Неточные совпадения
Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы
помним горькую утрату,
Внимая новый шум
лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет?
Быть может, в мысли нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна
И в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальней стороне,
О чудной ночи, о луне…
Не наказывал Господь той стороны ни египетскими, ни простыми язвами. Никто из жителей не видал и не
помнит никаких страшных небесных знамений, ни шаров огненных, ни внезапной темноты; не водится там ядовитых гадов; саранча не залетает туда; нет ни львов рыкающих, ни тигров ревущих, ни даже медведей и волков, потому что нет
лесов. По полям и по деревне бродят только в обилии коровы жующие, овцы блеющие и куры кудахтающие.
Особенно я
помню один живописный овраг, весь заросший
лесом.
Потом он стал говорить, что по их обычаю на могилы покойников нельзя ходить, нельзя вблизи стрелять, рубить
лес, собирать ягоды и
мять траву — нельзя нарушать покой усопших.
Марья плохо
помнила, как ушел Матюшка. У нее сладко кружилась голова, дрожали ноги, опускались руки… Хотела плакать и смеяться, а тут еще свой бабий страх. Вот сейчас она честная мужняя жена, а выйдет в
лес — и пропала… Вспомнив про объятия Матюшки, она сердито отплюнулась. Вот охальник! Потом Марья вдруг расплакалась. Присела к окну, облокотилась и залилась рекой. Семеныч, завернувший вечерком напиться чаю, нашел жену с заплаканным лицом.
Хоша я еще был махонькой, когда нас со старины сюда переселили, а
помню, что не токма у нас на деревне, да и за пять верст выше, в Берлинских вершинах, воды было много и по всей речке рос
лес; а старики наши, да и мы за ними, лес-то весь повырубили, роднички затоптала скотинка, вода-то и пересохла.
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил,
леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и тот в здешний полк спустил. Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел!
Помните, какие караси в прудах были — и тех всех до одного выловил да здесь в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
— Уж такая-то выжига сделался — наскрозь на четыре аршина в землю видит! Хватает, словно у него не две, а четыре руки.
Лесами торгует — раз, двенадцать кабаков держит — два, да при каждом кабаке у него лавочка — три. И везде обманывает. А все-таки,
помяните мое слово, не бывать тому, чтоб он сам собой от сытости не лопнул! И ему тоже голову свернут!
— Хрисанф Петрович господин Полушкин-с? — Да у Бакланихи, у Дарьи Ивановны, приказчиком был — неужто ж не
помните! Он еще при муже именьем-то управлял, а после, как муж-то помер, сластить ее стал. Только до денег очень жаден. Сначала тихонько поворовывал, а после и нахалом брать зачал. А обравши, бросил ее. Нынче усадьбу у Коробейникова, у Петра Ивановича, на Вопле на реке, купил, живет себе помещиком да
лесами торгует.
А как начнешь с редочи-то показывать, так после хоть и привези его сюда, к настоящему
лесу, — он все про редочь
поминать будет!
— Помилуйте! на что похоже! выбросили кусок, да еще ограничивают! Говорят, пользуйся так-то и так-то:
лесу не руби, травы не
мни, рыбы не лови! А главное, не смей продавать, а эксплуатируй постепенно сам! Ведь только у нас могут проходить даромподобные нелепости.
— Да — я. Меня monsieur Gaston выучил. Я с ним «Энеиду» прочла. Скучная вещь, но есть места хорошие.
Помните, когда Дидона с Энеем в
лесу…
— Ах, да это праздник! просто праздник! Только этого недоставало! — Глухой гул раздался вторично, поднялся — и упал раскатом. — Браво! Bis!
Помните, я вам говорила вчера об «Энеиде»? Ведь их тоже в
лесу застала гроза. Однако надо убраться. — Она быстро поднялась на ноги. — Подведите мне лошадь… Подставьте мне руку. Вот так. Я не тяжела.
