Неточные совпадения
Она дрожала и бледнела.
Когда ж падучая звезда
По небу темному летела
И рассыпалася, — тогда
В смятенье Таня торопилась,
Пока звезда еще катилась,
Желанье сердца ей шепнуть.
Когда случалось где-нибудь
Ей встретить черного монаха
Иль быстрый заяц меж
полейПеребегал дорогу ей,
Не зная, что начать со страха,
Предчувствий горестных полна,
Ждала несчастья уж она.
И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь
полей…
(Читатель
ждет уж рифмы розы;
На, вот возьми ее скорей!)
Опрятней модного паркета
Блистает речка, льдом одета.
Мальчишек радостный народ
Коньками звучно режет лед;
На красных лапках гусь тяжелый,
Задумав плыть по лону вод,
Ступает бережно на лед,
Скользит и падает; веселый
Мелькает, вьется первый снег,
Звездами падая на брег.
Два дня ему казались новы
Уединенные
поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и
полеЕго не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра
ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.
Вдруг он переступил осторожно через порог, бережно притворил за собой дверь, подошел к столу,
подождал с минуту, — все это время не спуская с него глаз, — и тихо, без шуму, сел на стул подле дивана; шляпу поставил сбоку, на
полу, а обеими руками оперся на трость, опустив на руки подбородок.
Карандашик выскочил из его рук и подкатился к ногам Самгина. Дронов несколько секунд смотрел на карандаш, точно ожидая, что он сам прыгнет с
пола в руку ему. Поняв, чего он
ждет, Самгин откинулся на спинку стула и стал протирать очки. Тогда Дронов поднял карандаш и покатил его Самгину.
Но иногда рыжий пугал его: забывая о присутствии ученика, он говорил так много, долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком в
пол, уронить книгу и этим напомнить учителю о себе. Однако и шум не всегда будил Томилина, он продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим
ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...
Роща редела, отступая от дороги в
поле, спускаясь в овраг; вдали, на холме, стало видно мельницу, растопырив крылья, она как бы преграждала путь. Самгин остановился,
поджидая лошадей, прислушиваясь к шелесту веток под толчками сыроватого ветра, в шелест вливалось пение жаворонка. Когда лошади подошли, Клим увидал, что грязное колесо лежит в бричке на его чемодане.
После «тумана» наставало светлое утро, с заботами матери, хозяйки; там манил к себе цветник и
поле, там кабинет мужа. Только не с беззаботным самонаслаждением играла она жизнью, а с затаенной и бодрой мыслью жила она, готовилась,
ждала…
Он по утрам с удовольствием
ждал, когда она, в холстинковой блузе, без воротничков и нарукавников, еще с томными, не совсем прозревшими глазами, не остывшая от сна, привставши на цыпочки, положит ему руку на плечо, чтоб разменяться поцелуем, и угощает его чаем, глядя ему в глаза, угадывая желания и бросаясь исполнять их. А потом наденет соломенную шляпу с широкими
полями, ходит около него или под руку с ним по
полю, по садам — и у него кровь бежит быстрее, ему пока не скучно.
Я недолго
ждал своих; как я думал, так и вышло: их не пустили, и мы отправились другой дорогой домой, опять мимо
полей и огородов.
Он
ждал, что она выбежит на крыльцо на его колокольчик, но на девичье крыльцо вышли две босые, подтыканные бабы с ведрами, очевидно моющие
полы.
— Только убрались с
поля, повез я пеньку мочить, приезжаю домой, —
подождал он, помолчав, — глядь, повестка — судить.
— Из простонародья женский
пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки,
ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
— То-то; Феня, Феня, кофею! — крикнула Грушенька. — Он у меня уж давно кипит, тебя
ждет, да пирожков принеси, да чтобы горячих. Нет, постой, Алеша, у меня с этими пирогами сегодня гром вышел. Понесла я их к нему в острог, а он, веришь ли, назад мне их бросил, так и не ел. Один пирог так совсем на
пол кинул и растоптал. Я и сказала: «Сторожу оставлю; коли не съешь до вечера, значит, тебя злость ехидная кормит!» — с тем и ушла. Опять ведь поссорились, веришь тому. Что ни приду, так и поссоримся.
