Неточные совпадения
Нынче после обеда я
шел мимо окон
Веры; она сидела на балконе одна;
к ногам моим упала записка...
Я
пошел прямо
к Вернеру, застал его дома и рассказал ему все — отношения мои
к Вере и княжне и разговор, подслушанный мною, из которого я узнал намерение этих господ подурачить меня, заставив стреляться холостыми зарядами. Но теперь дело выходило из границ шутки: они, вероятно, не ожидали такой развязки.
В восемь часов
пошел я смотреть фокусника. Публика собралась в исходе девятого; представление началось. В задних рядах стульев узнал я лакеев и горничных
Веры и княгини. Все были тут наперечет. Грушницкий сидел в первом ряду с лорнетом. Фокусник обращался
к нему всякий раз, как ему нужен был носовой платок, часы, кольцо и прочее.
Нынче поутру
Вера уехала с мужем в Кисловодск. Я встретил их карету, когда
шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула головой: во взгляде ее был упрек.
Если б Варвара была дома — хорошо бы позволить ей приласкаться. Забавно она вздрагивает, когда целуешь груди ее. И — стонет, как ребенок во сне. А этот Гогин — остроумная шельма, «для пустой души необходим груз
веры» — неплохо! Варвара, вероятно,
пошла к Гогиным. Что заставляет таких людей, как Гогин, помогать революционерам? Игра, азарт, скука жизни? Писатель Катин охотился, потому что охотились Тургенев, Некрасов. Наверное, Гогин пользуется успехом у модернизированных барышень, как парикмахер у швеек.
— Хорошо говорить многие умеют, а надо говорить правильно, — отозвался Дьякон и, надув щеки, фыркнул так, что у него ощетинились усы. — Они там вовлекли меня в разногласия свои и смутили. А — «яко алчба богатства растлевает плоть, тако же богачество словесми душу растлевает». Я ведь в социалисты
пошел по
вере моей во Христа без чудес, с единым токмо чудом его любви
к человекам.
Затем они расступились, освобождая дорогу
Вере Петровне Самгиной, она
шла под руку со Спивак, покрытая с головы до ног черными вуалями, что придавало ей сходство с монументом, готовым
к открытию.
Дослушав речь протопопа,
Вера Петровна поднялась и
пошла к двери, большие люди сопровождали ее, люди поменьше, вставая, кланялись ей, точно игуменье; не отвечая на поклоны, она шагала величественно, за нею, по паркету, влачились траурные плерезы, точно сгущенная тень ее.
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак
идти за собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье
Веры, она два часа говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши
к ней, точно убитый, отправился
к себе, велел камердинеру уложиться,
послал за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал.
— «Иван Иванович!» — сказала
Вера умоляющим голосом. «
Вера Васильевна! — перебил он, — решите,
идти мне завтра
к Татьяне Марковне и просить вашей руки или кинуться в Волгу!..»
Райский по утрам опять начал вносить заметки в программу своего романа, потом
шел навещать Козлова, заходил на минуту
к губернатору и еще
к двум, трем лицам в городе, с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида
Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь
к каждому звуку в роще.
После каждого выстрела он прислушивался несколько минут, потом
шел по тропинке, приглядываясь
к кустам, по-видимому ожидая
Веру. И когда ожидания его не сбывались, он возвращался в беседку и начинал ходить под «чертову музыку», опять бросался на скамью, впуская пальцы в волосы, или ложился на одну из скамей, кладя по-американски ноги на стол.
—
Пойдем теперь туда,
к тебе, отдохнем обе, — говорила
Вера.
Он прошел окраины сада, полагая, что
Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают другие, а надо забираться в глушь,
к обрыву, по скату берега, где она любила гулять. Но нигде ее не было, и он
пошел уже домой, чтоб спросить кого-нибудь о ней, как вдруг увидел ее сидящую в саду, в десяти саженях от дома.
Нужно было узнать, не вернулась ли
Вера во время его отлучки. Он велел разбудить и позвать
к себе Марину и
послал ее посмотреть, дома ли барышня, или «уж вышла гулять».
Едва
Вера вышла, Райский ускользнул вслед за ней и тихо
шел сзади. Она подошла
к роще, постояла над обрывом, глядя в темную бездну леса, лежащую у ее ног, потом завернулась в мантилью и села на свою скамью.
Она
послала узнать, что
Вера, прошла ли голова, придет ли она
к обеду?
Вера велела отвечать, что голове легче, просила прислать обед в свою комнату и сказала, что ляжет пораньше спать.
Он
пошел к Райскому. Татьяна Марковна и
Вера услыхали их разговор, поспешили одеться и позвали обоих пить чай, причем, конечно, Татьяна Марковна успела задержать их еще на час и предложила проект такого завтрака, что они погрозили уехать в ту же минуту, если она не ограничится одним бифштексом. Бифштексу предшествовала обильная закуска, а вслед за бифштексом явилась рыба, за рыбою жареная дичь. Дело доходило до пирожного, но они встали из-за стола и простились — не надолго.
