Неточные совпадения
Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и
радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я всё их
помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.
Когда кадриль кончилась, Сонечка сказала мне «merci» с таким милым выражением, как будто я действительно заслужил ее благодарность. Я был в восторге, не
помнил себя от
радости и сам не мог узнать себя: откуда взялись у меня смелость, уверенность и даже дерзость? «Нет вещи, которая бы могла меня сконфузить! — думал я, беззаботно разгуливая по зале, — я готов на все!»
Наталья Савишна два месяца страдала от своей болезни и переносила страдания с истинно христианским терпением: не ворчала, не жаловалась, а только, по своей привычке, беспрестанно
поминала бога. За час перед смертью она с тихою
радостью исповедалась, причастилась и соборовалась маслом.
Красавина. А ты
помнишь наш уговор? Ты на радостях-то не забудь!
— Я для чего пришла? — исступленно и торопливо начала она опять, — ноги твои обнять, руки сжать, вот так до боли,
помнишь, как в Москве тебе сжимала, опять сказать тебе, что ты Бог мой,
радость моя, сказать тебе, что безумно люблю тебя, — как бы простонала она в муке и вдруг жадно приникла устами к руке его. Слезы хлынули из ее глаз.
День моей
радости помяну в последнюю ночь мою!..
Живи, моя
радость… любила меня часок, так и
помни навеки Митеньку Карамазова…
Тут было не до разбора —
помню только, что в первые минуты ее голос провел нехорошо по моему сердцу, но и это минутное впечатление исчезло в ярком свете
радости.
Помню я
радость москвичей, когда проложили сначала от Тверской до парка рельсы и пустили по ним конку в 1880 году, а потом, года через два, — и по Садовой. Тут уж в гору Самотечную и Сухаревскую уж не кричали: «Вылазь!», а останавливали конку и впрягали к паре лошадей еще двух лошадей впереди их, одна за другой, с мальчуганами-форейторами.
— А господь, небойсь, ничего не прощает, а? У могилы вот настиг, наказывает, последние дни наши, а — ни покоя, ни
радости нет и — не быть! И —
помяни ты мое слово! — еще нищими подохнем, нищими!
— А вы полноте-ка! Не видали вы настоящих-то плясуний. А вот у нас в Балахне была девка одна, — уж и не
помню чья, как звали, — так иные, глядя на ее пляску, даже плакали в
радости! Глядишь, бывало, на нее, — вот тебе и праздник, и боле ничего не надо! Завидовала я ей, грешница!
Помню детскую
радость бабушки при виде Нижнего. Дергая за руку, она толкала меня к борту и кричала...
— Как же,
помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком был, так на улице с нашими ребятами играл, а потом в учебу ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе
радость.
Я весь дрожал, как в лихорадке, и совершенно не
помнил себя от
радости.
Я попросил позволения развести маленький огонек возле того места, где мы сидели, и когда получил позволение, то, не
помня себя от
радости, принялся хлопотать об этом с помощью Ефрема, который в дороге вдруг сделался моим как будто дядькой.
Володя не
помнит себя от
радости.
— Какие
радости ты знала? — спрашивал он. — Чем ты можешь
помянуть прожитое?
Он схватил мои руки, целовал их, прижимал к груди своей, уговаривал, утешал меня; он был сильно тронут; не
помню, что он мне говорил, но только я и плакала, и смеялась, и опять плакала, краснела, не могла слова вымолвить от
радости.
Я знаю, что жить среди этих загадочностей все равно, что быть вверженным в львиный ров…11 Но зато какая
радость, ежели львы не тронут или только слегка
помнут ребра!
— А-а! — приподнялся Кармазинов с дивана, утираясь салфеткой, и с видом чистейшей
радости полез лобызаться — характерная привычка русских людей, если они слишком уж знамениты. Но Петр Степанович
помнил по бывшему уже опыту, что он лобызаться-то лезет, а сам подставляет щеку, и потому сделал на сей раз то же самое; обе щеки встретились. Кармазинов, не показывая виду, что заметил это, уселся на диван и с приятностию указал Петру Степановичу на кресло против себя, в котором тот и развалился.
Милое лицо Алея сияло такою детскою, прекрасною
радостью, что, признаюсь, мне ужасно было весело на него смотреть, и я,
помню, невольно каждый раз при какой-нибудь смешной и ловкой выходке актера, когда раздавался всеобщий хохот, тотчас же оборачивался к Алею и заглядывал в его лицо.