Высыпал весь народ на улицу, в
поле,
ждет, что будет.
В кусты скорей, в кусты! Шутить задумал
Старик Мороз. До утра
подождите,
А завтра вам растают на
поляхПроталинки, на речке полыньи.
Погреетесь на солнышке немного,
И гнездышки начнете завивать.
…Я
ждал ее больше получаса… Все было тихо в доме, я мог слышать оханье и кашель старика, его медленный говор, передвиганье какого-то стола… Хмельной слуга приготовлял, посвистывая, на залавке в передней свою постель, выругался и через минуту захрапел… Тяжелая ступня горничной, выходившей из спальной, была последним звуком… Потом тишина, стон больного и опять тишина… вдруг шелест, скрыпнул
пол, легкие шаги — и белая блуза мелькнула в дверях…
В Муртене префект полиции, человек энергический и радикальный, просил нас
подождать у него, говоря, что староста поручил ему предупредить его о нашем приезде, потому что ему и прочим домохозяевам было бы очень неприятно, если б я приехал невзначай, когда все в
поле на работе.
Оставалось умереть. Все с часу на час
ждали роковой минуты, только сама больная продолжала мечтать.
Поле, цветы, солнце… и много-много воздуха! Точно живительная влага из полной чаши, льется ей воздух в грудь, и она чувствует, как под его действием стихают боли, организм крепнет. Она делает над собой усилие, встает с своего одра, отворяет двери и бежит, бежит…
В качестве особы женского
пола она
ждала совсем не того.
В горах было особенно много снега, и ключевские мельники со страхом
ждали полой воды, которая рвала и разносила по веснам их плотины.
У волости уже
ждали писаря несколько мужиков и стояла запряженная крестьянская телега. Волостных дел в Суслоне было по горло. Писарь принимал всегда важный вид, когда подходил к волости, точно полководец на
поле сражения. Мужиков он держал в ежовых рукавицах, и даже Ермилыч проникался к нему невольным страхом, когда завертывал в волость по какому-нибудь делу. Когда писарь входил в волость, из темной донеслось старческое пение...
Нянька стянула с головы Ивана шапку; он тупо стукнулся затылком. Теперь голова его сбочилась, и кровь потекла обильней, но уже с одной стороны рта. Это продолжалось ужасно долго. Сначала я
ждал, что Цыганок отдохнет, поднимется, сядет на
полу и, сплюнув, скажет...
Сначала это раздражало их, они бегали за нами, ругались, но скоро начали сами увлекаться игрою и, уже зная, что их
ждет, являлись на
поле сражения тоже вооруженными множеством лаптей, мало того — подсмотрев, куда мы прячем боевой материал, они не однажды обкрадывали нас, — мы жаловались им...
Не убивала бы я мужа, а ты бы не поджигал, и мы тоже были бы теперь вольные, а теперь вот сиди и
жди ветра в
поле, свою женушку, да пускай вот твое сердце кровью обливается…» Он страдает, на душе у него, по-видимому, свинец, а она пилит его и пилит; выхожу из избы, а голос ее всё слышно.
Подождем, а покамест будем
поливать капусту…
— Пожалуйте, пожалуйте за мной, — трещала ему кривая грязная баба, идя впереди его по темному вонючему коридорчику с неровным
полом, заставленным ведрами, корытами, лоханками и всякой нечистью. — Они давно уж совсем собрамшись; давно
ждут вас.
— А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори, что я аристократка, — ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел ты мой! Как я о тебе соскучилась — сил моих не было
ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе — не пускают. Папа приехал с
поля, я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к тебе.
Павел и Титка долго еще стояли в
поле и
поджидали, не выбегут ли они из лесу; но они не выбегали.
