Неточные совпадения
Бежит лакей с салфеткою,
Хромает: «Кушать подано!»
Со всей своею свитою,
С детьми и приживалками,
С кормилкою и нянькою,
И с белыми собачками,
Пошел помещик завтракать,
Работы осмотрев.
С реки из лодки грянула
Навстречу барам музыка,
Накрытый стол белеется
На самом берегу…
Дивятся наши странники.
Пристали
к Власу: «
Дедушка!
Что за порядки чудные?
Что за чудной старик...
Музыка, считанье и грозные взгляды опять начались, а мы
пошли к папа. Пройдя комнату, удержавшую еще от времен
дедушки название официантской, мы вошли в кабинет.
Шли десятки тысяч рабочих
к бронзовому царю,
дедушке голубоглазого молодого человека, который, подпрыгивая на сиденье коляски, скакал сквозь рев тысяч людей, виновато улыбаясь им.
Иногда Цыганок возвращался только
к полудню; дядья,
дедушка поспешно
шли на двор; за ними, ожесточенно нюхая табак, медведицей двигалась бабушка, почему-то всегда неуклюжая в этот час. Выбегали дети, и начиналась веселая разгрузка саней, полных поросятами, битой птицей, рыбой и кусками мяса всех сортов.
Я —
к дедушке: «
Иди, заговаривай кварташку, а я сыновей ждать за ворота», и рассказала ему, какое зло вышло.
Поселились они с матерью во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень — отец обедать
идет, а ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело ребенка родить! Посадил меня на плечо себе и понес через весь двор
к дедушке докладывать ему, что еще внук явился, — дедушко даже смеяться стал: «Экой, говорит, леший ты, Максим!»
— Вот, Оксинька, какие дела на белом свете делаются, — заключил свои рассказы Петр Васильич, хлопая молодайку по плечу. — А ежели разобрать, так ты поумнее других протчих народов себя оказала… И ловкую штуку уколола!.. Ха-ха!.. У
дедушки, у Родиона Потапыча, жилку прятала?.. У родителя стянешь да
к дедушке?.. Никто и не подумает… Верно!.. Уж так-то ловко… Родитель-то и сейчас волосы на себе рвет. Ну, да ему все равно не
пошла бы впрок и твоя жилка. Все по кабакам бы растащил…
Она нисколько не боялась
дедушки, очень сожалела о нем и сама желала
идти к нему.
Пантюшка скоро сделался Пантелеем и выказал такие необыкновенные способности, что Куролесов, выпросив согласие у
дедушки,
послал Пантелея в Москву для полного образованья
к одному своему приятелю, обер-секретарю, великому законоведцу и знаменитому взяточнику.
Когда все было готово и все
пошли прощаться с покойником, то в зале поднялся вой, громко раздававшийся по всему дому; я чувствовал сильное волнение, но уже не от страха, а от темного понимания важности события, жалости
к бедному
дедушке и грусти, что я никогда его не увижу.
Дедушка с бабушкой стояли на крыльце, а тетушка
шла к нам навстречу; она стала уговаривать и ласкать меня, но я ничего не слушал, кричал, плакал и старался вырваться из крепких рук Евсеича.
А потом позвала меня и сказала: вот что, Нелли, я теперь больна и не могу
идти, а я написала письмо твоему
дедушке, поди
к нему и отдай письмо.
Я и сказала:
к дедушке, просить денег, и она обрадовалась, потому что я уже рассказала мамаше все, как он прогнал меня от себя, и сказала ей, что не хочу больше ходить
к дедушке, хоть она и плакала и уговаривала меня
идти.
И скажи ему еще, что мне тяжело умирать…» Я и
пошла, постучалась
к дедушке, он отворил и, как увидел меня, тотчас хотел было передо мной дверь затворить, но я ухватилась за дверь обеими руками и закричала ему: «Мамаша умирает, вас зовет,
идите!..» Но он оттолкнул меня и захлопнул дверь.
Она умерла две недели спустя. В эти две недели своей агонии она уже ни разу не могла совершенно прийти в себя и избавиться от своих странных фантазий. Рассудок ее как будто помутился. Она твердо была уверена, до самой смерти своей, что
дедушка зовет ее
к себе и сердится на нее, что она не приходит, стучит на нее палкою и велит ей
идти просить у добрых людей на хлеб и на табак. Часто она начинала плакать во сне и, просыпаясь, рассказывала, что видела мамашу.
