Неточные совпадения
Сергей Привалов
помнил своего
деда по матери как сквозь сон. Это был высокий, сгорбленный седой старик с необыкновенно живыми глазами. Он страстно любил внука и часто говорил ему...
Всего мне было лет одиннадцать; так нет же, не одиннадцать: я
помню как теперь, когда раз побежал было на четвереньках и стал лаять по-собачьи, батько закричал на меня, покачав головою: «Эй, Фома, Фома! тебя женить пора, а ты дуреешь, как молодой лошак!»
Дед был еще тогда жив и на ноги — пусть ему легко икнется на том свете — довольно крепок.
Помню, когда я прибежал в кухню на шум,
дед, схватившись за ухо обожженными пальцами, смешно прыгал и кричал...
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки,
дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я
помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
Не
помню, как относился
дед к этим забавам сыновей, но бабушка грозила им кулаком и кричала...
Я хорошо видел, что
дед следит за мною умными и зоркими зелеными глазами, и боялся его.
Помню, мне всегда хотелось спрятаться от этих обжигающих глаз. Мне казалось, что
дед злой; он со всеми говорит насмешливо, обидно, подзадоривая и стараясь рассердить всякого.
Дед бросился к ней, сшиб ее с ног, выхватил меня и понес к лавке. Я бился в руках у него, дергал рыжую бороду, укусил ему палец. Он орал, тискал меня и наконец бросил на лавку, разбив мне лицо.
Помню дикий его крик...
Нас привлекли к суду, — в кухне за столом сидели
дед, бабушка, мать и допрашивали нас, —
помню, как смешно отвечал Саша на вопросы
деда...
Предо мною стояло круглое, безволосое, ребячье лицо барина, я
помнил, как он, подобно щенку, тихонько и жалобно взвизгивал, отирая желтую лысину маленькими ручками, мне было нестерпимо стыдно, я ненавидел братьев, но — всё это сразу забылось, когда я разглядел плетеное лицо извозчика: оно дрожало так же пугающе противно, как лицо
деда, когда он сек меня.
Многое из того, что он рассказывал, не хотелось
помнить, но оно и без приказаний
деда насильно вторгалось в память болезненной занозой. Он никогда не рассказывал сказок, а всё только бывалое, и я заметил, что он не любит вопросов; поэтому я настойчиво расспрашивал его...
Я
помню эту «беду»: заботясь о поддержке неудавшихся детей, дедушка стал заниматься ростовщичеством, начал тайно принимать вещи в заклад. Кто-то донес на него, и однажды ночью нагрянула полиция с обыском. Была великая суета, но всё кончилось благополучно;
дед молился до восхода солнца и утром при мне написал в святцах эти слова.
Привезла я им чего можно было: чаю, сахару, круп разных, варенья, муки, грибов сушеных, деньжонок, не
помню сколько, понатаскала тихонько у
деда — ведь коли не для себя, так и украсть можно!
Посещение
деда широко открыло дверь для всех, и с утра до вечера кто-нибудь сидел у постели, всячески стараясь позабавить меня;
помню, что это не всегда было весело и забавно.
Я, конечно, грубо выражаю то детское различие между богами, которое,
помню, тревожно раздвояло мою душу, но
дедов бог вызывал у меня страх и неприязнь: он не любил никого, следил за всем строгим оком, он прежде всего искал и видел в человеке дурное, злое, грешное. Было ясно, что он не верит человеку, всегда ждет покаяния и любит наказывать.
Помню, был тихий вечер; мы с бабушкой пили чай в комнате
деда; он был нездоров, сидел на постели без рубахи, накрыв плечи длинным полотенцем, и, ежеминутно отирая обильный пот, дышал часто, хрипло. Зеленые глаза его помутнели, лицо опухло, побагровело, особенно багровы были маленькие острые уши. Когда он протягивал руку за чашкой чая, рука жалобно тряслась. Был он кроток и не похож на себя.
1811 года в августе, числа решительно не
помню,
дед мой, адмирал Пущин, повез меня и двоюродного моего брата Петра, тоже Пущина, к тогдашнему министру народного просвещения графу А. К.
Время проходит. Исправно
Учится мальчик всему —
Знает историю славно
(Лет уже десять ему),
Бойко на карте покажет
И Петербург, и Читу,
Лучше большого расскажет
Многое в русском быту.
Глупых и злых ненавидит,
Бедным желает добра,
Помнит, что слышит и видит…
Дед примечает: пора!
Сам же он часто хворает,
Стал ему нужен костыль…
Скоро уж, скоро узнает
Саша печальную быль…
Отец мой Пугачева-изверга
помнит, а
деда моего вместе с барином, Матвеем Никитичем, — дай бог им царство небесное — Пугач на одной осине повесил, за что родитель мой от покойного барина, Афанасья Матвеича, не в пример другим был почтен: камардином служил и дворецким свою жизнь скончал.
