Неточные совпадения
Клим не
помнил, спрашивала ли его
мама об этом раньше.
Помню, как это было странно: приехала я домой, а
мамы — нет, отец — не тот.
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся: как он забыл о том, что
помнит отец? Нет, отец не выдумал, ведь и
мама тоже говорит, что в нем, Климе, много необыкновенного, она даже объясняет, отчего это явилось.
Помню еще около дома огромные деревья, липы кажется, потом иногда сильный свет солнца в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, а вас,
мама,
помню ясно только в одном мгновении, когда меня в тамошней церкви раз причащали и вы приподняли меня принять дары и поцеловать чашу; это летом было, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна в окно…
—
Мама, родная, неужто вам можно оставаться? Пойдемте сейчас, я вас укрою, я буду работать для вас как каторжный, для вас и для Лизы… Бросимте их всех, всех и уйдем. Будем одни.
Мама,
помните, как вы ко мне к Тушару приходили и как я вас признать не хотел?
Начинает тихо, нежно: «
Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей
мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Его глаза сверкали — это я ясно
помню. В лице его я не заметил чего-нибудь вроде чистой жалости, слез — плакали лишь
мама, Лиза да Лукерья. Напротив, и это я очень хорошо запомнил, в лице его поражало какое-то необыкновенное возбуждение, почти восторг. Я побежал за Татьяной Павловной.
Я запомнил себя в комнате Версилова, на его диване;
помню вокруг меня лица Версилова,
мамы, Лизы,
помню очень, как Версилов говорил мне о Зерщикове, о князе, показывал мне какое-то письмо, успокоивал меня.
Я еще
помню чуть-чуть, как довезли меня и ввели к
маме, но там я почти тотчас же впал в совершенное уже беспамятство.
—
Мама, а не
помните ли вы, как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и, главное, были ли вы в этой деревне в самом деле когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится, что я вас в первый раз там увидел? Я вас давно уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
— Это я
помню, — сказала
мама.
Помните, в тот вечер у вас, в последний вечер, два месяца назад, как мы сидели с вами у меня «в гробе» и я расспрашивал вас о
маме и о Макаре Ивановиче, —
помните ли, как я был с вами тогда «развязен»?
Мама,
мама, а
помнишь голубочка в деревне?..»
«
Мама, говорит, я
помню эту сосну, как со сна», — то есть «сосну, как со сна» — это как-то она иначе выразилась, потому что тут путаница, «сосна» слово глупое, но только она мне наговорила по этому поводу что-то такое оригинальное, что я решительно не возьмусь передать.
Аня. Пройдемте здесь. Ты,
мама,
помнишь, какая это комната?
Наши здешние все разыгрывают свои роли, я в иных случаях только наблюдатель… [Находясь в Тобольске, Пущин получил 19 октября письмо — от своего крестного сына Миши Волконского: «Очень, очень благодарю тебя, милый Папа Ваня, за прекрасное ружье… Прощай, дорогой мой Папа Ваня. Я не видал еще твоего брата… Неленька тебя
помнит.
Мама свидетельствует тебе свое почтение… Прошу твоего благословения. М. Волконский» (РО, ф. 243, оп. I, № 29).]
— А насчет того, что
мама упомянула —
помнишь? — о различии нашей веры, то вот!..
И потому
помните, что за особо важный против дисциплины поступок каждый из вас может быть прямо из училища отправлен вовсе не домой к папе,
маме, дяде и тете, а рядовым в пехотный полк…
— И какой умный был!
Помню я такой случай. Лежит он в кори — лет не больше семи ему было, — только подходит к нему покойница Саша, а он ей и говорит:
мама!
мама! ведь правда, что крылышки только у ангелов бывают? Ну, та и говорит: да, только у ангелов. Отчего же, говорит, у папы, как он сюда сейчас входил, крылышки были?
— Ну ладно, так
помни. Знаешь, Вася, я даже о
маме…
Треплев. Нет,
мама. То была минута безумного отчаяния, когда я не мог владеть собою. Больше это не повторится. (Целует ей руку.) У тебя золотые руки.
Помню, очень давно, когда ты еще служила на казенной сцене — я тогда был маленьким, — у нас во дворе была драка, сильно побили жилицу-прачку.
Помнишь? Ее подняли без чувств… ты все ходила к ней, носила лекарства, мыла в корыте ее детей. Неужели не
помнишь?
На другое утро
мама сидела под окошком и, глядя на проходящие толпы, утирала слезы платком. Не
помню последовательности погребальной процессии, но я уже знал, что вскорости повезут тело государя Александра Павловича.
Никита Юрьич с тех пор, с которых он был в состоянии себя
помнить,
помнил себя круглым сиротою и возрастал на руках
мам и пестунов во всем барском своеволии тогдашнего времени — своеволии, которому, однако, уже полагался конец строгою рукою царствовавшего преобразователя.