А Черномор? Он за седлом,
В котомке, ведьмою забытый,
Еще не знает ни о чем;
Усталый, сонный и сердитый
Княжну, героя моего
Бранил от скуки молчаливо;
Не слыша долго ничего,
Волшебник выглянул — о диво!
Он видит: богатырь убит;
В крови потопленный лежит;
Людмилы нет, все пусто в поле;
Злодей от
радости дрожит
И
мнит: свершилось, я на воле!
Но старый карла был неправ.
Я очень
помню, как осторожно говорила бабушка о душе, таинственном вместилище любви, красоты,
радости, я верил, что после смерти хорошего человека белые ангелы относят душу его в голубое небо, к доброму богу моей бабушки, а он ласково встречает ее...
Он чётко
помнит, что, когда лежал в постели, ослабев от поцелуев и стыда, но полный гордой
радости, над ним склонялось розовое, утреннее лицо женщины, она улыбалась и плакала, её слёзы тепло падали на лицо ему, вливаясь в его глаза, он чувствовал их солёный вкус на губах и слышал её шёпот — странные слова, напоминавшие молитву...
Алексей Степаныч опьянел от
радости и сам не
помнил, что говорил тогда.
Она привыкла думать, что Алексей Степаныч не будет
помнить себя от
радости в тот день, когда поведет ее к венцу, а он является невеселым и даже грустным!
Давно, я
помню, в Москве всё ждут этого петербургского провала и всё еще не теряют надежды, что эта благая
радость их совершится.
Варвара Михайловна. Я видела его однажды на вечере… я была гимназисткой тогда…
Помню, он вышел на эстраду, такой крепкий, твердый… непокорные, густые волосы, лицо — открытое, смелое… лицо человека, который знает, что он любит и что ненавидит… знает свою силу… Я смотрела на него и дрожала от
радости, что есть такие люди… Хорошо было! да!
Помню, как энергично он встряхивал головой, его буйные волосы темным вихрем падали на лоб… и вдохновенные глаза его
помню… Прошло шесть-семь — нет, уже восемь лет…
Я, не
помня себя от
радости, подбегаю к нему...
Дулебов. Прекрасно! Только вы
помните, моя
радость, я обиды не забываю.
Я
помню это выражение, потому что выражение это доставило мне мучительную
радость.
Евсеич поспешил мне на помощь и ухватился за мое удилище; но я,
помня его недавние слова, беспрестанно повторял, чтоб он тащил потише; наконец, благодаря новой крепкой лесе и не очень гнуткому удилищу, которого я не выпускал из рук, выволокли мы на берег кое-как общими силами самого крупного язя, на которого Евсеич упал всем телом, восклицая: «Вот он, соколик! теперь не уйдет!» Я дрожал от
радости, как в лихорадке, что, впрочем, и потом случалось со мной, когда я выуживал большую рыбу; долго я не мог успокоиться, беспрестанно бегал посмотреть на язя, который лежал в траве на берегу, в безопасном месте.
Учитель точно уведомил, что не будет, — и в четыре часа и пять минут я сел с моим дядькой в извозчичьи сани, уже не
помня себя от неописанной
радости.
Ольга. Сегодня тепло, можно окна держать настежь, а березы еще не распускались. Отец получил бригаду и выехал с нами из Москвы одиннадцать лет назад, и, я отлично
помню, в начале мая, вот в эту пору, в Москве уже все в цвету, тепло, все залито солнцем. Одиннадцать лет прошло, а я
помню там все, как будто выехали вчера. Боже мой! Сегодня утром проснулась, увидела массу света, увидела весну, и
радость заволновалась в моей душе, захотелось на родину страстно.
Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в
радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и
помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь.
Какая
радость: идти по знакомым и родным местам, где каждый столбик и канавка и каждая доска забора исписана воспоминаниями, как книга, и все хранит ненарушимо, и все
помнит, и обо всем может рассказать!
— Не
поминайте меня лихом, Иван Андреич. Забыть прошлого, конечно, нельзя, оно слишком грустно, и я не затем пришел сюда, чтобы извиняться или уверять, что я не виноват. Я действовал искренно и не изменил своих убеждений с тех пор… Правда, как вижу теперь, к великой моей
радости, я ошибся относительно вас, но ведь спотыкаются и на ровной дороге, и такова уж человеческая судьба: если не ошибаешься в главном, то будешь ошибаться в частностях. Никто не знает настоящей правды.
