Неточные совпадения
Стародум(распечатав и смотря на подпись). Граф Честан. А! (Начиная читать,
показывает вид, что глаза разобрать не могут.) Софьюшка! Очки мои на столе,
в книге.
Он удивлялся ее знанию, памяти и сначала, сомневаясь, желал подтверждения; и она находила
в книгах то, о чем он спрашивал, и
показывала ему.
Она услыхала порывистый звонок Вронского и поспешно утерла эти слезы, и не только утерла слезы, но села к лампе и развернула
книгу, притворившись спокойною. Надо было
показать ему, что она недовольна тем, что он не вернулся, как обещал, только недовольна, но никак не
показывать ему своего горя и, главное, жалости о себе. Ей можно было жалеть о себе, но не ему о ней. Она не хотела борьбы, упрекала его за то, что он хотел бороться, но невольно сама становилась
в положение борьбы.
— Управитель так и оторопел, говорит: «Что вам угодно?» — «А! говорят, так вот ты как!» И вдруг, с этим словом, перемена лиц и физиогномии… «За делом! Сколько вина выкуривается по именью?
Покажите книги!» Тот сюды-туды. «Эй, понятых!» Взяли, связали, да
в город, да полтора года и просидел немец
в тюрьме.
Хозяин игрушечной лавки начал
в этот раз с того, что открыл счетную
книгу и
показал ей, сколько за ними долга. Она содрогнулась, увидев внушительное трехзначное число. «Вот сколько вы забрали с декабря, — сказал торговец, — а вот посмотри, на сколько продано». И он уперся пальцем
в другую цифру, уже из двух знаков.
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади: из улиц торопливо выходят, выбегают люди; попадая
в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают,
показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют
в памяти знакомое, вычитанное из
книг, подслушанное
в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
Чаще всего
книги показывали ему людей жалкими, запутавшимися
в мелочах жизни,
в противоречиях ума и чувства,
в пошленьких состязаниях самолюбий.
К людям он относился достаточно пренебрежительно, для того чтоб не очень обижаться на них, но они настойчиво
показывали ему, что он — лишний
в этом городе. Особенно демонстративно действовали судейские, чуть не каждый день возлагая на него казенные защиты по мелким уголовным делам и задерживая его гражданские процессы. Все это заставило его отобрать для продажи кое-какое платье, мебель, ненужные
книги, и как-то вечером, стоя среди вещей, собранных
в столовой, сунув руки
в карманы, он мысленно декламировал...
Но она и вида не
показывает, что замечает его желание проникнуть ее тайны, и если у него вырвется намек — она молчит, если
в книге идет речь об этом, она слушает равнодушно, как Райский голосом ни напирает на том месте.
Он хвастливо
показывал ему толстую писаную
книгу,
в переплете.
— Вот видите, один мальчишка, стряпчего сын, не понял чего-то по-французски
в одной
книге и
показал матери, та отцу, а отец к прокурору. Тот слыхал имя автора и поднял бунт — донес губернатору. Мальчишка было заперся, его выпороли: он под розгой и сказал, что
книгу взял у меня. Ну, меня сегодня к допросу…
Он с гордостью
показывал ему ряды полок до потолка, кругом всего кабинета, и
книги в блестящем порядке.
Меня позвали к Тушару, и он велел мне взять все мои тетрадки и
книги и
показать маме: «чтоб она видела, сколько успели вы приобрести
в моем заведении». Тут Антонина Васильевна, съежив губки, обидчиво и насмешливо процедила мне с своей стороны...
Вообще мы старались быть любезны с гостями,
показывали им, после завтрака, картинки и, между прочим,
в книге Зибольда изображение японских видов: людей, зданий, пейзажей и прочего.
— Болтать-то вам легко, — усмехнулся он еще, но уже почти ненавистно. Взял я
книгу опять, развернул
в другом месте и
показал ему «К евреям», глава Х, стих 31. Прочел он: «Страшно впасть
в руки Бога живаго».
У нас
в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“
В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие
в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, —
в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя
показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда не прочитавшие ни одной
книги.
К тому же я не все
книги показывал или клал у себя на столе, — иные прятались
в шифоньер.
В назначенный день я пошел к Прелину. Робко, с замирающим сердцем нашел я маленький домик на Сенной площади, с балконом и клумбами цветов. Прелин,
в светлом летнем костюме и белой соломенной шляпе, возился около цветника. Он встретил меня радушно и просто, задержал немного
в саду,
показывая цветы, потом ввел
в комнату. Здесь он взял мою
книгу, разметил ее,
показал, что уже пройдено, разделил пройденное на части, разъяснил более трудные места и указал, как мне догнать товарищей.
Ибо грубым и неученым людям и женскому полу,
в руки которых попадутся
книги священные, кто
покажет истинный смысл?
— А это что такое? — продолжал Павел,
показывая уже
в книге на ря (слово, выбранное им, было: Варяги).