— А как же: маленький, розовенький, с крошечными такими ноготочками, и только вся моя тоска в том, что не
помню я, мальчик аль девочка. То мальчик вспомнится, то девочка. И как родила я тогда его, прямо в батист да в кружево завернула, розовыми его ленточками обвязала, цветочками обсыпала, снарядила, молитву над ним сотворила, некрещеного понесла, и несу это я его через
лес, и боюсь я
лесу, и страшно мне, и всего больше я плачу о том, что родила я его, а мужа не знаю.
Чудесный край, благословенный,
Хранилище земных богатств,
Не вечно будешь ты, забвенный,
Служить для пастырей и паств!
И люди набегут толпами,
Твое приволье полюбя,
И не узнаешь ты себя
Под их нечистыми руками!
Помнут луга, порубят
лес,
Взмутят в водах лазурь небес!
— Ничего не
помню, батюшка, — зашамкала старуха, недовольно тряся головой, — ничего не
помню. И что ты у нас позабыл, — никак не пойму. Что мы тебе за компания? Мы люди простые, серые… Нечего тебе у нас делать.
Лес велик, есть место, где разойтись… так-то…
Шалимов (глядя вслед). Черт возьми!.. (
Мнет цветок.) Ехидна. (Нервно вытирая лицо платком, идет туда же, куда прошла Варвара Михайловна. Дудаков и Ольга быстро идут из
леса с левой стороны.)
— Ну да! тот самый, которого ты,
помнишь, в
лесу перекрестил по голове нагайкою.
Должно всегда
помнить, что
леса, особенно не толстая, только потому выдерживает тяжесть большой рыбы, что она плавает в воде, что вода гораздо гуще воздуха, следовательно лучше поддерживает рыбу, и что гибкий конец удилища служит, так сказать, продолжением
лесы.
— Вот я тебе расскажу, хлопче, лесную нашу бывальщину. Было тут раз, на самом этом месте, давно…
Помню я, ровно сон, а как зашумит
лес погромче, то и все вспоминаю… Хочешь, расскажу тебе, а?
Вот,
помню, я малым хлопчиком был: везут мужики из
лесу толстые бревна, человек, может быть, тридцать.
— Я лучше к тебе приду с тетрадкой… А то у меня всё длинные… и пора мне идти! Потом — плохо я
помню… Всё концы да начала вертятся на языке… Вот, есть такие стихи — будто я иду по
лесу ночью и заплутался, устал… ну, — страшно… один я… ну, вот, я ищу выхода и жалуюсь...
Помнит он белоснежный квадрат площади, обнесенной канатом, войска, марширующие два раза в году под музыку; видел он раз в год вырастающий в одну ночь и на одну только неделю еловый
лес.
Помнит он тучи пыли, несшиеся на него от куч мусора, наваленного на площади.
— Может быть!.. Но, друг мой, — продолжала Елена каким-то капризным голосом, — мне хочется жить нынче летом на даче в Останкине. Я,
помню, там в детстве жила: эти
леса, пруды, дорога в Медведково!.. Ужасно как было весело! Я хочу и нынешнее лето весело прожить.
Трагик. Так
помнишь, там, в
лесу, в бурю… Я — Лир, а ты — мой дурак.
Ходил он, ходил в
лесу по своим волчьим делам, проголодался и только подумал: «Вот бы хорошо зайчиком закусить!» — как слышит, что где-то совсем близко зайцы кричат и его, серого Волка,
поминают. Сейчас он остановился, понюхал воздух и начал подкрадываться.
Я
помню, что мой отец, который особенно любил удить окуней и щук, навязывал по два крючка на одну
лесу, насаживал крючки мелкой рыбешкой и таскал по два окуня вдруг, и даже один раз окуня я щуку.
