Неточные совпадения
Только одна
половина его была озарена
светом, исходившим из окон; видна была еще лужа перед домом, на которую прямо ударял тот же
свет.
Часу в первом утра он, с усилием раскрыв глаза, увидел над собою при
свете лампадки бледное лицо отца и велел ему уйти; тот повиновался, но тотчас же вернулся на цыпочках и, до
половины заслонившись дверцами шкафа, неотвратимо глядел на своего сына.
Через полчаса он сидел во тьме своей комнаты, глядя в зеркало, в полосу
света,
свет падал на стекло, проходя в щель неприкрытой двери, и показывал
половину человека в ночном белье, он тоже сидел на диване, согнувшись, держал за шнурок ботинок и раскачивал его, точно решал — куда швырнуть?
— Нет, постой. Это еще только одна
половина мысли. Представь себе, что никакого миллионера Привалова никогда не существовало на
свете, а существует миллионер Сидоров, который является к нам в дом и в котором я открываю существо, обремененное всеми человеческими достоинствами, а потом начинаю думать: «А ведь не дурно быть madame Сидоровой!» Отсюда можно вывести только такое заключение, что дело совсем не в том, кто явится к нам в дом, а в том, что я невеста и в качестве таковой должна кончить замужеством.
Одна
половина была освещена красным
светом костра, а другая — бледными лучами месяца, точно рядом, прижавшись друг к другу, сидели два человека — красный и голубой.
А между этих дел он сидит, болтает с детьми; тут же несколько девушек участвуют в этом разговоре обо всем на
свете, — и о том, как хороши арабские сказки «Тысяча и одна ночь», из которых он много уже рассказал, и о белых слонах, которых так уважают в Индии, как у нас многие любят белых кошек:
половина компании находит, что это безвкусие, — белые слоны, кошки, лошади — все это альбиносы, болезненная порода, по глазам у них видно, что они не имеют такого отличного здоровья, как цветные; другая
половина компании отстаивает белых кошек.
Два года с
половиной я прожил с великим художником и видел, как под бременем гонений и несчастий разлагался этот сильный человек, павший жертвою приказно-казарменного самовластия, тупо меряющего все на
свете рекрутской меркой и канцелярской линейкой.
В усадьбе и около нее с каждым днем становится тише; домашняя припасуха уж кончилась, только молотьба еще в полном ходу и будет продолжаться до самых святок. В доме зимние рамы вставили, печки топить начали; после обеда, часов до шести, сумерничают, а потом и свечи зажигают; сенные девушки уж больше недели как уселись за пряжу и работают до петухов, а утром, чуть
свет забрезжит, и опять на ногах. Наконец в
половине октября выпадает первый снег прямо на мерзлую землю.
Огромный огненный месяц величественно стал в это время вырезываться из земли. Еще
половина его была под землею, а уже весь мир исполнился какого-то торжественного
света. Пруд тронулся искрами. Тень от деревьев ясно стала отделяться на темной зелени.
На этом показателе смертности можно было бы построить великолепную иллюзию и признать наш Сахалин самым здоровым местом в
свете; но приходится считаться с следующим соображением: при обыкновенных условиях на детские возрасты падает больше
половины всех умерших и на старческий возраст несколько менее четверти, на Сахалине же детей очень немного, а стариков почти нет, так что коэффициент в 12,5 %, в сущности, касается только рабочих возрастов; к тому же он показан ниже действительного, так как при вычислении его в отчете бралось население в 15 000, то есть по крайней мере в полтора раза больше, чем оно было на самом деле.
Когда Микрюков отправился в свою
половину, где спали его жена и дети, я вышел на улицу. Была очень тихая, звездная ночь. Стучал сторож, где-то вблизи журчал ручей. Я долго стоял и смотрел то на небо, то на избы, и мне казалось каким-то чудом, что я нахожусь за десять тысяч верст от дому, где-то в Палеве, в этом конце
света, где не помнят дней недели, да и едва ли нужно помнить, так как здесь решительно всё равно — среда сегодня или четверг…
— Четыре стены, до
половины покрытые, так, как и весь потолок, сажею; пол в щелях, на вершок, по крайней мере, поросший грязью; печь без трубы, но лучшая защита от холода, и дым, всякое утро зимою и летом наполняющий избу; окончины, в коих натянутый пузырь смеркающийся в полдень пропускал
свет; горшка два или три (счастливая изба, коли в одном из них всякий день есть пустые шти!).