«А кто, я говорю, с ним?» — «Всего, говорят, один едет!» Я думал — что времени медлить, вышел сейчас в
поле, завалил корягой мост, по которому ему надо было ехать, и стал его
ждать тут.
И вот, помню, сидел я перед стариком, молчал и доламывал рассеянной рукой и без того уже обломанные
поля моей шляпы; сидел и
ждал, неизвестно зачем, когда выйдет Наташа.
Было ясно: с ней без меня был припадок, и случился он именно в то мгновение, когда она стояла у самой двери. Очнувшись от припадка, она, вероятно, долго не могла прийти в себя. В это время действительность смешивается с бредом, и ей, верно, вообразилось что-нибудь ужасное, какие-нибудь страхи. В то же время она смутно сознавала, что я должен воротиться и буду стучаться у дверей, а потому, лежа у самого порога на
полу, чутко
ждала моего возвращения и приподнялась на мой первый стук.
— Ничего еще… такая досада! Наш прокурор пишет, что министр за границей, так
ждут его возвращения, чтоб о
Поле доложить. А впрочем, обещает.
Медленно прошел день, бессонная ночь и еще более медленно другой день. Она
ждала кого-то, но никто не являлся. Наступил вечер. И — ночь. Вздыхал и шаркал по стене холодный дождь, в трубе гудело, под
полом возилось что-то. С крыши капала вода, и унылый звук ее падения странно сливался со стуком часов. Казалось, весь дом тихо качается, и все вокруг было ненужным, омертвело в тоске…
Мать села у входа на виду и
ждала. Когда открывалась дверь — на нее налетало облако холодного воздуха, это было приятно ей, и она глубоко вдыхала его полною грудью. Входили люди с узлами в руках — тяжело одетые, они неуклюже застревали в двери, ругались и, бросив на
пол или на лавку вещи, стряхивали сухой иней с воротников пальто и с рукавов, отирали его с бороды, усов, крякали.
— Скорее! — торопила мать, быстро шагая к маленькой калитке в ограде кладбища. Ей казалось, что там, за оградой, в
поле спряталась и
ждет их полиция и, как только они выйдут, — она бросится на них, начнет бить. Но когда, осторожно открыв дверку, она выглянула в
поле, одетое серыми тканями осенних сумерек, — тишина и безлюдье сразу успокоили ее.
Жизнь представлялась невспаханным, холмистым
полем, которое натужно и немо
ждет работников и молча обещает свободным честным рукам...
Он воскрес и для тебя, серый армяк! Он сугубо воскрес для тебя, потому что ты целый год, обливая потом кормилицу-землю, славил имя его, потому что ты целый год трудился,
ждал и все думал:"Вот придет светлое воскресенье, и я отдохну под святою сенью его!"И ты отдохнешь, потому что в
поле бегут еще веселые ручьи, потому что земля-матушка только что первый пар дала, и ничто еще не вызывает в
поле ни твоей сохи, ни твоего упорного труда!
И опять оба сидим на
полу да
ждем, а она вдруг начала как будто бредить, вздыхать да похлипывать, и по реснице слезка струит, а по струнам пальцы, как осы, ползают и рокочут… И вдруг она тихо-тихо, будто плачет, запела: «Люди добрые, послушайте про печаль мою сердечную».
Но, сколько он ни
ждал, никто не пришел. По-видимому, все уже у него начеку: и
поля заскорбли, и реки обмелели, и стада сибирская язва посекла, и письмена пропали, — еще одно усилие, и каторга готова! Только вопрос: с кем же он устроит ее, эту каторгу? Куда он ни посмотрит — везде пусто; только"мерзавцы", словно комары на солнышке, стадами играют. Так ведь с ними с одними и каторгу устроить нельзя. Потому что и для каторги не ябедник праздный нужен, а коренной обыватель, работяга, смирный.