Евсеич поспешил мне на помощь и ухватился за мое удилище; но я,
помня его недавние слова, беспрестанно повторял, чтоб он тащил потише; наконец, благодаря новой крепкой
лесе и не очень гнуткому удилищу, которого я не выпускал из рук, выволокли мы на берег кое-как общими силами самого крупного язя, на которого Евсеич упал всем телом, восклицая: «Вот он, соколик! теперь не уйдет!» Я дрожал от радости, как в лихорадке, что, впрочем, и потом случалось со мной, когда я выуживал большую рыбу; долго я не мог успокоиться, беспрестанно бегал посмотреть на язя, который лежал в траве на берегу, в безопасном месте.
— Да завтра к полудню. Будь осторожен, Саша, не доверяй. За красавцем нашим, того-этого, поглядывай. Да… что-то еще хотел тебе сказать, ну да ладно!
Помнишь, я леса-то боялся, что ассимилируюсь и прочее? Так у волка-то зубы оказались вставные. Смехота!
Выйдя на крыльцо господского дома, он показал пальцем на синеющий вдали
лес и сказал: «Вот какой
лес продаю! сколько тут дров одних… а?» Повел меня в сенной сарай, дергал и
мял в руках сено, словно желая убедить меня в его доброте, и говорил при этом: «Этого сена хватит до нового с излишечком, а сено-то какое — овса не нужно!» Повел на мельницу, которая, словно нарочно, была на этот раз в полном ходу, действуя всеми тремя поставами, и говорил: «здесь сторона хлебная — никогда мельница не стоит! а ежели еще маслобойку да крупорушку устроите, так у вас такая толпа завсегда будет, что и не продерешься!» Сделал вместе со мной по сугробам небольшое путешествие вдоль по реке и говорил: «А река здесь какая — ве-се-ла-я!» И все с молитвой.
Помню, как однажды запуганный заяц, пробираясь из
лесу в другой, набежал на самые дрожки дедушки и на минуту присел под ними; а другой подбежал в том же направлении по меже, близ которой отец пешком стоял с своею свитою.
Помню, где-то за горою уже солнце всходило; ночь пряталась в
лесах и будила птиц; розовыми стаями облака над нами, а мы прижались у камня на росистой траве, и один воскрешает старину, а другой удивлённо исчисляет несчётные труды людей и не верит сказке о завоевании враждебной лесной земли.
— А у тебя есть этюд при облачном небе, — сказала Ольга Ивановна, выходя из-за перегородки. —
Помнишь, на правом плане
лес, а на левом — стадо коров и гуси. Теперь ты мог бы его кончить.
— Да как вы к нам в лес-то, в этакую трущобу попали, Марфа Ивановна? — спросил Агашков, долго удерживая в своих руках мягкую, полную ручку Марфы Ивановны. — Да где тут узнать… Я вас видел еще такой махонькой, по десятому годку. Еще пряников привозил… Может,
помните?
— Вот и отлично, что
помните… Ну, а теперь-то где же мне узнать вас, вон какая раскрасавица выросла… хе-хе! Только все-таки, как же это вы к нам-то, в лес-то попали… а?..
— Стелла! — крикнул Аян. Судорожный смех сотрясал его. Он бросил весло и сел. Что было с ним дальше — он не
помнил; сознание притупилось, слабые, болезненные усилия мысли схватили еще шорох дна, ударяющегося о мель, сухой воздух берега, затишье; кто-то — быть може, он — двигался по колена в воде, мягкий ил засасывал ступни… шум
леса, мокрый песок, бессилие…
— Дай досказать…
Помни, мимо млина не идите, лучше попод горой пройти — на млине работники рано встают. Возле панских прясел человек будет держать четырех лошадей. Так двух Бузыга возьмет в повод, а на одну ты садись и езжай за ним до Крешева. Ты слушай, что тебе Бузыга будет говорить. Ничего не бойся. Пойдешь назад, — если тебя спросят, куда ходил? — говори: ходили с дедом в казенный
лес лыки драть… Ты только не бойся, Василь…
— Кузьмы? О, господи!.. Что же теперь будет? Как ведь просил я Бузыгу: не трогай из нашего села коней — на тебе! — вздыхал Козел, возясь у себя на печке. — Василь, ты
помни, если будут спрашивать, куда ходили, — говори — в казенный
лес за лыками. А лыки, скажи, лесник отнял. Слышишь?