Пора бы за долговременное терпение дать право гражданства в Сибири, но, видно, еще не пришел назначенный срок. Между тем уже с лишком
половины наших нет на этом
свете. Очень немногие в России — наша категория еще не тронута. Кто больше поживет, тот, может быть, еще обнимет родных и друзей зауральских. Это одно мое желание, но я это с покорностию предаю на волю божию.
Ромашов долго кружил в этот вечер по городу, держась все время теневых сторон, но почти не сознавая, по каким улицам он идет. Раз он остановился против дома Николаевых, который ярко белел в лунном
свете, холодно, глянцевито и странно сияя своей зеленой металлической крышей. Улица была мертвенно тиха, безлюдна и казалась незнакомой. Прямые четкие тени от домов и заборов резко делили мостовую пополам — одна
половина была совсем черная, а другая масляно блестела гладким, круглым булыжником.
Головлевский дом погружен в тьму; только в кабинете у барина, да еще в дальней боковушке, у Евпраксеюшки, мерцает
свет. На Иудушкиной
половине царствует тишина, прерываемая щелканьем на счетах да шуршаньем карандаша, которым Порфирий Владимирыч делает на бумаге цифирные выкладки. И вдруг, среди общего безмолвия, в кабинет врывается отдаленный, но раздирающий стон. Иудушка вздрагивает; губы его моментально трясутся; карандаш делает неподлежащий штрих.
«Происходит это неоспоримо от расходов, вызываемых содержанием войска и поглощающих треть и даже
половину бюджетов всех европейских государств. Самое печальное при этом то, что этому возрастанию бюджетов и обеднению масс не предвидится конца. Что такое социализм, как не протест против этого крайне ненормального положения, в котором находится большая часть населения нашей части
света».
Помпадур понял это противоречие и, для начала, признал безусловно верною только первую
половину правителевой философии, то есть, что на
свете нет ничего безусловно-обеспеченного, ничего такого, что не подчинялось бы закону поры и времени. Он обнял совокупность явлений, лежавших в районе его духовного ока, и вынужден был согласиться, что весь мир стоит на этом краеугольном камне «Всё тут-с». Придя к этому заключению и применяя его специально к обывателю, он даже расчувствовался.
Разговор был прерван появлением матроса, пришедшего за огнем для трубки. «Скоро ваш отдых», — сказал он мне и стал копаться в углях. Я вышел, заметив, как пристально смотрела на меня девушка, когда я уходил. Что это было? Отчего так занимала ее история, одна
половина которой лежала в тени дня, а другая — в
свете ночи?
Мы долго шли, местами погружаясь в глубокую тину или невылазную, зловонную, жидкую грязь, местами наклоняясь, так как заносы грязи были настолько высоки, что невозможно было идти прямо. В одном из таких заносов я наткнулся на что-то мягкое. При
свете лампочки мне удалось рассмотреть до
половины занесенный илом труп громадного дога. Он лежал сверх стока.
Шабельский. Паша, дай мне денег. На том
свете мы поквитаемся. Я съезжу в Париж, погляжу на могилу жены, B своей жизни я много давал, роздал
половину своего состояния, а потому имею право просить. К тому же прошу я у друга…
Шла старуха с того
свету,
Половины ума в ей нету…
Гудя и потрескивая и похлопывая заслонкой, она освещала дверь и
половину горницы каким-то веселым, отрадным и гостеприимным
светом.
При такой заре, покуда не забрана
половина облитого янтарем неба, в комнатах Иды и ее матери держится очень странное освещение — оно не угнетает, как белая ночь, и не радует, как
свет, падающий лучом из-за тучи, а оно приносит с собою что-то фантасмагорическое: при этом освещении изменяются цвета и положения всех окружающих вас предметов: лежащая на столе головная щетка оживает, скидывается черепахой и шевелит своей головкой; у старого жасмина вырастают вместо листьев голубиные перья; по лицу сидящего против вас человека протягиваются длинные, тонкие, фосфорические блики, и хорошо знакомые вам глаза светят совсем не тем блеском, который всегда вы в них видели.
