря, и в Корчеве никто
из нас не был, однако выходит, что были. (Прим. М. E. Салтыкова-Щедрина.)], — подсказал секретарь. — Сам выдумал.
Как почтмейстерша ни останавливала их и словами и знаками, они все-таки не
понимали и рвались, но зато Термосесов
понял все в совершенстве;
письмо было в руках хозяйки, теперь его надо было взять только
из ее рук и тем ее самое взять в руки.
—
Поймите мою мысль. Прежде, когда
письма запечатывались простым сургучом, когда конверты не заклеивались по швам — это, конечно, было легко. Достаточно было тоненькой деревянной спички, чтоб навертеть на нее
письмо и вынуть его
из конверта. Но теперь, когда конверт представляет массу, почти непроницаемую… каким образом поступить? Я неоднократно пробовал употреблять в дело слюну, но, признаюсь, усилия мои ни разу не были увенчаны успехом. Получатели
писем догадывались и роптали.
Её слова об уме детей очень задели его, она, конечно, хотела намекнуть на Илью. Он знал, что Алексей помогает Илье деньгами, Мирон пишет ему
письма, но
из гордости он никогда не расспрашивал, где и как живёт Илья; Ольга сама, между прочим, искусно рассказывала об этом,
понимая гордость его. От неё он знал, что Илья зачем-то уехал жить в Архангельск, а теперь живёт за границей.
—
Из этого
письма я узнал, что она в скором времени уезжает за границу. Милый друг, я очень взволнован! Объясните мне бога ради, я ничего не
понимаю!
Наташа не
поняла последнего выражения; ей объяснили; но она осталась при своем мнении, что Флегонт Афанасьич непременно приедет, потому что очень ее любит и что это видно
из письма.
— Дай сюда, — вскрикнула Анна Сидоровна и, вырвав проворно
из рук лакея записку, захлопнула калитку; ничего не
понимая, ничего не размышляя, она тут же, на улице, начала читать
письмо; это была записка от Фани, которая писала...
— Да, это так, — подумавши немножко, сказал Николай Александрыч. — А какие ж новые правила вводит Максим?
Из твоих
писем трудно
понять, что это за правила…
Будто
поняла Варенька, о чем Дуня перелетные думы раскидывает. Вспомнив, что утром получила она
письма, повела речь об отъезде ее
из Луповиц.
«Андрей Иваныч! Я знал и знаю, что моя жена любит вас с тою покойною глубиной, к которой она способна и с которою делала все в своей жизни. Примите ее
из рук мертвеца, желающего вам с нею всякого счастия. Если я прав и
понимаю ваши желания, то вы должны прочесть ей вслух это мое
письмо, когда она вам его передаст».
Англичанин
понял, в чем дело. Он немедленно приказал готовить роскошный обед и послал к русскому адмиралу, своему соотечественнику и другу, Грейгу и к адмиральше, жене его, приглашение к обеду. Ординарец отправился к адмиралу с
письмом Орлова. Немедленно после того русская эскадра, состоявшая
из пяти линейных кораблей и одного фрегата, стала готовиться к смотру.
Вообще теперь при выезде
из городов он обнаруживал большую торопливость и беспокойство и ни за что не хотел остановиться; да к тому же я и сам скоро
понял, что возвращение было бы теперь бесполезно, потому что я подал
письмо перед самым отправлением почты, которая теперь мчит мое
письмо на север, — меж тем как я, злополучный, сам неуклонно тянусь на юг, где, однако, меня найдет и постигнет какое-то роковое и неотразимое последствие посланной корреспонденции.
Так говорили, и когда на волю выпускали, и когда уводили на казнь. Вчера выпустили одну
из дам, сидевших по доносу прислуги: все писали
письма, чтобы передать с нею на волю. Теперь никто. И украдкою все с соболезнованием и ужасом поглядывали на Катю. Ясно было, — все они
понимают, что ее переводят в страшную камеру В.
Дьякон достал
из стола конверт, но прежде чем вложить в него
письмо, сел за стол, улыбнулся и прибавил от себя внизу
письма: «А к нам нового штатного смотрителя прислали. Этот пошустрей прежнего. И плясун, и говорун, и на все руки, так что говоровские дочки от него без ума. Воинскому начальнику Костыреву тоже, говорят, скоро отставка. Пора!» И очень довольный, не
понимая, что этой припиской он вконец испортил строгое
письмо, дьякон написал адрес и положил
письмо на самое видное место стола.
Русский Бирон
понял насмешливый тон запроса и вышел
из затруднения, вовсе не ответив на
письмо.
Васса Семеновна, сама мать, мать строгая, но любящая, сердцем
поняла, что делалось в сердце родителя, лишившегося при таких исключительных условиях родного единственного и по-своему им любимого сына. Она написала ему сочувственное
письмо, но по короткому, холодному ответу
поняла, что несчастье его не
из тех, которые поддаются утешению, и что, быть может, даже время, этот всеисцеляющий врач всех нравственных недугов, бессильно против обрушившегося на его голову горя.
С другой стороны, впрочем, до Екатерины доходили слухи, что ее хотят удалить
из России. Она
понимала, что эти слухи несбыточные, что Елизавета Петровна никогда не решится на такой скандал из-за нескольких
писем к Апраксину.
Из письма Григория Александровича она
поняла, что последний все время заботился о Володе, как уже она мысленно называла своего сына и, несомненно, сделал его достойным имени, которое он будет носить.
— Только ради Христа… — говорила еще девушка, когда Наташа, не думая, механическим движением сломала печать и читала любовное
письмо Анатоля,
из которого она, не
понимая ни слова,
понимала только одно — что это
письмо было от него, от того человека, которого она любит.
Он велел достать
письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой-восковою свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из-под зеленого колпака, он, прочтя
письмо, в первый раз на мгновение
понял его значение.
Она не
понимала значения этой войны, несмотря на то, что Деcаль, ее постоянный собеседник, страстно интересовавшийся ходом войны, старался ей растолковать свои соображения и несмотря на то, что приходившие к ней божьи люди все по-своему с ужасом говорили о народных слухах про нашествие антихриста, и несмотря на то, что Жюли, теперь княгиня Друбецкая, опять вступившая с ней в переписку, писала ей
из Москвы патриотические
письма.
И она рассказала ему тот план, который она придумала сегодня ночью. План был такой: он, Мигурский, уйдет
из дома вечером и оставит на берегу Урала свою шинель и на шинели
письмо, в котором напишет, что лишает себя жизни.
Поймут, что он утопился. Будут искать тело, будут посылать бумаги. А он спрячется. Она так спрячет его, что никто не найдет. Можно будет прожить так хоть месяц. А когда все уляжется, они убегут.