Неточные совпадения
Ну, он это взглянул на меня этак сыскоса:"Ты,
говорит, колченогий (а у меня, ваше высокородие, точно что под Очаковом ногу унесло), в
полиции, видно, служишь?" — взял шапку и вышел из кабака вон.
— Просто в исступлении. То есть не Софья Семеновна в исступлении, а Катерина Ивановна; а впрочем, и Софья Семеновна в исступлении. А Катерина Ивановна совсем в исступлении.
Говорю вам, окончательно помешалась. Их в
полицию возьмут. Можете представить, как это подействует… Они теперь на канаве у — ского моста, очень недалеко от Софьи Семеновны. Близко.
Лежал я тогда… ну, да уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу,
говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое),
говорит: «Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?» А уж Дарья Францовна, женщина злонамеренная и
полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.
Почувствовав что-то близкое стыду за себя, за людей, Самгин пошел тише, увидал вдали отряд конной
полиции и свернул в переулок. Там, у забора, стоял пожилой человек в пиджаке без рукава и громко
говорил кому-то...
Так как Сазоновы и Каляевы ничего подобного не
говорили, — я разрешаю себе оценить поступок господина Богрова как небольшую аварию механизма департамента
полиции.
— Черт его знает, — задумчиво ответил Дронов и снова вспыхнул, заговорил торопливо: — Со всячинкой. Служит в министерстве внутренних дел, может быть в департаменте
полиции, но — меньше всего похож на шпиона. Умный. Прежде всего — умен. Тоскует. Как безнадежно влюбленный, а — неизвестно — о чем? Ухаживает за Тоськой, но — надо видеть — как!
Говорит ей дерзости. Она его терпеть не может. Вообще — человек, напечатанный курсивом. Я люблю таких… несовершенных. Когда — совершенный, так уж ему и черт не брат.
—
Полиция. Полицейские не любят жандармов, —
говорил Дронов все так же неохотно и поплевывая в сторону. — А я с полицейскими в дружбе. Особенно с одним, такая протобестия!
— «Если,
говорит, в столице, где размещен корпус гвардии, существует департамент
полиции и еще многое такое, — оказалось возможным шестинедельное существование революционного совета рабочих депутатов, если возможны в Москве баррикады, во флоте — восстания и по всей стране — дьявольский кавардак, так все это надобно понимать как репетицию революции…»
— Вот! От этого. Я понимаю, когда ненавидят
полицию, попов, ну — чиновников, а он — всех! Даже Мотю, горничную, ненавидел; я жила с ней, как с подругой, а он
говорил: «Прислуга — стесняет, ее надобно заменить машинами». А по-моему, стесняет только то, чего не понимаешь, а если поймешь, так не стесняет.
— Революция направлена против безответственных, — вполголоса, но твердо
говорил Иноков. Возразить ему Самгин не успел — подошел Макаров, сердито проворчал, что
полиция во всех странах одинаково глупа, попросил папиросу. Элегантно одетый, стройный, седовласый, он зажег спичку, подержал ее вверх огнем, как свечу, и, не закурив папиросу, погасил спичку, зажег другую, прислушиваясь к тихим голосам женщин.
— Избит, но — ничего опасного нет, кости — целы. Скрывает, кто бил и где, — вероятно, в публичном, у девиц. Двое суток не
говорил — кто он, но вчера я пригрозил ему заявить
полиции, я же обязан! Приходит юноша, избитый почти до потери сознания, ну и… Время, знаете, требует… ясности!
— Начальство очень обозлилось за пятый год. Травят мужиков. Брата двоюродного моего в каторгу на четыре года погнали, а шабра — умнейший, спокойный был мужик, — так его и вовсе повесили. С баб и то взыскивают, за старое-то, да! Разыгралось начальство прямо… до бесстыдства! А помещики-то новые, отрубники, хуторяне действуют вровень с
полицией. Беднота
говорит про них: «Бывало — сами водили нас усадьбы жечь, господ сводить с земли, а теперь вот…»
Эту группу, вместе с гробом впереди ее, окружала цепь студентов и рабочих, державших друг друга за руки, у многих в руках — револьверы. Одно из крепких звеньев цепи — Дунаев, другое — рабочий Петр Заломов, которого Самгин встречал и о котором
говорили, что им была организована защита университета, осажденного
полицией.
— Какая, к черту,
полиция?
Полиция спряталась.
Говорят, будто бы на чердаках сидит, готовится из пулеметов стрелять… Ты что — нездоров?
— Они
говорят: вы уж с месяц,
говорят, обещали, а все не съезжаете, мы,
говорят,
полиции дадим знать.
Дама бросилась в сторону, господин тоже хотел убежать и
говорил, что он теперь не в претензии; но
полиция подскочила и вмешалась: «Этого,
говорит, нельзя: это в публичном месте», — и сербского воителя арестовали, и побитого тоже.
