Неточные совпадения
Улицы запустели,
на площадях
показались хищные звери.
Кажется, из уст нашего героя излетело словцо, подмеченное
на улице.
Губернаторша, сказав два-три слова, наконец отошла с дочерью в другой конец залы к другим гостям, а Чичиков все еще стоял неподвижно
на одном и том же месте, как человек, который весело вышел
на улицу, с тем чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть
на все, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то и уж тогда глупее ничего не может быть такого человека: вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он, — не платок ли? но платок в кармане; не деньги ли? но деньги тоже в кармане, все,
кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему в уши, что он позабыл что-то.
Тут только, оглянувшись вокруг себя, он заметил, что они ехали прекрасною рощей; миловидная березовая ограда тянулась у них справа и слева. Между дерев мелькала белая каменная церковь. В конце
улицы показался господин, шедший к ним навстречу, в картузе, с суковатой палкой в руке. Облизанный аглицкий пес
на высоких ножках бежал перед ним.
На улицах показались крытые дрожки, неведомые линейки, дребезжалки, колесосвистки — и заварилась каша.
Два дня ему
казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни
улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его
на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.
Казалось, как будто, не вынося мучений в домах, многие нарочно выбежали
на улицу: не ниспошлется ли в воздухе чего-нибудь, питающего силы.
Измучившееся чахоточное лицо ее смотрело страдальнее, чем когда-нибудь (к тому же
на улице,
на солнце, чахоточный всегда
кажется больнее и обезображеннее, чем дома); но возбужденное состояние ее не прекращалось, и она с каждою минутой становилась еще раздраженнее.
Посреди
улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то
на мостовой, у самых колес. Все говорили, кричали, ахали; кучер
казался в недоумении и изредка повторял...
— Непременно помешалась! — говорил он Раскольникову, выходя с ним
на улицу, — я только не хотел пугать Софью Семеновну и сказал: «
кажется», но и сомнения нет. Это, говорят, такие бугорки, в чахотке,
на мозгу вскакивают; жаль, что я медицины не знаю. Я, впрочем, пробовал ее убедить, но она ничего не слушает.
Девушка,
кажется, очень мало уж понимала; одну ногу заложила за другую, причем выставила ее гораздо больше, чем следовало, и, по всем признакам, очень плохо сознавала, что она
на улице.
Он забылся; странным
показалось ему, что он не помнит, как мог он очутиться
на улице.
Я оставил Пугачева и вышел
на улицу. Ночь была тихая и морозная. Месяц и звезды ярко сияли, освещая площадь и виселицу. В крепости все было спокойно и темно. Только в кабаке светился огонь и раздавались крики запоздалых гуляк. Я взглянул
на дом священника. Ставни и ворота были заперты.
Казалось, все в нем было тихо.
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу
казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей
на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
Улицу перегораживала черная куча людей; за углом в переулке тоже работали, катили по мостовой что-то тяжелое. Окна всех домов закрыты ставнями и окна дома Варвары — тоже, но оба полотнища ворот — настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались
на землю. Голоса людей звучали не очень громко, но весело, — веселость эта
казалась неуместной и фальшивой. Неугомонно и самодовольно звенел тенористый голосок...
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые
улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана,
казалось, что этот дом уходит в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами,
на панелях, у дверей сидели и стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
Раза два, вечерами, Самгин выходил подышать
на улицу, и ему
показалось, что знакомые обыватели раскланиваются с ним не все, не так почтительно, как раньше, и смотрят
на него с такой неприязнью, как будто он жестоко обыграл их в преферанс.
Он остановил коня пред крыльцом двухэтажного дома, в пять окон
на улицу, наличники украшены тонкой резьбой, голубые ставни разрисованы цветами и
кажутся оклеенными обоями.
На крыльцо вышел большой бородатый человек и, кланяясь, ласково сказал...
А город, окутанный знойным туманом и густевшими запахами соленой рыбы, недубленых кож, нефти, стоял
на грязном песке; всюду, по набережной и в пыли
на улицах, сверкала, как слюда, рыбья чешуя, всюду медленно шагали распаренные восточные люди, в тюбетейках, чалмах, халатах; их было так много, что город
казался не русским, а церкви — лишними в нем.
— Здравствуйте, — сказал Диомидов, взяв Клима за локоть. — Ужасный какой город, — продолжал он, вздохнув. — Еще зимой он пригляднее, а летом — вовсе невозможный. Идешь
улицей, и все
кажется, что сзади
на тебя лезет, падает тяжелое. А люди здесь — жесткие. И — хвастуны.
