Неточные совпадения
Священник зажег две украшенные
цветами свечи, держа их боком в
левой руке, так что воск капал с них медленно, и пoвернулся лицом к новоневестным. Священник был тот же самый, который исповедывал Левина. Он посмотрел усталым и грустным взглядом на жениха и невесту, вздохнул и, выпростав из-под ризы правую руку, благословил ею жениха и так же, но с оттенком осторожной нежности, наложил сложенные персты на склоненную голову Кити. Потом он подал им свечи и, взяв кадило, медленно отошел от них.
В
левом углу залы, она видела, сгруппировался
цвет общества.
Шум, хохот, беготня, поклоны,
Галоп, мазурка, вальс… Меж тем
Между двух теток, у колонны,
Не замечаема никем,
Татьяна смотрит и не видит,
Волненье света ненавидит;
Ей душно здесь… Она мечтой
Стремится к жизни
полевой,
В деревню, к бедным поселянам,
В уединенный уголок,
Где льется светлый ручеек,
К своим
цветам, к своим романам
И в сумрак липовых аллей,
Туда, где он являлся ей.
Засматривая в особенные лица
цветов, в путаницу стеблей, она различала там почти человеческие намеки — позы, усилия, движения, черты и взгляды; ее не удивила бы теперь процессия
полевых мышей, бал сусликов или грубое веселье ежа, пугающего спящего гнома своим фуканьем.
Был он ниже среднего роста, очень худенький, в блузе
цвета осенних туч и похожей на блузу
Льва Толстого; он обладал лицом подростка, у которого преждевременно вырос седоватый клинушек бороды; его черненькие глазки неприятно всасывали Клима, лицо украшал остренький нос и почти безгубый ротик, прикрытый белой щетиной негустых усов.
Гости молчали, ожидая, что скажет хозяин. Величественный, точно индюк, хозяин встал, встряхнул полуседой курчавой головой артиста, погладил ладонью
левой руки бритую щеку, голубоватого
цвета, и, сбивая пальцем пепел папиросы в пепельницу, заговорил сдобным баритоном...
Он — среднего роста, но так широкоплеч, что казался низеньким. Под изорванным пиджаком неопределенного
цвета на нем — грязная, холщовая рубаха, на ногах — серые, клетчатые брюки с заплатами и растоптанные резиновые галоши. Широкое, скуластое лицо, маленькие, острые глаза и растрепанная борода придавали ему сходство с портретами
Льва Толстого.
Вот ближе, ближе: вон запестрели
цветы в садике, вон дальше видны аллеи лип и акаций, и старый вяз,
левее — яблони, вишни, груши.
Даже самый беспорядок в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых залов, — даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал о присутствии живых людей: позабытая на столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка с широкими полями и простеньким
полевым цветочком, приколотым к тулье, — самый воздух, кажется, был полон жизни и говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской руке, которая производила этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние
цветы.
—
Цветы, — уныло отвечала Акулина. — Это я
полевой рябинки нарвала, — продолжала она, несколько оживившись, — это для телят хорошо. А это вот череда — против золотухи. Вот поглядите-ка, какой чудный цветик; такого чудного цветика я еще отродясь не видала. Вот незабудки, а вот маткина-душка… А вот это я для вас, — прибавила она, доставая из-под желтой рябинки небольшой пучок голубеньких васильков, перевязанных тоненькой травкой, — хотите?
Но еще больше похвалил преосвященный Вакулу, когда узнал, что он выдержал церковное покаяние и выкрасил даром весь
левый крылос зеленою краскою с красными
цветами.
Кто не знает тетерева, простого, обыкновенного,
полевого тетерева березовика, которого народ называет тетеря, а чаще тетерька? Глухарь, или глухой тетерев, — это дело другое. Он не пользуется такою известностью, такою народностью. Вероятно, многим и видеть его не случалось, разве за обедом, но я уже говорил о глухаре особо. Итак, я не считаю нужным описывать в подробности величину, фигуру и
цвет перьев
полевого тетерева, тем более что, говоря о его жизни, я буду говорить об изменениях его наружного вида.