До
Веры дошло неосторожное слово — бабушка слегла! Она сбросила с себя одеяло, оттолкнула Наталью Ивановну и хотела
идти к ней. Но Райский остановил ее, сказавши, что Татьяна Марковна погрузилась в крепкий сон.
Но в решительные и роковые минуты
Вера пойдет к бабушке,
пошлет за Тушиным, постучится в комнату брата Бориса.
Он теперь уже не звал более страсть
к себе, как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и написал
Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал уходить от нее, — она будто
пошла за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его сон, отнимала книгу из рук, не давала есть.
Про
Веру сказали тоже, когда
послали ее звать
к чаю, что она не придет. А ужинать просила оставить ей, говоря, что пришлет, если захочет есть. Никто не видал, как она вышла, кроме Райского.
Он опять подкарауливал в себе подозрительные взгляды, которые бросал на
Веру, раз или два он спрашивал у Марины, дома ли барышня, и однажды, не заставши ее в доме, полдня просидел у обрыва и, не дождавшись,
пошел к ней и спросил, где она была, стараясь сделать вопрос небрежно.
— Что тебе нужно,
Вера, зачем ты не даешь мне покоя? Через час я уеду!.. — резко и сухо говорил он, и сам все
шел к ней.
—
Пойдем,
Вера, домой,
к бабушке сейчас! — говорил он настойчиво, почти повелительно. — Открой ей всё…
Он
шел к плетню, тоже не оборачиваясь, злобно, непокорным зверем, уходящим от добычи. Он не лгал, он уважал
Веру, но уважал против воли, как в сражении уважают неприятеля, который отлично дерется. Он проклинал «город мертвецов», «старые понятия», оковавшие эту живую, свободную душу.
Другая мука, не вчерашняя, какой-то новый бес бросился в него, — и он так же торопливо, нервно и судорожно, как
Вера накануне, собираясь
идти к обрыву, хватал одно за другим платья, разбросанные по стульям.
Вера, узнав, что Райский не выходил со двора,
пошла к нему в старый дом, куда он перешел с тех пор, как Козлов поселился у них, с тем чтобы сказать ему о новых письмах, узнать, как он примет это, и, смотря по этому, дать ему понять, какова должна быть его роль, если бабушка возложит на него видеться с Марком.
Показался свет и рука, загородившая огонь.
Вера перестала смотреть, положила голову на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с плеч на стул салоп и
шла тихо
к постели, в белом капоте, без чепца, как привидение.
Вера долго ходила взволнованная по саду и мало-помалу успокоилась. В беседке она увидела Марфеньку и Викентьева и быстро
пошла к ним. Она еще не сказала ни слова Марфеньке после новости, которую узнала утром.
— Да, я не смел вас спросить об этом, — вежливо вмешался Тит Никоныч, — но с некоторых пор (при этом
Вера сделала движение плечами) нельзя не заметить, что вы,
Вера Васильевна, изменились… как будто похудели… и бледны немножко… Это
к вам очень, очень
идет, — любезно прибавил он, — но при этом надо обращать внимание на то, не суть ли это признаки болезни?
— Бабушка презирает меня, любит из жалости! Нельзя жить, я умру! — шептала она Райскому. Тот бросался
к Татьяне Марковне, передавая ей новые муки
Веры.
К ужасу его, бабушка, как потерянная, слушала эти тихие стоны
Веры, не находя в себе сил утешить ее, бледнела и
шла молиться.
Он
пошел туда с компасом, заступом, циркулем и кистью, с сердцем, полным
веры к Творцу и любви
к Его мирозданию.
Графиня Катерина Ивановна, как это ни странно было и как ни мало это
шло к ее характеру, была горячая сторонница того учения, по которому считалось, что сущность христианства заключается в
вере в искупление.
Вера Павловна начала разбирать свои вещи для продажи, а сама
послала Машу сначала
к Мерцаловой просить ее приехать, потом
к торговке старым платьем и всякими вещами подстать Рахели, одной из самых оборотливых евреек, но доброй знакомой
Веры Павловны, с которой Рахель была безусловно честна, как почти все еврейские мелкие торговцы и торговки со всеми порядочными людьми.
Приехав
к больному в десятом часу вечера, он просидел подле него вместе с
Верою Павловною с полчаса, потом сказал: «Теперь вы,
Вера Павловна,
идите отдохнуть. Мы оба просим вас. Я останусь здесь ночевать».
Проницательный читатель, — я объясняюсь только с читателем: читательница слишком умна, чтобы надоедать своей догадливостью, потому я с нею не объясняюсь, говорю это раз — навсегда; есть и между читателями немало людей не глупых: с этими читателями я тоже не объясняюсь; но большинство читателей, в том числе почти все литераторы и литературщики, люди проницательные, с которыми мне всегда приятно беседовать, — итак, проницательный читатель говорит: я понимаю,
к чему
идет дело; в жизни
Веры Павловны начинается новый роман; в нем будет играть роль Кирсанов; и понимаю даже больше: Кирсанов уже давно влюблен в
Веру Павловну, потому-то он и перестал бывать у Лопуховых.