Не то, чтобы
полиция или иные какие пристава должнику мирволили —
говорят, что тот им самим давно надоел и что они все старушку очень жалеют и рады ей помочь, да не смеют…
«Знай всякий себя», —
говорила она и не любила
полиции, особенно одного полицмейстера, видя в нем почти разбойника.
Скрепя сердце послал Тюфяев команду, которой велел окружить табор; когда это было сделано, явилась
полиция с гарнизонным батальоном, и что тут,
говорят, было — это трудно себе представить.
—
Полиция, — что вы
говорите?
Стон ужаса пробежал по толпе: его спина была синяя полосатая рана, и по этой-то ране его следовало бить кнутом. Ропот и мрачный вид собранного народа заставили
полицию торопиться, палачи отпустили законное число ударов, другие заклеймили, третьи сковали ноги, и дело казалось оконченным. Однако сцена эта поразила жителей; во всех кругах Москвы
говорили об ней. Генерал-губернатор донес об этом государю. Государь велел назначить новый суд и особенно разобрать дело зажигателя, протестовавшего перед наказанием.
Народ, собравшись на Примроз-Гиль, чтоб посадить дерево в память threecentenari, [трехсотлетия (англ.).] остался там, чтоб
поговорить о скоропостижном отъезде Гарибальди.
Полиция разогнала народ. Пятьдесят тысяч человек (по полицейскому рапорту) послушались тридцати полицейских и, из глубокого уважения к законности, вполовину сгубили великое право сходов под чистым небом и во всяком случае поддержали беззаконное вмешательство власти.
В Муртене префект
полиции, человек энергический и радикальный, просил нас подождать у него,
говоря, что староста поручил ему предупредить его о нашем приезде, потому что ему и прочим домохозяевам было бы очень неприятно, если б я приехал невзначай, когда все в поле на работе.
У меня в кисете был перочинный ножик и карандаш, завернутые в бумажке; я с самого начала думал об них и,
говоря с офицером, играл с кисетом до тех пор, пока ножик мне попал в руку, я держал его сквозь материю и смело высыпал табак на стол, жандарм снова его всыпал. Ножик и карандаш были спасены — вот жандарму с аксельбантом урок за его гордое пренебрежение к явной
полиции.
Послали за доктором, за
полицией, дали ему рвотное, дали молока… когда его начало тошнить, он удерживался и
говорил...
— Да, я слышал и
говорил об этом, и тут мы равны; но вот где начинается разница — я, повторяя эту нелепость, клялся, что этого никогда не было, а вы из этого слуха сделали повод обвинения всей
полиции.
Дело о задушенном индейце в воду кануло, никого не нашли. Наконец года через два явился законный наследник — тоже индеец, но одетый по-европейски. Он приехал с деньгами, о наследстве не
говорил, а цель была одна — разыскать убийц дяди. Его сейчас же отдали на попечение
полиции и Смолина.
«Щось буде» принимало новые формы… Атмосфера продолжала накаляться. Знакомые дамы и барышни появлялись теперь в черных траурных одеждах.
Полиция стала за это преследовать: демонстранток в черных платьях и особенно с эмблемами (сердце, якорь и крест) хватали в участки, составляли протоколы. С другой стороны, — светлые платья обливались кислотой, их в костелах резали ножиками… Ксендзы
говорили страстные проповеди.
Квартальный
говорит: «Неправда, ты непьющий!» Долго ли, коротко ли, растерли его в
полиции вином, одели в сухое, окутали тулупом, привезли домой, и сам квартальный с ним и еще двое.
Скрыл ведь он от
полиции дело-то: «Это,
говорит, сам я, будучи выпивши, забрел на пруд да и свернулся в прорубь».
Когда все разошлись, Келлер нагнулся к Лебедеву и сообщил ему: «Мы бы с тобой затеяли крик, подрались, осрамились, притянули бы
полицию; а он вон друзей себе приобрел новых, да еще каких; я их знаю!» Лебедев, который был довольно «готов», вздохнул и произнес: «Утаил от премудрых и разумных и открыл младенцам, я это
говорил еще и прежде про него, но теперь прибавляю, что и самого младенца бог сохранил, спас от бездны, он и все святые его!»
Ты
говоришь: верую, что будет мир, а я сейчас слышал, что проскакал курьер с этим известием в Иркутск. Должно быть, верно, потому что это сказал почтмейстер Николаю Яковлевичу. Будет ли мир прочен — это другой вопрос, но все-таки хорошо, что будет отдых. Нельзя же нести на плечах народа, который ни в чем не имеет голоса, всю Европу. Толчок дан поделом — я совершенно с тобой согласен. Пора понять, что есть дело дома и что не нужно быть
полицией в Европе.
Вы можете
поговорить с губернатором, узнавши, что генерал хочет дать такой оборот этому делу; он, верно, найдет возможность выгородить имение покойного из тяжелых рук
полиции.
Он
говорил о том, что за ним следит
полиция, что ему не миновать тюрьмы, а может быть, даже каторги и виселицы, что ему нужно скрыться на несколько месяцев за границу.