— Пигалица составляет нечто среднее между куликом и
полевым курахтаном; с последним она сходна величиною тела и станом; ноги и шея у ней довольно длинны, но далеко не так, как у настоящих куличьих пород; нос хотя не куриного устройства, но все вдвое короче, чем у кулика, равного с ней величиною: он не больше четверти вершка, темного
цвета; длина пигалицы от носа до хвоста семь вершков.
Степной кустарник, реже и менее подвергающийся огню, потому что почва около него бывает сырее: вишенник, бобовник (дикий персик) и чилизник (
полевая акация) начинают
цвести и распространять острый и приятный запах; особенно роскошно и благовонно
цветет бобовник: густо обрастая иногда огромное пространство по отлогим горным скатам, он заливает их сплошным розовым
цветом, [Плоды дикого персика состоят из небольших бобов, с серебряный пятачок в окружности, сердцеобразной фигуры.
В июле поспевает
полевая вишня; места, где растет она, называются вишенными садками; они занимают иногда огромное пространство и сначала еще ярче краснеют издали, чем клубника, но спелая ягода темнеет и получает свой собственный, вишневый
цвет.
— Потому оно, брат, — начал вдруг Рогожин, уложив князя на
левую лучшую подушку и протянувшись сам с правой стороны, не раздеваясь и закинув обе руки за голову, — ноне жарко, и, известно, дух… Окна я отворять боюсь; а есть у матери горшки с
цветами, много
цветов, и прекрасный от них такой дух; думал перенести, да Пафнутьевна догадается, потому она любопытная.
Он ухаживал за барыней:
цветы полевые ей приносил, записки любовные писал.
И старший рабочий, с рыжей бородой, свалявшейся набок, и с голубыми строгими глазами; и огромный парень, у которого
левый глаз затек и от лба до скулы и от носа до виска расплывалось пятно черно-сизого
цвета; и мальчишка с наивным, деревенским лицом, с разинутым ртом, как у птенца, безвольным, мокрым; и старик, который, припоздавши, бежал за артелью смешной козлиной рысью; и их одежды, запачканные известкой, их фартуки и их зубила — все это мелькнуло перед ним неодушевленной вереницей — цветной, пестрой, но мертвой лентой кинематографа.
Посмотрите лучше на этого 10-летнего мальчишку, который в старом — должно быть, отцовском картузе, в башмаках на босу ногу и нанковых штанишках, поддерживаемых одною помочью, с самого начала перемирья вышел за вал и всё ходил по лощине, с тупым любопытством глядя на французов и на трупы, лежащие на земле, и набирал
полевые голубые
цветы, которыми усыпана эта роковая долина.
— Да, я потом вас позову, — сказала Вера и сейчас же вынула из маленького бокового кармана кофточки большую красную розу, подняла немного вверх
левой рукой голову трупа, а правой рукой положила ему под шею
цветок.
Маленький господин, выскочив из пошевней и почти пробежав наружное с двумя гипсовыми
львами крыльцо, стал затем проворно взбираться по широкой лестнице, устланной красным ковром и убранной
цветами, пройдя которую он гордо вошел в битком набитую ливрейными лакеями переднюю.
На этом сухом и длинном меценате надет масакового
цвета шелковый халат, а на голове остренькая гарусная ермолка; из одного его кармана, где покоится его правая рука, торчит тоненькое кнутовище с навязанным на нем длинным выводным кнутом, а около другого, в который засунута
левая рука городничего, тихо показывается огромная, дочерна закуренная пенковая трубка и сафьяновый восточный кисет с охотницким ремешком.
Чудесной растительностью блистают твои тучные, черноземные, роскошные луга и поля, то белеющие весной молочным
цветом вишенника, клубничника и дикого персика, то покрытые летом, как красным сукном, ягодами ароматной
полевой клубники и мелкою вишнею, зреющею позднее и темнеющею к осени.
Из
левой стороны сердца, прячась и кидаясь внезапно, извивалась отвратительная змея, жаля протянутые вверх руки, полные
цветов; с правой стороны высовывалась прекрасная голая рука женщины, сыплющая золотые монеты в шляпу старика-нищего.
