Неточные совпадения
Только тем, что в такую неправильную
семью, как Аннина, не
пошла бы хорошая, Дарья Александровна и объяснила себе то, что Анна, с
своим знанием людей, могла взять
к своей девочке такую несимпатичную, нереспектабельную Англичанку.
Уездный чиновник пройди мимо — я уже и задумывался: куда он
идет, на вечер ли
к какому-нибудь
своему брату или прямо
к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей
семьей, и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике.
Ее сомнения смущают:
«
Пойду ль вперед,
пойду ль назад?..
Его здесь нет. Меня не знают…
Взгляну на дом, на этот сад».
И вот с холма Татьяна сходит,
Едва дыша; кругом обводит
Недоуменья полный взор…
И входит на пустынный двор.
К ней, лая, кинулись собаки.
На крик испуганный ея
Ребят дворовая
семьяСбежалась шумно. Не без драки
Мальчишки разогнали псов,
Взяв барышню под
свой покров.
Любовь Грановского
к ней была тихая, кроткая дружба, больше глубокая и нежная, чем страстная. Что-то спокойное, трогательно тихое царило в их молодом доме. Душе было хорошо видеть иной раз возле Грановского, поглощенного
своими занятиями, его высокую, гнущуюся, как ветка, молчаливую, влюбленную и счастливую подругу. Я и тут, глядя на них, думал о тех ясных и целомудренных
семьях первых протестантов, которые безбоязненно пели гонимые псалмы, готовые рука в руку спокойно и твердо
идти перед инквизитора.
Лиза снова расцеловала отца, и
семья с гостями разошлась по
своим комнатам. Бахарев
пошел с Гловацким в его кабинет, а Лиза
пошла к Женни.
Собственные дела Лизы
шли очень худо: всегдашние плохие лады в
семье Бахаревых, по возвращении их в Москву от Богатыревых, сменились сплошным разладом. Первый повод
к этому разладу подала Лиза, не перебиравшаяся из Богородицкого до самого приезда
своей семьи в Москву. Это очень не понравилось отцу и матери, которые ожидали встретить ее дома.
Пошли упреки с одной стороны, резкие ответы с другой, и кончилось тем, что Лиза, наконец, объявила желание вовсе не переходить домой и жить отдельно.
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот смотрю я на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы
идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, —
идут семь верст из города
к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю
свое, близкое!
— А понимать, — возразил, в
свою очередь, Петр Михайлыч, — можно так, что он не приступал ни
к чему решительному, потому что у Настеньки мало, а у него и меньше того: ну а теперь,
слава богу, кроме платы за сочинения, литераторам и места дают не по-нашему: может быть, этим смотрителем поддержат года два, да вдруг и хватят в директоры: значит, и будет чем
семью кормить.
«Человек любит себя (
свою животную жизнь), любит
семью, любит даже отечество. Отчего же бы ему не полюбить и человечество? Так бы это хорошо было. Кстати же это самое проповедует и христианство». Так думают проповедники позитивного, коммунистического, социалистического братства. Действительно это бы было очень хорошо, но никак этого не может быть, потому что любовь, основанная на личном и общественном жизнепонимании, дальше любви
к государству
идти не может.
Ошибка рассуждения в том, что жизнепонимание общественное, на котором основана любовь
к семье и
к отечеству, зиждется на любви
к личности и что эта любовь, переносясь от личности
к семье, роду, народности, государству, всё слабеет и слабеет и в государстве доходит до
своего последнего предела, дальше которого она
идти не может.
Осенняя стужа настала ранее обыкновенного. С 14 октября начались уже морозы; 16-го выпал снег. 18-го Пугачев, зажегши
свой лагерь, со всеми тяжестями
пошел обратно от Яика
к Сакмаре и расположился под Бердскою слободою, близ летней сакмарской дороги, в
семи верстах от Оренбурга. Оттоле разъезды его не переставали тревожить город, нападать на фуражиров и держать гарнизон во всегдашнем опасении.