Смерклось; подали свеч; поставили на стол разные закуски и медный самовар; Борис Петрович был в восхищении, жена его не знала, как угостить милого приезжего; дверь в гостиную, до
половины растворенная, пропускала яркую полосу
света в соседнюю комнату, где по стенам чернели высокие шкафы, наполненные домашней посудой; в этой комнате, у дверей, на цыпочках стояла Ольга и смотрела на Юрия, и больше нежели пустое любопытство понудило ее к этому…
Родильница была жена деревенского учителя, а пока мы по локоть в крови и по глаза в поту при
свете лампы бились с Пелагеей Ивановной над поворотом, слышно было, как за дощатой дверью стонал и мотался по черной
половине избы муж.
Я ушел к себе, на чердак, сел у окна. Над полями вспыхивали зарницы, обнимая
половину небес; казалось, что луна испуганно вздрагивает, когда по небу разольется прозрачный, красноватый
свет. Надрывно лаяли и выли собаки, и, если б не этот вой, можно было бы вообразить себя живущим на необитаемом острове. Рокотал отдаленный гром, в окно вливался тяжелый поток душного тепла.
Август был в
половине, и стояла какая-то совсем отчаянная погода — дождь, дождь и дождь, мелкий и беспощадный, настоящий осенний дождь, который «зарядил» на целый месяц; провернулось, правда, несколько солнечных дней, но солнце светило таким печальным
светом, и кругом было все так безнадежно серо, что на душе щемило от этих печальных картин еще сильней, точно не было конца этим серым низким тучам, которые ползли по небу расплывающимися мутными пятнами, с поспешностью перебираясь на юго-запад.
Красный
свет вечерней зари оставался еще на
половине неба; еще домы, обращенные к той стороне, чуть озарялись ее теплым
светом; а между тем уже холодное синеватое сиянье месяца становилось сильнее.
Сквозь туманную мглу просияла пестрая радуга, ярче, — и вот она обогнула собою
половину неба; луч солнца, неожиданно пробившись сквозь облако, заиграл в бороздах, налитых водою, и вскоре вся окрестность осветилась белым
светом осеннего солнышка.
Это удивило меня: часы мои, сколько я мог различить при тусклом
свете звезд, показывали
половину двенадцатого.
Этот вечер был, как мгновенный
свет в темноте, после которого долго еще мреют в глазах яркие плывущие круги. На целую
половину января хватило у фельдшера и учителя вечерних разговоров о новогодье у отца Василия.
Половина тёмно-синего неба была густо засеяна звёздами, а другая, над полями, прикрыта сизой тучей. Вздрагивали зарницы, туча на секунду обливалась красноватым огнём. В трёх местах села лежали жёлтые полосы
света — у попа, в чайной и у лавочника Седова; все эти три светлые пятна выдвигали из тьмы тяжёлое здание церкви, лишённое ясных форм. В реке блестело отражение Венеры и ещё каких-то крупных звёзд — только по этому и можно было узнать, где спряталась река.
По утрам, когда он просыпался, ему не надо было даже приподымать голову от подушки, чтобы увидеть прямо перед собою темную, синюю полосу моря, подымавшуюся до
половины окон, а на окнах в это время тихо колебались, парусясь от ветра, легкие, розоватые, прозрачные занавески, и вся комната бывала по утрам так полна
светом и так в ней крепко и бодро пахло морским воздухом, что в первые дни, просыпаясь, студент нередко начинал смеяться от бессознательного, расцветавшего в нем восторга.
Туманная дымчатая полоса пробежала по нижней
половине светлого круга, и понемногу
свет стал слабеть на траве, на верхушках лип, на пруде; черные тени дерев стали менее заметны.
Солнце еще не всходило, но
половина неба уже была залита бледным розовым
светом.
«
Половина второго… Не пора ли идти обедать?» — думает Стебельков, заводя часы бронзовым ключиком, который он только что приобрел и в головке которого вставлена маленькая фотографическая картинка, видимая в увеличенном виде, если рассматривать ее на
свет. Александр Михайлович смотрит картинку, прищурив левый глаз, и улыбается. «Какие славные штучки нынче делают, право! И как ухитряются… в таком маленьком виде? — приходит ему в голову. — Однако нужно идти…»
Платонов. Сокровище ты мое! Маленькая, глупенькая бабеночка! Не женой тебя иметь, а на столе под стеклом тебя держать нужно! И как это мы ухитрились с тобой Николку породить на
свет божий? Не Николок рождать, а солдатиков из теста лепить тебе впору,
половина ты моя!