Чтобы определить их, нам стоит только заглянуть вот
в эту
книгу (я поднимаю десятый том и
показываю публике), и мы убедимся, что владение, какими бы эпитетами мы ни сдобривали его, не только не однородно с собственностью, но даже исключает последнюю.
— А я, мой друг, так-таки и не читала ничего твоего.
Показывал мне прошлою зимой Филофей Павлыч
в ведомостях объявление, что
книга твоя продается, — ну, и сбиралась всё выписать, даже деньги отложила. А потом, за тем да за сем — и пошло дело
в длинный ящик! Уж извини, Христа ради, сама знаю, что не по-родственному это, да уж…
И
в этот день, когда граф уже ушел, Александр старался улучить минуту, чтобы поговорить с Наденькой наедине. Чего он не делал? Взял
книгу, которою она, бывало, вызывала его
в сад от матери,
показал ей и пошел к берегу, думая: вот сейчас прибежит. Ждал, ждал — нейдет. Он воротился
в комнату. Она сама читала
книгу и не взглянула на него. Он сел подле нее. Она не поднимала глаз, потом спросила бегло, мимоходом, занимается ли он литературой, не вышло ли чего-нибудь нового? О прошлом ни слова.
У
В.М. Лаврова
в библиотеке
в Малеевке было много
книг и хранился очень им сберегаемый альбом,
в котором имелись автографы многих писателей-друзей. Альбом этот
В.М. Лавров редко кому
показывал и только изредка прочитывал приезжавшим к нему отдельные записи.
Работая
в «Русских ведомостях», мне приходилось встречаться с иностранцами, посещавшими редакцию. Так, после возвращения из Сибири Джорджа Кеннана, автора знаменитой
книги «Сибирь и каторга»,
в которой он познакомил весь мир с ужасами политической ссылки, редакция поручила мне
показать ему московские трущобы.
Они
показывали мне иную жизнь — жизнь больших чувств и желаний, которые приводили людей к подвигам и преступлениям. Я видел, что люди, окружавшие меня, не способны на подвиги и преступления, они живут где-то
в стороне от всего, о чем пишут
книги, и трудно понять — что интересного
в их жизни? Я не хочу жить такой жизнью… Это мне ясно, — не хочу…
Это удивило меня своей правдой, — я стал читать дальше, стоя у слухового окна, я читал, пока не озяб, а вечером, когда хозяева ушли ко всенощной, снес
книгу в кухню и утонул
в желтоватых, изношенных страницах, подобных осенним листьям; они легко уводили меня
в иную жизнь, к новым именам и отношениям,
показывая мне добрых героев, мрачных злодеев, непохожих на людей, приглядевшихся мне.
Эту правду, очень знакомую мне и надоевшую
в жизни,
книга показывала в освещении совершенно новом — незлобивом, спокойном.
Особенно заметно, что, рассказывая о злодеях, людях жадных и подлых,
книги не
показывают в них той необъяснимой жестокости, того стремления издеваться над человеком, которое так знакомо мне, так часто наблюдалось мною. Книжный злодей жесток деловито, почти всегда можно понять, почему он жесток, а я вижу жестокость бесцельную, бессмысленную, ею человек только забавляется, не ожидая от нее выгод.
И вот для решения вопроса, самая постановка которого
показывает непонимание учения, были произнесены на этом собрании, как это описывает
книга Деяний,
в первый раз долженствовавшие внешним образом утвердить справедливость известных утверждений, эти страшные, наделавшие столько зла, слова: «угодно святому духу и нам», т. е. утверждалось, что справедливость того, что они постановили, засвидетельствована чудесным участием
в этом решении святого духа, т. е. бога.
Знакомство с деятельностью квакеров и их сочинениями: с Фоксом, Пэном и
в особенности с
книгой Даймонда (Dymond) 1827 г. —
показало мне, что не только давным-давно сознана невозможность соединения христианства с насилием и войною, но что эта несовместимость давным-давно так ясно и несомненно доказана, что надо только удивляться, каким образом может продолжаться это невозможное соединение христианского учения с насилием, которое проповедовалось и продолжает проповедоваться церквами.
(Кланяется и идет к сцене, где собравшаяся публика молча смотрит, как Замыслов, с
книгой в руке, тоже молча крадется по сцене,
показывая Семенову, как надо играть. Из дачи поспешно идет Басов с удочками.)
Лука. И вот
в это место —
в Сибири дело-то было — прислали ссыльного, ученого… с
книгами, с планами он, ученый-то, и со всякими штуками… Человек и говорит ученому: «
Покажи ты мне, сделай милость — где лежит праведная земля и как туда дорога?» Сейчас это ученый
книги раскрыл, планы разложил… глядел-глядел — нет нигде праведной земли! Всё верно, все земли показаны, а праведной — нет!..
Сегодня хозяин был особенно противен Евсею, весь день он наблюдал за ним с тоскливой злостью, и теперь, когда старик отошёл с рыжим
в угол лавки,
показывая там
книги, мальчик вдруг шёпотом сказал сутулому покупателю...