— Бились со мной, бились на всех кораблях и присудили меня
послать к Фофану на усмирение. Одного имени Фофана все, и офицеры и матросы, боялись. Он и вокруг света сколько раз хаживал, и в Ледовитом океане за китом плавал. Такого зверя, как Фофан, отродясь на свете не бывало: драл собственноручно, меньше
семи зубов с маху не вышибал, да еще райские сады на
своем корабле устраивал.
Возвратясь домой, князь, кажется, только и занят был тем, что ожидал духовную, и когда часам
к семи вечера она не была еще ему привезена, он
послал за нею нарочного
к нотариусу; тот, наконец, привез ему духовную. Князь подписал ее и тоже бережно запер в
свой железный шкаф. Остальной вечер он провел один.
Проводив жениха, Надя
пошла к себе наверх, где жила с матерью (нижний этаж занимала бабушка). Внизу, в зале, стали тушить огни, а Саша все еще сидел и пил чай. Пил он чай всегда подолгу, по-московски, стаканов по
семи в один раз. Наде, когда она разделась и легла в постель, долго еще было слышно, как внизу убирала прислуга, как сердилась бабуля. Наконец все затихло, и только слышалось изредка, как в
своей комнате, внизу, покашливал басом Саша.
Оделся я, вышел на улицу. Было утро раннее, часов шесть-семь. На улицах никого не было. Толкнулся я
к Михайле — говорят, дома не ночевал, должно быть, в гостинице остался. В ресторан мне
идти рано, да и не могу туда
идти — противно. Ходил я, ходил по городу. Отворили турецкие кофейни, там посидел, чашку кофе выпил черного. Гляжу на людей и думаю: «Все, все вы счастливые, у каждого
свое дело, у каждого чистые руки… а я!»
В затворе прожил отец Сергий еще
семь лет. Сначала отец Сергий принимал многое из того, что ему приносили: и чай, и сахар, и белый хлеб, и молоко, и одежду, и дрова. Но чем дальше и дальше
шло время, тем строже и строже он устанавливал
свою жизнь, отказываясь от всего излишнего, и, наконец, дошел до того, что не принимал больше ничего, кроме черного хлеба один раз в неделю. Всё то, что приносили ему, он раздавал бедным, приходившим
к нему.
Солдат
пошел со мной, да так скоро, что я бегом за ним не поспевал. Вот пришли мы в
свой дом. Солдат помолился богу и говорит: «Здравствуйте!» Потом разделся, сел на конник и стал оглядывать избу и говорит: «Что ж, у вас
семьи только-то?» Мать оробела и ничего не говорит, только смотрит на солдата. Он и говорит: «Где ж матушка?» — а сам заплакал. Тут мать подбежала
к отцу и стала его целовать. И я тоже взлез
к нему на колени и стал его обшаривать руками. А он перестал плакать и стал смеяться.
Точно какая фея
послала мне Лизу, когда я, приехав в Женеву, отыскивал их квартиру. Она возвращалась из школы с ученической сумкой за плечами и привела меня
к своей матери, где я и отобедал. С ее матерью у меня в Париже сложились весьма ровные, но суховатые отношения. Я здесь не стану вдаваться в разбор ее личности; но она всегда при жизни Герцена держала себя с тактом в
семье, где были его взрослые дочери, и женой она себя не выставляла.
Сначала он порывался было сейчас
идти к графу, снова напомнить ему об обмане Настасьи, представить ему
свое несчастное и неестественное положение в обществе и всю гнусность его поступка — украсть человека из родной
семьи и воровски дать ему право незаконно пользоваться не принадлежащими ему именем, состоянием и честью. Но Михаила Андреевича удерживала клятва, данная родной матери, и страх мести со стороны Настасьи его матери за открытие тайны.
Оставлены осиротевшие
семьи, молодые жёны, малые дети, и
идут их дети, мужья и отцы в далёкий неприветный край, чтобы стать лицом
к лицу с сильным и хитрым врагом и грудью постоять за честь и
славу своего отечества.
Лакей, бывший дворовый, кормивший
своей службой (служба была выгодная — пятнадцать рублей жалованья и от господ на чай в год рублей иногда до ста)
свою большую
семью — пять девок и два мальчика, вскочил и, оправившись и отряхнувшись,
пошел к господам сказать, что ямщик беспокоится, просит отпустить.