Такое влияние частей
света и солнечного стояния еще очевиднее в породе рыжиков: рыжики красные около одной и той же ели постоянно родятся на север и до
половины восточной и западной стороны.
Десять добрых людей улягутся и мирно выспятся на одном войлоке, а два богача не уживутся в десяти комнатах. Если доброму человеку достанется краюха хлеба, то
половиной ее он поделится с голодным. Но если царь завоюет одну часть
света, он не успокоится, пока не захватит еще другую такую же.
Долго после того сидел он один. Все на счетах выкладывал, все в бумагах справлялся. Свеча догорала, в ночном небе давно уж белело, когда, сложив бумаги, с расцветшим от какой-то неведомой радости лицом и весело потирая руки, прошелся он несколько раз взад и вперед по комнате. Потом тихонько растворил до
половины дверь в Дунину комнату, еще раз издали полюбовался на озаренное слабым неровным
светом мерцавшей у образов лампадки лицо ее и, взяв в руку сафьянную лестовку, стал на молитву.
Солнце совсем уже село, и запад, облитый багровым
светом, гас, но, угасая, он еще освещал неотделанную
половину дома и светил через незарамленные окна этой части на двор, тогда как во всех других окнах было темнешенько…
Однако я храбро взялась за ручку. Тяжелая дверь растворилась с легким скрипом. На паперти было совсем темно. Ощупью отыскала я скамейку, на которой в дни церковной службы отдыхали воспитанницы, и села. Прямо против меня были церковные двери, направо — коридор младшей
половины, налево — старшей. Отдаленные газовые рожки чуть мерцали, роняя слабый
свет на двери, но вся площадка и широкая лестница тонули во мраке.
Теркин проснулся и стал глядеть на зайчики
света, бегавшие перед ним. Он взглянул и на часы, стоявшие на ночном столике. Часы показывали
половину седьмого.
Им владело чувство полного отрешения от того, что делалось вокруг него. Он знал, куда едет и где будет через два, много два с
половиной часа; знал, что может еще застать конец поздней обедни. Ему хотелось думать о своем богомолье, о местах, мимо которых проходит дорога — древний путь московских царей; он жалел, что не пошел пешком по Ярославскому шоссе, с котомкой и палкой. Можно было бы, если б выйти чем
свет, в две-три упряжки, попасть поздним вечером к угоднику.
День стоял очень жаркий, небывалый в
половине августа.
Свету было столько на площадке перед Иверской, что пучки восковых свеч внутри часовни еле мерцали из темноты.
Долг этот был рассрочен на много лет, и я его выплачивал его семейству, когда его уже не было на
свете. Со второй
половины 1865 года я его уже не видал. Смерть его ускорил, вероятно, тот русский недуг, которым он страдал.
Облака на западе сияли ослепительным золотым
светом, весь запад горел золотом. Казалось, будто там раскинулись какие-то широкие, необъятные равнины; длинные золотые лучи пронизали их, расходясь до
половины неба, на севере кучились и громоздились тяжелые облака с бронзовым оттенком. Зелень орешников и кленов стала странно яркого цвета, золотой отблеск лег на далекие нивы и деревни.
Утром она проснулась и взглянула на свои часики: было
половина десятого. На ковре около кровати тянулась узкая яркая полоса
света от луча, который шел из окна и чуть-чуть освещал комнату. За черной занавеской на окне шумели мухи.
— Я в
свет не очень много езжу, — сказал он, — но кое-где бываю и в последнее время стал даже больше выезжать. У самых чопорных барынь я уже вижу на столе мой неприличный роман. Конечно, его не дают читать молодым девицам, но уже не считают ни скандальным, ни неприличным говорить о нем во всеуслышание. Я думаю, что
половиною успеха этот роман обязан все-таки женщинам; у нас мужчины читают очень мало беллетристики.
То, что так понимала и понимает жизнь большая
половина человечества, — то, что величайшие умы понимали жизнь так же, — то, что никак нельзя ее понимать иначе, нисколько не смущает их. Они так уверены в том, что все вопросы жизни, если не разрешаются самым удовлетворительным образом, то устраняются телефонами, оперетками, бактериологией, электрическим
светом, робуритом и т. п., что мысль об отречении от блага жизни личной представляется им только отголоском древнего невежества.