Когда я пришла домой, я отдала деньги и все рассказала мамаше, и мамаше сделалось хуже, а сама я всю ночь была больна и на другой день тоже вся в жару была, но я только об одном думала, потому что сердилась на
дедушку, и когда мамаша заснула,
пошла на улицу,
к дедушкиной квартире, и, не доходя, стала на мосту.
Мамаша очень любила меня, и когда это говорила, то всегда меня целовала, а
к дедушке идти очень боялась.
—
Пойдем,
дедушка, — сказал он повелительно и ласково в то же время. —
К черту пачпорт,
пойдем! Не ночевать же нам на большой дороге.
Суета на балконе затихла. Барыня с мальчиком и господин в золотых очках подошли
к самым перилам; остальные почтительно остановились на заднем плане. Из глубины сада пришел садовник в фартуке и стал неподалеку от
дедушки. Откуда-то вылезший дворник поместился позади садовника. Это был огромный бородатый мужчина с мрачным, узколобым, рябым лицом. Одет он был в новую розовую рубашку, по которой
шли косыми рядами крупные черные горошины.
— Вот те и приравнял. Ты так и скажи своему барину, который железную дорогу строит, — возвысил голос
дедушка. — Так и скажи: не все, мол, продается, что покупается. Да! Ты собаку-то лучше не гладь, это ни
к чему. Арто,
иди сюда, собачий сын, я т-тебе! Сергей, собирайся.
Пошел опять
к дедушке Власу.
Через полчаса невестка, щегольски, по-городскому разодетая, в том самом платье, про которое свекор говорил, что оно особенно
идет ей
к лицу, держа сына за руку, вошла
к дедушке.
— Ну, вот что, грамотник, — примолвил он, толкнув его слегка по плечу, — на реку тебе
идти незачем: завтра успеешь на нее насмотреться, коли уж такая охота припала. Ступай-ка лучше в избу да шапку возьми: сходим-ка на озеро
к дедушке Кондратию. Он
к нам на праздниках два раза наведывался, а мы у него ни однова не бывали — не годится.
К тому же и звал он нонче.
Уж не
пошел ли
дедушка Кондратий
к косарям вместе с дочкой?..
— Ну, а насчет красных яичек не взыщи, красавица: совсем запамятовали!.. А все он, ей-богу! Должно быть, уж так оторопел,
к вам добре
идти заохотился, — смеясь, проговорил Глеб и подмигнул
дедушке Кондратию, который во все время с веселым, добродушным видом смотрел то на соседа, то на молодую чету.
— А вот что, — возразил с живостию Гришка, — мы
пойдем на озеро
к дедушке Кондратию: он нас перевезет.
— Ну да, видно, за родным… Я не о том речь повел: недаром, говорю, он так-то приглядывает за мной — как только
пошел куда, так во все глаза на меня и смотрит, не
иду ли
к вам на озеро. Когда надобность до
дедушки Кондратия,
посылает кажинный раз Ванюшку… Сдается мне, делает он это неспроста. Думается мне: не на тебя ли старый позарился… Знамо, не за себя хлопочет…
Глеб уже не принимался в этот день за начатую работу. Проводив старика соседа до половины дороги
к озеру (дальше Глеб не
пошел, да и
дедушке Кондратию этого не хотелось), Глеб подобрал на обратном пути топор и связки лозняка и вернулся домой еще сумрачнее, еще задумчивее обыкновенного.
— Спасибо тебе за ласковое, доброе твое слово.
Пошли тебе создатель благословение в детках твоих! — промолвил
дедушка Кондратий, подымая глаза на Василия, но тотчас же переводя их на дочь, которая сидела, прислонясь локтями в борт челнока, и, склонив лицо
к воде, старалась подавить рыдания.
Как однажды, когда
дедушка, по привычке, лежа в зимней кибитке на пуховиках и под медвежьими одеялами раздетый, проснувшись, громко крикнул: «Малый!» — в то время как кучер и слуга для облегчения лошадей и чтобы самим размяться на морозе,
шли в гору за кибиткой; как лошади испугались этого внезапного крика, и вся тройка подхватила, даром что дело было в гору.