— Я ходила по Невскому,
Вера Павловна; только еще вышла, было еще рано;
идет студент, я привязалась
к нему. Он ничего не сказал а перешел на другую сторону улицы. Смотрит, я опять подбегаю
к нему, схватила его за руку. «Нет, я говорю, не отстану от вас, вы такой хорошенький». «А я вас прошу об этом, оставьте меня», он говорит. «Нет, пойдемте со мной». «Незачем». «Ну, так я с вами
пойду. Вы куда
идете? Я уж от вас ни за что не отстану». — Ведь я была такая бесстыдная, хуже других.
Когда Мерцалова уехала, Рахметов сложил ньютоново «Толкование на Апокалипсис», поставил аккуратно на место и
послал Машу спросить
Веру Павловну, может ли он войти
к ней. Может. Он вошел, с обыкновенною неторопливостью и холодностью.
На далеком северо — востоке две реки, которые сливаются вместе прямо на востоке от того места, с которого смотрит
Вера Павловна; дальше
к югу, все в том же юго — восточном направлении, длинный и широкий залив; на юге далеко
идет земля, расширяясь все больше
к югу между этим заливом и длинным узким заливом, составляющим ее западную границу.
У Тютчева было целое обоснованное теократическое учение, которое по грандиозности напоминает теократическое учение Вл. Соловьева. У многих русских поэтов было чувство, что Россия
идет к катастрофам. Еще у Лермонтова, который выражал почти славянофильскую
веру в будущее России, было это чувство. У него есть страшное стихотворение...
Но те же самые предосторожности, как относительно князя, Лебедев стал соблюдать и относительно своего семейства с самого переезда на дачу: под предлогом, чтобы не беспокоить князя, он не пускал
к нему никого, топал ногами, бросался и гонялся за своими дочерьми, не исключая и
Веры с ребенком, при первом подозрении, что они
идут на террасу, где находился князь, несмотря на все просьбы князя не отгонять никого.
Наконец генерал надумался и обратился
к «батюшке». Отец Алексей был человек молодой, очень приличного вида и страстно любимый своею попадьей. Он щеголял шелковою рясой и возвышенным образом мыслей и пленил генерала, сказав однажды, что"
вера — главное, а разум — все равно что слуга на запятках: есть надобность за чем-нибудь его
послать — хорошо, а нет надобности — и так простоит на запятках!"
Анна с Бахтинским
шли впереди, а сзади их, шагов на двадцать, комендант под руку с
Верой. Ночь была так черна, что в первые минуты, пока глаза не притерпелись после света
к темноте, приходилось ощупью ногами отыскивать дорогу. Аносов, сохранивший, несмотря на годы, удивительную зоркость, должен был помогать своей спутнице. Время от времени он ласково поглаживал своей большой холодной рукой руку
Веры, легко лежавшую на сгибе его рукава.
— И правда,
Вера, — подхватил князь. — Лучше уж в это дело никого посторонних не мешать.
Пойдут слухи, сплетни… Мы все достаточно хорошо знаем наш город. Все живут точно в стеклянных банках… Лучше уж я сам
пойду к этому… юноше… хотя Бог его знает, может быть, ему шестьдесят лет?.. Вручу ему браслет и прочитаю хорошую, строгую нотацию.
«Тьфу! Господи милосердный, за
веру заступился и опять не в такту!» — проговорил в себе Ахилла и, выйдя из дома протопопа,
пошел скорыми шагами
к небольшому желтенькому домику, из открытых окон которого выглядывала целая куча белокуреньких детских головок.
И человек этот, погубив сотни, тысячи людей, проклинающих его и отчаивающихся благодаря его деятельности в
вере в добро и бога, с сияющей, благодушной улыбкой на гладком лице
идет к обедне, слушает Евангелие, произносит либеральные речи, ласкает своих детей, проповедует им нравственность и умиляется перед воображаемыми страданиями.
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение
к страданиям людей,
к истязаниям,
к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность любви
к людям и еще более сильная потребность любви от них, чтобы ты ясно видел, что только при признании равенства всех людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного людям, чтобы то же самое говорили тебе твое сердце, твой разум, исповедуемая тобой
вера, чтобы это самое говорила наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных людей их кровные деньги для того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших людей
к истязаниям и
к смерти за то, что им не открыли истины, или — главное, на чем зиждется всё зло мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был
идти в военные и, отрекаясь от своей воли и от всех человеческих чувств, обещаться по воле чуждых тебе людей убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
«Напрасно я заходил
к нему, — думал Кожемякин,
идя домой по улице, среди лунных теней. — Я старик, мне полсотни лет,
к чему мне это всё? Я покою хочу. Маялся, маялся, хотел приспособиться как-нибудь — будет уж! Имеючи
веру, конечно, и смоковницу можно словом иссушить, а — когда у тебя нет точной
веры — какие хочешь строй корпуса, всё равно покоя не найдёшь!»
Вера и Надежда обитали в глубинах Петербургской стороны. Когда мы
шли к ним вечером в воскресенье, Пепко сначала отмалчивался, а потом заговорил, продолжая какую-то тайную мысль...