Шалимов (глядя вслед). Черт возьми!.. (Мнет
цветок.) Ехидна. (Нервно вытирая лицо платком, идет туда же, куда прошла Варвара Михайловна. Дудаков и Ольга быстро идут из леса с
левой стороны.)
Рядом с господом Саваофом стоит благообразный
лев, по земле ползёт черепаха, идёт барсук, прыгает лягушка, а дерево познания добра и зла украшено огромными
цветами, красными, как кровь.
Двадцатого февраля 1886 года — юбилей С. А. Юрьева, празднуется в Колонном зале «Эрмитажа». Глаголями стояли сверкающие серебром и
цветами столы в окружении темной зелени лавров и пальм. Я был командирован редакцией «Русских ведомостей» дать отчет о юбилее, и когда явился, то уже все сидели за столом. По правую сторону юбиляра сидела Г. Н. Федотова, а по
левую — М. Н. Ермолова. Обед был сервирован на сто пятьдесят персон. Здесь были все крупные представители ученой, литературной и артистической Москвы…
— А может быть, еще не хватились, может, и смена не приходила, — вскрикнул Воронов и выбежал на опушку кладбища, на вал и, раздвинув кусты, посмотрел вперед. Далеко перед ним раскинулся горизонт. Налево, весь утопающий в зелени садов, город с сияющими на солнце крестами церквей, веселый, радостный, не такая темная масса, какой он казался ночью… направо мелкий лесок,
левей его дерновая, зеленая горка, а рядом с ней выкрашенная в казенный
цвет, белыми и черными угольниками, будка, подле порохового погреба.
Цветов было много, и они так смешно спорили.
Полевые цветочки были такие скромные — как ландыши, фиалки, незабудки, колокольчики, васильки,
полевая гвоздика; а
цветы, выращенные в оранжереях, немного важничали — розы, тюльпаны, лилии, нарциссы, левкои, точно разодетые по-праздничному богатые дети. Аленушка больше любила скромные
полевые цветочки, из которых делала букеты и плела веночки. Какие все они славные!
Самойленко только немногих помнил по фамилии, а про тех, кого забыл, говорил со вздохом: «Прекраснейший, величайшего ума человек!» Покончив с альбомом, фон Корен брал с этажерки пистолет и, прищурив
левый глаз, долго прицеливался в портрет князя Воронцова или же становился перед зеркалом и рассматривал свое смуглое лицо, большой лоб и черные, курчавые, как у негра, волоса, и свою рубаху из тусклого ситца с крупными
цветами, похожего на персидский ковер, и широкий кожаный пояс вместо жилетки.
Годовалого мальчишку она держала на руках, как полено, и у мальчишки этого
левого глаза не было. Вместо глаза из растянутых, истонченных век выпирал шар желтого
цвета величиной с небольшое яблоко. Мальчишка страдальчески кричал и бился, баба хныкала. И вот я потерялся.
Всемирным полная движеньем,
Она светилам кажет путь,
Она нисходит вдохновеньем
В певца восторженную грудь;
Цветами рдея
полевыми,
Звуча в паденье светлых вод,
Она законами живыми
Во всем, что движется, живет.
Руки царя были нежны, белы, теплы и красивы, как у женщины, но в них заключался такой избыток жизненной силы, что, налагая ладони на темя больных, царь исцелял головные боли, судороги, черную меланхолию и беснование. На указательном пальце
левой руки носил Соломон гемму из кроваво-красного астерикса, извергавшего из себя шесть лучей жемчужного
цвета. Много сотен лет было этому кольцу, и на оборотной стороне его камня вырезана была надпись на языке древнего, исчезнувшего народа: «Все проходит».
За кедровые бревна с Ливана, за кипарисные и оливковые доски, за дерево певговое, ситтим и фарсис, за обтесанные и отполированные громадные дорогие камни, за пурпур, багряницу и виссон, шитый золотом, за голубые шерстяные материи, за слоновую кость и красные бараньи кожи, за железо, оникс и множество мрамора, за драгоценные камни, за золотые цепи, венцы, шнурки, щипцы, сетки, лотки, лампады,
цветы и светильники, золотые петли к дверям и золотые гвозди, весом в шестьдесят сиклей каждый, за златокованые чаши и блюда, за резные и мозаичные орнаменты, залитые и иссеченные в камне изображения
львов, херувимов, волов, пальм и ананасов — подарил Соломон Тирскому царю Хираму, соименнику зодчего, двадцать городов и селений в земле Галилейской, и Хирам нашел этот подарок ничтожным, — с такой неслыханной роскошью были выстроены храм Господень и дворец Соломонов и малый дворец в Милло для жены царя, красавицы Астис, дочери египетского фараона Суссакима.