Вход в
улицу, где он жил, преграждали толстые полицейские
на толстых лошадях и несколько десятков любопытствующих людей; они
казались мелкими, и Самгин нашел в них нечто однообразное, как в арестантах. Какой-то серенький, бритый сказал...
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему
показалось, что
улицы необычно многолюдны и в городе шумно так же, как в тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он шел по двору в больничном халате, остановился, взглянул
на Самгина из-под ладони и закричал...
Днем по
улицам летала пыль строительных работ,
на Невском рабочие расковыривали торцы мостовой, наполняя город запахом гнилого дерева; весь город
казался вспотевшим.
Шемякин говорил громко, сдобным голосом, и от него настолько сильно пахло духами, что и слова
казались надушенными.
На улице он
казался еще более красивым, чем в комнате, но менее солидным, — слишком щеголеват был его костюм светло-сиреневого цвета, лихо измятая дорогая панама, тросточка, с ручкой из слоновой кости, в пальцах руки — черный камень.
Вечерами, поздно, выходил
на улицу, вслушивался в необыкновенную, непостижимую тишину, —
казалось, что день ото дня она становится все более густой, сжимается плотней и — должна же она взорваться!
И все они
казались жидкими, налитыми какой-то мутной влагой; Клим ждал, что
на следующем шаге некоторые из них упадут и растекутся по
улице грязью.
Самгин подошел к столбу фонаря, прислонился к нему и стал смотреть
на работу. В
улице было темно, как в печной трубе, и
казалось, что темноту создает возня двух или трех десятков людей. Гулко крякая, кто-то бил по булыжнику мостовой ломом, и, должно быть, именно его уговаривал мягкий басок...
Сухо рассказывая ей, Самгин видел, что теперь, когда
на ней простенькое темное платье, а ее лицо, обрызганное веснушками, не накрашено и рыжие волосы заплетены в косу, — она
кажется моложе и милее, хотя очень напоминает горничную. Она убежала, не дослушав его, унося с собою чашку чая и бутылку вина. Самгин подошел к окну; еще можно было различить, что в небе громоздятся синеватые облака, но
на улице было уже темно.
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них
на улице никого не было. Радость Макарова
казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза
на лице Клима. Шли медленно, плечо в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая
на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
Он был так велик, что Самгину
показалось: человек этот,
на близком от него расстоянии, не помещается в глазах, точно колокольня. В ограде пред дворцом и даже за оградой,
на улице, становилось все тише, по мере того как Родзянко все более раздувался, толстое лицо его набухало кровью, и неистощимый жирный голос ревел...
Сквозь двойные рамы с
улицы не доносилось ни звука, и
казалось, что все,
на площади, живет не в действительности, а только в памяти.
— Смир-рно-о! — кричат
на них солдаты, уставшие командовать живою, но неповоротливой кучкой людей, которые
казались Самгину измятыми и пустыми, точно испорченные резиновые мячи. Над канавами
улиц, над площадями висит болотное, кочковатое небо в разодранных облаках, где-то глубоко за облаками расплылось блеклое солнце, сея мутноватый свет.
На улице простились. Самгин пошел домой пешком. Быстро мчались лихачи, в экипажах сидели офицера,
казалось, что все они сидят в той же позе, как сидел первый, замеченный им: голова гордо вскинута, сабля поставлена между колен, руки лежат
на эфесе.
С восхода солнца и до полуночи
на улицах суетились люди, но еще более были обеспокоены птицы, — весь день над Москвой реяли стаи галок, голубей, тревожно перелетая из центра города
на окраины и обратно;
казалось, что в воздухе беспорядочно снуют тысячи черных челноков, ткется ими невидимая ткань.
Вера Петровна долго рассуждала о невежестве и тупой злобе купечества, о близорукости суждений интеллигенции, слушать ее было скучно, и
казалось, что она старается оглушить себя. После того, как ушел Варавка, стало снова тихо и в доме и
на улице, только сухой голос матери звучал, однообразно повышаясь, понижаясь. Клим был рад, когда она утомленно сказала...
Он сидел, курил, уставая сидеть — шагал из комнаты в комнату, подгоняя мысли одну к другой, так провел время до вечерних сумерек и пошел к Елене.
На улицах было не холодно и тихо, мягкий снег заглушал звуки, слышен был только шорох, похожий
на шепот. В разные концы быстро шли разнообразные люди, и
казалось, что все они стараются как можно меньше говорить, тише топать.