Напоминание было лишне. Девушка слушала с затаенным дыханием, и в ее воображении, под влиянием этого выразительного грудного голоса, рисовалась картина: на таких же широких
полях, в темноте, перед рассветом, стоят кучки людей и
ждут чего-то. Она еще не знает чего, но чувствует, что
ждут они какой-то правды, которая не имеет ничего общего с миром ее мечтаний…
Минута была самая решительная: она
ждала своего героя, и он явился. Шубы, которыми был закрыт всеми позабытый Ахилла, зашевелясь, слетели на
пол, а сам он, босой, в узком и куцем солдатском белье, потрошил того, кто так недавно казался чертом и за кого поднялась вся эта история, принявшая вид настоящего открытого бунта.
— Беги за ней, может, догонишь, — ответил кабатчик. — Ты думаешь, на море, как в
поле на телеге. Теперь, — говорит, — вам надо
ждать еще неделю, когда пойдет другой эмигрантский корабль, а если хотите, то заплатите подороже: скоро идет большой пароход, и в третьем классе отправляется немало народу из Швеции и Дании наниматься в Америке в прислуги. Потому что, говорят, американцы народ свободный и гордый, и прислуги из них найти трудно. Молодые датчанки и шведки в год-два зарабатывают там хорошее приданое.
За мостом он пошел все прямо по улицам Бруклина. Он
ждал, что за рекой кончится этот проклятый город и начнутся
поля, но ему пришлось итти часа три, пока, наконец, дома стали меньше и между ними, на больших расстояниях, потянулись деревья.
Передонов осмотрелся, зажег спичку, поднес ее к оконному занавесу снизу, у самого
пола, и
подождал, пока занавес загорелся.
Кожемякин задремал, и тотчас им овладели кошмарные видения: в комнату вошла Палага, оборванная и полуголая, с растрёпанными волосами, она на цыпочках подкралась к нему, погрозила пальцем и, многообещающе сказав: «
подожди до света, верно говорю — до света!» перешагнула через него и уплыла в окно; потом его перебросило в
поле, он лежал там грудью на земле, что-то острое кололо грудь, а по холмам, в сумраке, к нему прыгала, хромая на левую переднюю ногу, чёрная лошадь, прыгала, всё приближаясь, он же, слыша её болезненное и злое ржание, дёргался, хотел встать, бежать и — не мог, прикреплённый к земле острым колом, пронизавшим тело его насквозь.
— Это что, ученый-то человек? Батюшка мой, да там вас
ждут не дождутся! — вскричал толстяк, нелицемерно обрадовавшись. — Ведь я теперь сам от них, из Степанчикова; от обеда уехал, из-за пудинга встал: с Фомой усидеть не мог! Со всеми там переругался из-за Фомки проклятого… Вот встреча! Вы, батюшка, меня извините. Я Степан Алексеич Бахчеев и вас вот эдаким от
полу помню… Ну, кто бы сказал?.. А позвольте вас…
Из безводного и лесного села Троицкого, где было так мало лугов, что с трудом прокармливали по корове, да по лошади на тягло, где с незапамятных времен пахали одни и те же загоны, и несмотря на превосходную почву, конечно, повыпахали и поистощили землю, — переселились они на обширные плодоносные
поля и луга, никогда не тронутые ни косой, ни сохой человека, на быструю, свежую и здоровую воду с множеством родников и ключей, на широкий, проточный и рыбный пруд и на мельницу у самого носа, тогда как прежде таскались они за двадцать пять верст, чтобы смолоть воз хлеба, да и то случалось несколько дней
ждать очереди.
— Дело не
ждет, а я тут с вами забалакался, — говорил он, громко стуча о
пол неналезавшими калошами. — Когда будете в наших краях, милости просим ко мне.
Скучно и пусто сделалось старушке в Белом
Поле; бывало, все же в неделю раз-другой приедет Вольдемар, она так привыкла слышать издали, еще с горы, бубенчики и выходить к нему навстречу на тот балкон, на котором она некогда
ждала его, загорелого отрока с светлым лицом.