— Да; а там же, где-то
в пещере, жил мудрец. Ученый и захотел
показать мудрецу, что он много знает; приходит к нему
в пещеру и говорит: «Я сто
книг выучил», а мудрец на него посмотрел и отвечал: «Ты дурак».
—
В таком случае составьте подписку только между поляками московскими, — те должны отдать все; я хоть полуполька какая-то, но
покажу им пример: я отдам все мои платья, все мои вещи, все мои
книги!
Я вышел и
в родильной комнате заглянул
в зеркало. Зеркало это
показало то, что обычно
показывало: перекошенную физиономию явно дегенеративного типа с подбитым как бы правым глазом. Но — и тут уже зеркало не было виновато — на правой щеке дегенерата можно было плясать, как на паркете, а на левой тянулась густая рыжеватая поросль. Разделом служил подбородок. Мне вспомнилась
книга в желтом переплете с надписью «Сахалин». Там были фотографии разных мужчин.
Уйдя
в кухню, он велел кухарке вскипятить самовар, а потом стал
показывать мне свои
книги, — почти все научного характера: Бокль, Ляйель, Гартполь Лекки, Леббок, Тэйлор, Милль, Спенсер, Дарвин, а из русских — Писарев, Добролюбов, Чернышевский, Пушкин, «Фрегат „Паллада“» Гончарова, Некрасов.
Затем, когда мы закусили и выпили, он сам нам
показал все.
В целой квартире не было ни одной
книги, ни одного клочка бумаги, так что я даже изумился.
Во весь остальной день граф не возобновлял первого разговора. Он просил Анну Павловну играть на фортепиано, с восторгом хвалил ее игру,
показывал ей альбомы с рисунками, водил
в свою картинную галерею, отбирал ей
книги из библиотеки. Узнавши, что она любит цветы, он сам повел ее
в оранжереи, сам вязал для нее из лучших цветов букеты, одним словом, сделался внимательным родственником и больше ничего.
Мещерский присоединял необыкновенное дарование писать по-русски сильно, резко и дельно; он
показывал мне толстую
книгу писем, писанных им для разных лиц, находившихся
в самых трудных обстоятельствах, — писем к государю и к другим особам царской фамилии, а также и к разным министрам.
Подпоручик начал перелистывать журнал и, наконец,
в отделе Словесности, видно, отыскал желаемое слово и
показал его Мари, которая, посмотрев, очень сконфузилась, но, впрочем, взяла у офицера
книгу и сама
показала ему на какое-то слово и, отойдя от него, снова села на прежнее место.
— Это все очень известно, — сказал он. — Верует народ
в бога, песни у него есть и плохие и хорошие, а обычаи — подлые! Насчет этого — ты у меня спроси, я тебе лучше всякой
книги обычаи
покажу. Это не по
книгам надо узнавать, а — выдь на улицу, на базар поди,
в трактир или —
в деревню, на праздник, — вот и будут тебе показаны обычаи. А то — к мировому судье ступай…
в окружный суд тоже…
Поручения Константину привезть с собою
книги и деловые бумаги
показывают, что Гоголь вполне был уверен
в скором приезде Константина
в Италию.
В 1847 году, когда вышла известная
книга: «Избранные места из переписки с друзьями», сильно меня взволновавшая, я имел непростительную слабость и глупость,
в пылу спорного разговора,
в доказательство постоянного направления Гоголя
показать это письмо Павлову…
— У хозяина моего много
книг; видишь какие! он говорит, что божественные. Он мне все читает из них. Я потом тебе
покажу; ты мне расскажешь после, что он мне
в них все читает?
И она
показывала ему
книгу; Ордынов не заметил, откуда взялась она. Он машинально взял ее, всю писанную, как древние раскольничьи
книги, которые ему удавалось прежде видеть. Но теперь он был не
в силах смотреть и сосредоточить внимание свое на чем-нибудь другом.
Книга выпала из рук его. Он тихо обнимал Катерину, стараясь привести ее
в разум.
Василий Леонидыч. Так непременно мяту. Ведь я учился про это. Это
в книгах напечатано. Я вам
покажу. А, что?
Книгохранилище замка Дукс,
в Богемии. Темный, мрачный покой. Вечный сон нескольких тысяч
книг. Единственное огромное кресло с перекинутым через него дорожным плащом. Две свечи по сторонам настольного Ариоста зажжены только для того, чтобы
показать — во всей огромности — мрак. Красный,
в ледяной пустыне, островок камина. Не осветить и не согреть. На полу,
в дальнедорожном разгроме: рукописи, письма, отрепья. Чемодан, извергнув, ждет.
Это все красоты первоклассные, или заимствованные из
книг священного писания, или составленные по их духу. Да
покажите мне, много ли таких красот найдется у наших знаменитых писателей. А вот попадется слово, которого значения не поймут,
в стихе...