К счастию, вожжи лежали на головашках, и
дедушка, поднявшись в одной сорочке, остановил лошадей, успевших проскакать с четверть версты.
Анютка.
Дедушка, золотой! Хватает меня ктой-то за плечушки, хватает ктой-то, лапами хватает.
Дедушка, милый, однова дыхнуть,
пойду сейчас.
Дедушка, золотой, пусти ты меня на печь! Пусти ты меня ради Христа… Хватает… хватает… А-а! (Бежит
к печке.)
Когда я на другой день пришел
к дедушке, у него в сенях висели две закрытые роевни с пчелами. Дед велел мне надеть сетку и обвязал мне ее платком по шее; потом взял одну закрытую роевню с пчелами и понес ее на пчельник. Пчелы гудели в ней. Я боялся их и запрятал руки в портки; но мне хотелось посмотреть матку, и я
пошел за дедом.
Нет, со священниками (да и с академиками!) у меня никогда не вышло. С православными священниками, золотыми и серебряными, холодными как лед распятия — наконец подносимого
к губам. Первый такой страх был
к своему родному
дедушке, отцову отцу, шуйскому протоиерею о. Владимиру Цветаеву (по учебнику Священной истории которого, кстати, учился Бальмонт) — очень старому уже старику, с белой бородой немножко веером и стоячей, в коробочке, куклой в руках — в которые я так и не
пошла.
Дедушка Магомет! — взяв за руку старика, обратилась я
к нему самым ласковым тоном, на какой только была способна, — сам Бог
послал тебя сюда,
дедушка.
Отец, узнав от прислуги о приезде Хаджи-Магомета, встретил нас у ворот сада. Он почтительно поддерживал стремя старика, пока тот сходил с коня. Потом подставил свое плечо, и
дедушка, опираясь на него,
пошел к дому. Я на некотором расстоянии
шла за ними. По восточному обычаю прислуживала
дедушке за столом, радуясь, что ему нравится дымящийся шашлык, мастерски приготовленный Маро.
Проворчав,
дедушка сердито выпивает и закусывает колбасой. Я тоже — потому что унаследовал любовь
к спиртным напиткам — выпиваю и
иду спать.
Дедушка, сердито шамкая губами, одевается, и мы
идем к речке. Ночь хорошая, лунная. Выкупавшись, мы возвращаемся
к себе. Графинчик стоит на столе. Я наливаю две рюмки.
Дедушка берет одну рюмку, крестится и говорит...
Восхваление присутствующих
шло по очереди. После блюда вкусного шашлыка, мастерски приготовленного Барбале,
дедушка поднял чашу в честь Бэллы, называя ее княгиней Израил. Он обращался
к ней немного напыщенно и важно, точно
к совершенно посторонней. Бэлла, потупясь смотрела в тарелку. Я же, прикрыв лицо концом скатерти, еле сдерживалась, чтобы не фыркнуть на весь стол. Верно глаза мои красноречиво смеялись, потому что бабушка не менее красноречиво погрозила мне пальцем через весь стол.
— Меня завтра
дедушка к Батухину в лавку за оливой
к лампадам
пошлет, а я
к вам в анатомию прибегу, покажите мне сердце грешниче.
— А пилини, ли, родной…
Пойдет, бывало, мужик в лес, свалит ельнику, сколько ему надо, да, сваливши деревья, корни-то выроет, а потом все и спалит. А чтоб землю-то получше разрыхлить, по весне-то на огнище репы насеет. А
к третьему Спасу [Шестнадцатое августа.] хлебцем засеет. Землица-то божья безо всякого удобренья такой урожай даст, что господа только благодарить… Сам-восемь, сам-десять урожай-от бывал. А теперь не то, — с глубоким вздохом прибавил
дедушка, — теперь не велят кулижек палить.
Приехавши на Валковскую станцию, вышел я из тарантаса, велел закладывать лошадей, а сам
пошел пешком вперед по дороге. За околицей, у ветряной мельницы, сидел старик на завалинке. На солнышке лапотки плел. Я подошел
к нему, завел разговор. То был крестьянин деревни Валков, отец старого мельника, все его звали
дедушкой Поликарпом.