Пётр. Я говорил тебе о нём… ещё ты назвала его воздухоплавателем,
помнишь? Я тоже хочу быть воздухоплавателем — летать мимо воздушных замков… Верка идёт… Смотри,
мама, какое у неё смешное лицо.
Слегка обеспокоенная взятым на себя неизвестным грехом, а отчасти из любопытства: что это я такое всегда делаю? — я, несколько дней спустя, матери: «
Мама, что такое чертыхаться?» — «Черты — что?» — спросила мать. «Чертыхаться». — «Не знаю, — задумалась мать, — может быть —
поминать черта? И вообще, откуда ты это взяла?» — «Так мальчишки на улице ругаются».
«Миша весел, не плачет, — подумала Лиза, — значит, не
помнит свою
маму. Забыл он, значит, меня!»
— Ах, есть! —
мяло краснея, воскликнула Тася, — y меня есть большое, сильное желание! Я хочу видеть
маму, и это желание скоро исполнится, даст Бог!
Я не
помню, как я вышла из-за стола, как проскользнула в мою комнату. Опомнилась я только перед портретом покойной
мамы, который висел над моей постелькой.
Каждую субботу вечером мы читали проповеди Иннокентия, архиепископа херсонского и таврического. Был такой знаменитый духовный оратор.
Помню несчетное количество томов его произведений — небольшие томики в зеленых переплетах. Суббота. Вернулись от всенощной, вечер свободный, завтра праздник. Играем, бегаем, возимся. Вдруг
мама...
И вместе с тем была у
мамы как будто большая любовь к жизни (у папы ее совсем не было) и способность видеть в будущем все лучшее (тоже не было у папы). И еще одну мелочь ярко
помню о
маме: ела она удивительно вкусно. Когда мы скоромничали, а она ела постное, нам наше скоромное казалось невкусным, — с таким заражающим аппетитом она ела свои щи с грибами и черную кашу с коричневым хрустящим луком, поджаренным на постном масле.
Помню еще, к папиным именинам
мама вышивала разноцветною шерстью ковер, чтобы им завешивать зимою балконную дверь в папином кабинете: на черном фоне широкий лилово-желтый бордюр, а в середине — рассыпные разноцветные цветочки. В воспоминании моем и этот ковер остался как сплошное мученичество, к которому и мы были причастны: сколько могли, мы тоже помогали
маме, вышивая по цветочку-другому.
Помню мучительную дорогу, тряску вагона, ночные бреды и поты;
помню, как в Москве, на Курском вокзале, в ожидании поезда, я сидел за буфетным столиком в зимней шубе в июньскую жару, и было мне холодно, и очень хотелось съесть кусок кровавого ростбифа с хреном, который я видел на буфетной стойке. В Туле
мама по телеграмме встретила меня на вокзале. Мягкая постель, белые простыни, тишина. И на две недели — бред и полусознание.
Помню, как я проснулся в темноте, вышел в столовую. Уже отобедали, дети с немкою Минной Ивановной ушли гулять, в столовой сидела одна
мама. Горела лампа, в окнах было темно. Я с затуманенной головой удивленно смотрел в окно и не мог понять, как же в этакой черноте может кто-нибудь гулять.
И
помню я, как он упал на колени, и седая борода его тряслась, и как
мама, взволнованная, с блестящими глазами, необычно быстро шла по дорожке к дому.
Ух, как
помню я свою красную от мороза, перепачканную чернилами руку, — как она беспомощно торчала в воздухе, как дрогнула и сконфуженно опустилась. Катерина Сергеевна поговорила минутки две, попросила передать ее поклон папе и
маме и, все не вынимая рук из муфты, кивнула мне на прощанье головой.
— Да, скоро хоть лечиться от полноты, а
помнишь, какая худая я была? ужасно. Это от детей, Мишель:
мама говорила, что и она до моего рождения была слабенькая. А ты заметил, Мишель?.. Нет, не скажу!
Вдруг один раз папа приходит ко мне и объявляет, что
мама решила выдать меня за князя Геракова, вы
помните такой тощий и длинный молодой человек, с совершенно лошадиной физиономией…
Помни: любит тебя твоя
мама и будет постоянно смотреть на тебя с неба, деточка, и каждый твой добрый, светлый поступок будет ее радовать.
— Послушай, Володя,
помнишь, ты обещал мне обвенчаться, как только мы сюда приедем… Папа и
мама тогда уж наверное простят нас… Не поедем в Москву… Обвенчаемся и поедем в Петербург.
— Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у
мама, — сказала Наташа. — Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты
помнишь!
Помнил одно слово:
мама, и безостановочно шептал его сухими губами, но оно звучало так страшно, страшнее всего.
— Вот еще знакомый, Болконский, видите,
мама? — сказала Наташа, указывая на князя Андрея. —
Помните, он у нас ночевал в Отрадном.
— Вот он! — сказала
мама, глаза у которой краснели от слез, видимо недавних, так как в руках она
мяла белый кружевной платок.