Влево от
левых ворот в той же ограде находилась прекрасная сельская церковь, куда по воскресеньям приходили крестьяне с женами и дочерьми в пестрых платках, со множеством живых
цветов на голове.
У
левой стены гостиной сидел священник в изношенной рясе табачного
цвета, старый человек с жесткими бурыми волосами.
В наш век, на дело не похоже,
Из моды вышла простота,
И без богатства ум — все то же,
Что без наряда красота.
У нас теперь народ затейный,
Пренебрегает простотой:
Всем мил
цветок оранжерейный,
И всем наскучил
полевой.
Я пособил своему горю и раскрасил человека, как фигуру, лучшею краскою — красною,
льва желтою, медведя зеленою и так далее по очереди, наблюдая правило, о коем тогда и не слыхал, а сам по себе дошел, чтобы на двух вместе стоящих зверях не было одинакового
цвета.
Маша вертела в руках
полевую гвоздику… Она взглянула сбоку на Лучкова, покраснела, улыбнулась, сказала: «Какие вы пустяки говорите», — и подала ему
цветок.
Но горе мне, моя
полевая нагидочка, [Нагидочка —
цветок.] моя перепеличка, моя ясочка, что проживу я остальной век свой без потехи, утирая полою дробные слезы, текущие из старых очей моих, тогда как враг мой будет веселиться и втайне посмеиваться над хилым старцем…
По
левому берегу бесконечно тянулся лес князей Кемских — древний сосновый бор, правильно разрезанный просеками; ряды стволов отражались в реке красноватыми колоннами, окрашивая воду в ржавый
цвет.
Небольшая комната в доме Русакова; на обеих боковых стенах по окну и по двери, на аадней стене дверь; два стола, один о правой стороны, другой с
левой, почти у самой двери; за столом диван; на окнах
цветы и на одном гитара.
Лишь только дошел я до половины ближайшего
левого оврага, задыхаясь от жару и духоты, потому что ветерок не попадал в это ущелье, как увидел в двух шагах от себя пересевшего с одного
цветка на другой великолепного Кавалера…
Саша сбирала
цветы полевые,
С детства любимые, сердцу родные...
Дико росла, как
цветок полевой,
Смуглая Саша в деревне степной.
Потом она сняла с себя
цветы и опять собрала волосы высоким узлом, облекла свое тело тонкой одеждой и застегнула ее на
левом плече золотой пряжкой.
Деспот же, городской
лев и донжуан, порхал только с
цветка на
цветок и обедал и ужинал, по крайней мере, в десяти семействах, где были барышни-невесты.
Склонялся день к вечеру; красным шаром стояло солнце над окраиной неба, обрамленной черной полосой лесов; улеглась пыль, в воздухе засвежело, со всех сторон понеслось благоуханье
цветов и смолистый запах ели, пихты и можжевельника; стихло щебетанье птичек, и звончей стал доноситься из отдаленья говор людей, возвращавшихся с
полевых работ.
Любы Земле Ярилины речи, возлюбила она бога светлого и от жарких его поцелуев разукрасилась злаками,
цветами, темными лесами, синими морями, голубыми реками, серебристыми озера́ми. Пила она жаркие поцелуи Ярилины, и из недр ее вылетали поднебесные птицы, из вертепов выбегали лесные и
полевые звери, в реках и морях заплавали рыбы, в воздухе затолклись мелкие мушки да мошки… И все жило, все любило, и все пело хвалебные песни: отцу — Яриле, матери — Сырой Земле.
Цветы полевые не работают, не прядут, а разукрашены так, что и Соломон во всей роскоши своей никогда так не разукрасил себя.