В Вологде мы жили на Калашной улице в доме купца Крылова, которого звали Василием Ивановичем. И это я
помню только потому, что он бывал именинник под Новый год и в первый раз рождественскую елку я увидел у него. На лето мы уезжали с матерью и
дедом в имение «Светелки», принадлежащее Наталии Александровне Назимовой.
Учиться читать я начал лет пяти.
Дед добыл откуда-то азбуку, которую я
помню и сейчас до мелочей. Каждая буква была с рисунком во всю страницу, и каждый рисунок изображал непременно разносчика: А (тогда написано было «аз») — апельсины. Стоит малый в поддевке с лотком апельсинов на голове. Буки — торговец блинами, Веди — ветчина, мужик с окороком, и т.д. На некоторых страницах три буквы на одной. Например...
Я верю, верю: благородный рыцарь,
Таков, как вы, отца не обвинит
Без крайности. Таких развратных мало…
Спокойны будьте: вашего отца
Усовещу наедине, без шуму.
Я жду его. Давно мы не видались.
Он был друг
деду моему. Я
помню,
Когда я был еще ребенком, он
Меня сажал на своего коня
И покрывал своим тяжелым шлемом,
Как будто колоколом.
— Табак нюхаешь. Нет, проиграл ты, ошибся. Женился бы в своё время на бедной девушке, на сироте, она бы тебе благодарно детей родила, был бы ты теперь, как я,
дед. А ты допустил —
помнишь?
Хорошо
помню, что когда
дед Афимьи давно уже был снесен на кладбище, покривившийся на сторону отец его, в чистом долгополом зипуне и с длинной палкой, продолжал проходить мимо окон к обедне версты за четыре.
— Ты — не сердись на людей, ты сердишься все, строг и заносчив стал! Это — от
деда у тебя, а — что он,
дед? Жил, жил, да в дураки и вышел, горький старик. Ты — одно
помни: не бог людей судит, это — черту лестно! Прощай, ну…
И все это, заметьте, говорилось с умной, доброю улыбкой. Он раз двадцать повторил: «мы, дворяне», «я как дворянин»; очевидно, уже не
помнил, что
дед наш был мужик, а отец — солдат. Даже наша фамилия Чимша-Гималайский, в сущности несообразная, казалась ему теперь звучной, знатной и очень приятной.
— Тут, брат, сидит самая проклятущая память… Сколько у
деда волос в бороде было, и то —
помню! Давай спорить! Ну?
— Дай досказать…
Помни, мимо млина не идите, лучше попод горой пройти — на млине работники рано встают. Возле панских прясел человек будет держать четырех лошадей. Так двух Бузыга возьмет в повод, а на одну ты садись и езжай за ним до Крешева. Ты слушай, что тебе Бузыга будет говорить. Ничего не бойся. Пойдешь назад, — если тебя спросят, куда ходил? — говори: ходили с
дедом в казенный лес лыки драть… Ты только не бойся, Василь…
— Давно или нет, я уж не знаю-с, а только был, сударь, у меня
дед, помер он на сто седьмом году, я еще тогда был почти малый ребенок; однакоже
помню, как он рассказывал, что еще при Петре-государе первые ходоки отседова пошли: вот когда еще это началось!
— Раздел
поминал!.. Так это он у вас на раздел займовал! — злобно захохотав, вскрикнул Самоквасов. — Охота была вам ссужать такого бездельника, шалыгана непутного. Плакали, сударь, ваши денежки, плакали!.. Это ведь он со мной тягается — выдели его из капитала, порушь отцами,
дедами заведенное дело… Шиш возьмет!.. Вот что!.. Совсем надо взбеситься, чтобы сделать по его… Подлец он, мерзкий распутник!..
И того не
помнили миршенцы, как тиуны да приказчики с их
дедов и прадедов, опричь судных пошлин, то и дело сбирали «бораны».
Я начинаю
помнить маму очень, очень рано. Когда я ложилась в кроватку, она присаживалась на край ее и пела песни с печальными словами и грустным мотивом. Она хорошо пела, моя бедная красавица «
деда»! [
Деда — мать по-грузински (Здесь и далее примеч. автора).]
—
Помнишь, поросенок, — сказал он, — считал ты со мною все шиши да шиши? (Ваня в первые годы своего детства называл так тысячи, которые перебирал с
дедом на счетах.) Возьми, что полюбится; ведь ты также ухаживал за стариком.
— Зачем же им переучиваться? Из какого добра делаться им поляками, когда они русские, православные? Дети эти дорожат крестом, которым крестились их отцы и
деды, твердо
помнят, что они русские по вере и языку, дорожат этим заповеданным наследством, несмотря на все происки и обольщения иезуитов и тиранию панов. Вы говорили о гонении вашей веры, о притязаниях на вашу совесть.