… Гляжу в окно — под горою буйно качается нарядный
лес, косматый ветер
мнёт и треплет яркие вершины пламенно раскрашенного клёна и осин, сорваны жёлтые, серые, красные листья, кружатся, падают в синюю воду реки, пишут на ней пёструю сказку о прожитом лете, — вот такими же цветными словами, так же просто и славно я хотел бы рассказать то, что пережил этим летом.
— А
помните, как я, вы и доктор ездили верхом в Шестово? — говорил Иван Алексеич Вере, подходя с нею к
лесу.
Я
помню, как мы бежали по
лесу, как жужжали пули, как падали отрываемые ими ветки, как мы продирались сквозь кусты боярышника.
Помню, и я сделал несколько выстрелов, уже выйдя из
лесу, на поляне.
— Вот намедни вы спрашивали меня, Андрей Иваныч, про «старую веру». Хоть я сам старовером родился, да из отцовского дома еще малым ребенком взят. Оттого и не знаю ничего, ничего почти и не
помню. Есть охота, так вот Алексея Трифоныча спросите, человек он книжный, коренной старовер, к тому ж из-за Волги, из тех самых
лесов Керженских, где теперь старая вера вот уж двести лет крепче, чем по другим местам, держится.
— Сказано тебе, в зимнице его не
поминать, — строго притопнув даже ногой, крикнул на Патапа Максимыча дядя Онуфрий… — Так в
лесах не водится!.. А ты еще его черным именем крещеный народ обзываешь… Есть на тебе крест-от аль нет?.. Хочешь ругаться да вражье имя
поминать, убирайся, покамест цел, подобру-поздорову.
— Ваше степенство! — крикнул со своих дровешек дядя Онуфрий. — Уж ты сделай милость — язык-то укороти да и другим закажи… В
лесах не след его
поминать.
Положив уставные поклоны и простившись с игумном и гостями, пошли отцы вон из кельи. Только что удалились они, Стуколов на
леса свел речь. Словоохотливый игумен рассказывал, какое в них всему изобилие: и грибов-то как много, и ягод-то всяких,
помянул и про дрова и про лыки, а потом тихонько, вкрадчивым голосом, молвил...
Сидит под окном да тоскует, недвижно сидит, устремив слезные очи на черную полосу
леса, и слышит разговор какого-то проезжего крестьянина с обительским конюхом Дементьем о дороге в Городец, на какие деревни надобно ехать. Дементий в числе деревушек
помянул Поромово.
— Артель лишку не берет, — сказал дядя Онуфрий, отстраняя руку Патапа Максимыча. — Что следовало — взято, лишнего не надо… Счастливо оставаться, ваше степенство!.. Путь вам чистый, дорога скатертью!.. Да вот еще что я скажу тебе, господин купец; послушай ты меня, старика: пока
лесами едешь, не говори ты черного слова. В степи как хочешь, а в
лесу не
поминай его… До беды недалече… Даром, что зима теперь, даром, что темная сила спит теперь под землей… На это не надейся!.. Хитер ведь он!..
— Ой, ваше степенство, больно ты охоч его
поминать! — вступился дядя Онуфрий. — Здесь ведь
лес, зимница… У нас его не
поминают! Нехорошо!.. Черного слова не говори… Не ровен час — пожалуй, недоброе что случится… А про каку это матку вы
поминаете? — прибавил он.
Есть того оленя людям на моляне,
поминать отходящего бога на пиру, на братчине, на братчине на петровщине [Есть поверье, что в лета стародавние ежегодно на Петров день выходил из
лесу олень и сам давался в руки людям на разговенье.