— Нет, царь, нет! Я
помню. Когда ты стоял под окном моего дома и звал меня: «Прекрасная моя, выйди, волосы мои полны ночной росою!» — я узнала тебя, я вспомнила тебя, и
радость и страх овладели моим сердцем. Скажи мне, мой царь, скажи, Соломон: вот, если завтра я умру, будешь ли ты вспоминать свою смуглую девушку из виноградника, свою Суламифь?
— Что?.. — не
помня себя от
радости, крикнул Коротков. — Кальсонера выкинули?
— Боже! — ликуя, воскликнул Коротков. — Я спасен! Я спасен! — и, не
помня себя, он сжал костлявую когтистую руку старичка. Тот улыбнулся. На миг
радость Короткова померкла. Что-то странное, зловещее мелькнуло в синих глазных дырках старика. Странна показалась и улыбка, обнажавшая сизые десны. Но тотчас же Коротков отогнал от себя неприятное чувство и засуетился.
Ну, и стал прощаться; надо в полк идти, а она-то себя не
помнит от
радости, что покойна-то будет.
Между прочим он употреблял следующую хитрость: когда отец его входил в свой постоянно запертый кабинет, в котором помещалась библиотека, и оставлял за собою дверь незапертою, что случалось довольно часто, то Миша пользовался такими благоприятными случаями, прокрадывался потихоньку в кабинет и прятался за ширмы, стоявшие подле дверей; когда же отец, не заметивши его, уходил из кабинета и запирал за собою дверь — Миша оставался полным хозяином библиотеки и вполне удовлетворял своей страсти; он с жадностью читал все, что ни попадалось ему в руки, и не
помнил себя от
радости.
Бывало часто, ночью темной,
Я с ними время разделял
И,
помню, песням их внимал
С какой-то
радостью невольной.
Увидев меня, она вскрикнула от
радости, и если б это было не в парке, наверное, бросилась бы мне на шею; она крепко жала мне руки и смеялась, и я тоже смеялся и едва не плакал от волнения. Начались расспросы: как в деревне, что отец, видел ли я брата и проч. Она требовала, чтобы я смотрел ей в глаза, и спрашивала,
помню ли я пескарей, наши маленькие ссоры, пикники…
— Жизнь моя! — прошептал Ордынов, у которого зрение помутилось и дух занялся. —
Радость моя! — говорил он, не зная слов своих, не
помня их, не понимая себя, трепеща, чтоб одним дуновением не разрушить обаяния, не разрушить всего, что было с ним и что скорее он принимал за видение, чем за действительность: так отуманилось все перед ним! — Я не знаю, не понимаю тебя, я не
помню, что ты мне теперь говорила, разум тускнеет мой, сердце ноет в груди, владычица моя!..
Я, разумеется, был так рад, что себя не
помнил от
радости и сейчас же навалял баронессе Венигрете самое нелепое благодарственное письмо, полное разной чувствительной чепухи, которой вскоре же после отправления письма мне самому стало стыдно.
«А
помнишь, — говорил ежегодно Михайло Степанович Ефимке, обтирая губы после христосованья, —
помнишь, как ты меня возил на салазках и делал снеговую гору?» Сердце прыгало от
радости у старика при этих словах, и он торопился отвечать: «Как же, батюшка, кормилец ты наш, мне-то не
помнить, оно ведь еще при покойном дядюшке вашей милости, при Льве Степановиче было,
помню, вот словно вчера».
Я не
помнил себя от
радости и дрожал, как в лихорадке, смотря на публику в отверстие, прорезанное на занавесе.
Очень рад.
Я стану говорить короче.
Дольчини, ты и Штраль, товарищ твой,
Играли вы до поздней ночи,
Я рано убрался домой,
Когда я уходил, во взорах итальянца
Блистала
радость; на его щеках
Безжизненных играл огонь румянца…
Колода карт тряслась в его руках,
И золото пред ним катилось — вы же оба
Казались тенями, восставшими из гроба.
Ты это
помнишь ли?..
— А! c'est vous? [это вы? (франц.)] — закричала Глафира Петровна, с неподдельною
радостью бросаясь к нему, — боже! Что со мной было! Я была у Половицыных; можешь себе представить… ты знаешь, что они теперь у Измайловского моста; я говорила тебе,
помнишь? Я взяла сани оттудова. Лошади взбесились, понесли, разбили сани, и я упала отсюда во ста шагах; кучера взяли; я была вне себя. К счастию, monsieur [господин (франц.)] Творогов…