— Ванька-Встанька только что пришел сюда… Отдал Маньке конфеты, а потом стал нам загадывать армянские загадки… «Синего цвета, висит в гостиной и свистит…» Мы никак не могли угадать, а он
говорит: «Селедка»… Вдруг засмеялся, закашлялся и начал валиться на бок, а потом хлоп на землю и не движется… Послали за
полицией… Господи, вот страсть-то какая!.. Ужасно я боюсь упокойников!..
— А ничего. Никаких улик не было. Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже в
полицию заявила, что никаких подозрений не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я,
говорит, в тот раз Дуньку не зарезал, так в другой раз дорежу. Она,
говорит, от моих рук не уйдет. Будет ей амба!
— Подумайте сами, мадам Шойбес, —
говорит он, глядя на стол, разводя руками и щурясь, — подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в это… в как его… ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через
полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас, и главное, — подумайте! — в моем околотке! Что я могу поделать?
Пусть прежде туда выедет
полиция, члены опеки и внушат крестьянам повиновение; наконец,
говорю, еще не известно, что откроется по исследованию вашего чиновника, и, может быть, действия опекуна таковы, что его самого следует удалить и что крестьяне оказывают неповиновение только против него.
«Да правда ли,
говорит, сударь… — называет там его по имени, — что вы его не убили, а сам он убился?» — «Да,
говорит, друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего,
говорит, что боюсь прижимки от
полиции; но, чтобы тоже,
говорит, у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я,
говорит, велю к тебе в дом принести покойника, а ты,
говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!» Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться.
— Следует, по закону, безотлагательно… Тысячу рублей,
говорят, исправнику-то дали за это дело, — присовокупил секретарь. — Вот у меня где эта земская
полиция сидит! — произнес он затем, слегка ударяя себя в грудь. — Она всю кровь мою мне испортила, всю душу мою истерзала…
Сделай милость,
говорит, чтобы не было большой огласки, похорони ты у меня этого покойника без удостоверения
полиции, а я,
говорит, тебе за это тысячу рублей дам!» И с этими словами, знаете, вынимает деньги, подает священнику.
Говоря по правде, герой мой решительно не знал, как приняться за порученное ему дело, и, приехав в маленький город, в уезде которого совершилось преступление, придумал только послать за секретарем уездного суда, чтобы взять от него самое дело, произведенное земскою
полициею.
Домой я захожу на самое короткое время, чтоб полежать, потянуться, переодеться и поругаться с Федькой, которого, entre nous soit dit, [между нами
говоря (франц.)] за непотребство и кражу моих папирос, я уже три раза отсылал в
полицию для «наказания на теле» (сюда еще не проникла «вольность», и потому здешний исправник очень обязательно наказывает на теле, если знает, что его просит об этом un homme comme il faut). [порядочный человек (франц.)]
Но когда мы выходим из нашей келейности и с дерзостью начинаем утверждать, что разговор об околоплодной жидкости есть единственный достойный женщины разговор — alors la police intervient et nous dit: halte-la, mesdames et messieurs! respectons la morale et n'embetons pas les passants par des mesquineries inutiles! [тогда вмешивается
полиция и
говорит нам: стойте-ка, милостивые государыни и милостивые государи! давайте уважать нравственность и не будем досаждать прохожим никчемными пустяками! (франц.)]
Говорил он мало, и «сволочь» — было его любимое слово. Им он называл начальство фабрики и
полицию, с ним он обращался к жене...
— Первого встретил я здесь старика Сизова, — рассказывал Павел. — Увидал он меня, перешел дорогу, здоровается. Я ему
говорю: «Вы теперь осторожнее со мной, я человек опасный, нахожусь под надзором
полиции».
— Дети начали стыдиться родителей,
говорю! — повторил он и шумно вздохнул. — Тебя Павел не постыдится никогда. А я вот стыжусь отца. И в дом этот его… не пойду я больше. Нет у меня отца… и дома нет! Отдали меня под надзор
полиции, а то я ушел бы в Сибирь… Я бы там ссыльных освобождал, устраивал бы побеги им…
Всем нравилось видеть бессилие
полиции, и даже пожилые рабочие, усмехаясь,
говорили друг другу...
— А сейчас, слышь, на кладбище драка была!.. Хоронили, значит, одного политического человека, — из этаких, которые против начальства… там у них с начальством спорные дела. Хоронили его тоже этакие, дружки его, стало быть. И давай там кричать — долой начальство, оно, дескать, народ разоряет…
Полиция бить их!
Говорят, которых порубили насмерть. Ну, и
полиции тоже попало… — Он замолчал и, сокрушенно покачивая головой, странным голосом выговорил: — Мертвых беспокоят, покойников будят!
— Николай был прав! — сказала Людмила входя. — Его арестовали. Я посылала туда мальчика, как вы сказали. Он
говорил, что на дворе
полиция, видел полицейского, который прятался за воротами. И ходят сыщики, мальчик их знает.