Он оделся и, как бы уходя от себя, пошел гулять.
Показалось, что город освещен празднично, слишком много было огней в окнах и народа
на улицах много. Но одиноких прохожих почти нет, люди шли группами, говор звучал сильнее, чем обычно, жесты — размашистей; создавалось впечатление, что люди идут откуда-то, где любовались необыкновенно возбуждающим зрелищем.
Несмотря
на раннюю пору, людей
на улице было много, но
казалось, что сегодня они двигаются бесцельно и более разобщенно, чем всегда.
А у Веры именно такие глаза: она бросит всего один взгляд
на толпу, в церкви,
на улице, и сейчас увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и
на Волге она заметит и судно, и лодку в другом месте, и пасущихся лошадей
на острове, и бурлаков
на барке, и чайку, и дымок из трубы в дальней деревушке. И ум,
кажется, у ней был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как глаза.
Мне встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог в такой час очутиться один
на улице; он,
кажется, потерял дорогу; одна баба остановилась было
на минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела руками и пошла дальше, оставив его одного в темноте.
Выйдя
на улицу, я повернул налево и пошел куда попало. В голове у меня ничего не вязалось. Шел я тихо и,
кажется, прошел очень много, шагов пятьсот, как вдруг почувствовал, что меня слегка ударили по плечу. Обернулся и увидел Лизу: она догнала меня и слегка ударила зонтиком. Что-то ужасно веселое, а
на капельку и лукавое, было в ее сияющем взгляде.
День был удивительно хорош: южное солнце, хотя и осеннее, не щадило красок и лучей;
улицы тянулись лениво, домы стояли задумчиво в полуденный час и
казались вызолоченными от жаркого блеска. Мы прошли мимо большой площади, называемой Готтентотскою, усаженной большими елями, наклоненными в противоположную от Столовой горы сторону, по причине знаменитых ветров, падающих с этой горы
на город и залив.
Мне
показалось, что я вдруг очутился
на каком-нибудь нашем московском толкучем рынке или
на ярмарке губернского города, вдалеке от Петербурга, где еще не завелись ни широкие
улицы, ни магазины; где в одном месте и торгуют, и готовят кушанье, где продают шелковый товар в лавочке, между кипящим огромным самоваром и кучей кренделей, где рядом помещаются лавка с фруктами и лавка с лаптями или хомутами.
Робко ходит в первый раз человек
на корабле: каюта ему
кажется гробом, а между тем едва ли он безопаснее в многолюдном городе,
на шумной
улице, чем
на крепком парусном судне, в океане.
Пройдя с четверть версты, он сел
на извозчика и поехал вперед, но
на середине
улицы в пролетке ему
показалось еще жарче.
В кабинете Половодову
казалось тесно и душно, но часы показывали едва три часа — самое мертвое время летнего дня, когда даже собаки не выбегают
на улицу.
— Нет, это пустяки. Я совсем не умею играть… Вот садитесь сюда, — указала она кресло рядом с своим. — Рассказывайте, как проводите время. Ах да, я третьего дня,
кажется, встретила вас
на улице, а вы сделали вид, что не узнали меня, и даже отвернулись в другую сторону. Если вы будете оправдываться близорукостью, это будет грешно с вашей стороны.
Хозяйка начала свою отпустительную речь очень длинным пояснением гнусности мыслей и поступков Марьи Алексевны и сначала требовала, чтобы Павел Константиныч прогнал жену от себя; но он умолял, да и она сама сказала это больше для блезиру, чем для дела; наконец, резолюция вышла такая. что Павел Константиныч остается управляющим, квартира
на улицу отнимается, и переводится он
на задний двор с тем, чтобы жена его не смела и
показываться в тех местах первого двора,
на которые может упасть взгляд хозяйки, и обязана выходить
на улицу не иначе, как воротами дальними от хозяйкиных окон.
Когда Марья Алексевна, услышав, что дочь отправляется по дороге к Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась в свою комнату и взяла письмо: ей
показалось, что лучше, честнее будет, если она сама в лицо скажет матери — ведь драться
на улице мать не станет же? только надобно, когда будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее садиться
на извозчика и ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
Мы спустились в город и, свернувши в узкий, кривой переулочек, остановились перед домом в два окна шириною и вышиною в четыре этажа. Второй этаж выступал
на улицу больше первого, третий и четвертый еще больше второго; весь дом с своей ветхой резьбой, двумя толстыми столбами внизу, острой черепичной кровлей и протянутым в виде клюва воротом
на чердаке
казался огромной, сгорбленной птицей.