Неточные совпадения
Бежит лакей с салфеткою,
Хромает: «Кушать подано!»
Со всей своею свитою,
С детьми и приживалками,
С кормилкою и нянькою,
И с белыми собачками,
Пошел помещик завтракать,
Работы осмотрев.
С реки из лодки грянула
Навстречу барам музыка,
Накрытый
стол белеется
На самом берегу…
Дивятся наши странники.
Пристали к Власу: «Дедушка!
Что
за порядки чудные?
Что
за чудной старик...
В течение всего его градоначальничества глуповцы не только не садились
за стол без горчицы, но даже развели у себя довольно обширные горчичные плантации для удовлетворения требованиям внешней торговли."И процвела оная весь, яко крин сельный, [Крин се́льный (церковно-славянск.) — полевой цветок.]
посылая сей горький продукт в отдаленнейшие места державы Российской и получая взамен оного драгоценные металлы и меха".
На шестой день были назначены губернские выборы. Залы большие и малые были полны дворян в разных мундирах. Многие приехали только к этому дню. Давно не видавшиеся знакомые, кто из Крыма, кто из Петербурга, кто из-за границы, встречались в залах. У губернского
стола, под портретом Государя,
шли прения.
Васенька между тем, нисколько и не подозревая того страдания, которое причинялось его присутствием, вслед
за Кити встал от
стола и, следя
за ней улыбающимся ласковым взглядом,
пошел за нею.
Волнение Долли действовало на Алексея Александровича. Он встал и покорно
пошел за нею в классную комнату. Они сели
за стол, обтянутый изрезанною перочинными ножами клеенкой.
После наряда, то есть распоряжений по работам завтрашнего дня, и приема всех мужиков, имевших до него дела, Левин
пошел в кабинет и сел
за работу. Ласка легла под
стол; Агафья Михайловна с чулком уселась на своем месте.
На четвертый день
за губернским
столом шла поверка губернских сумм.
Выйдя из-за
стола, Левин, чувствуя, что у него на ходьбе особенно правильно и легко мотаются руки,
пошел с Гагиным через высокие комнаты к бильярдной. Проходя через большую залу, он столкнулся с тестем.
Он знак подаст — и все хлопочут;
Он пьет — все пьют и все кричат;
Он засмеется — все хохочут;
Нахмурит брови — все молчат;
Так, он хозяин, это ясно:
И Тане уж не так ужасно,
И любопытная теперь
Немного растворила дверь…
Вдруг ветер дунул, загашая
Огонь светильников ночных;
Смутилась шайка домовых;
Онегин, взорами сверкая,
Из-за
стола гремя встает;
Все встали: он к дверям
идет.
Стихотворение это, написанное красивым круглым почерком на тонком почтовом листе, понравилось мне по трогательному чувству, которым оно проникнуто; я тотчас же выучил его наизусть и решился взять
за образец. Дело
пошло гораздо легче. В день именин поздравление из двенадцати стихов было готово, и, сидя
за столом в классной, я переписывал его на веленевую бумагу.
Но существо этого донесения говорило лишь о том, что мы знаем из первой главы. Грэй положил бумажку в
стол, свистнул вахтенного и
послал за Пантеном, но вместо помощника явился боцман Атвуд, обдергивая засученные рукава.
Он было хотел
пойти назад, недоумевая, зачем он повернул на — ский проспект, как вдруг, в одном из крайних отворенных окон трактира, увидел сидевшего у самого окна,
за чайным
столом, с трубкою в зубах, Свидригайлова.
Мы встали из-за
стола. Капитан с капитаншею отправились спать; а я
пошел к Швабрину, с которым и провел целый вечер.
К Дронову он
пошел нарочно пораньше, надеясь застать Таисью одну, но там уже сидели
за столом Хотяинцев и Говорков один против другого и наполняли комнату рычанием и визгом.
Чтоб не думать, он
пошел к Варавке, спросил, не нужно ли помочь ему? Оказалось — нужно. Часа два он сидел
за столом, снимая копию с проекта договора Варавки с городской управой о постройке нового театра, писал и чутко вслушивался в тишину. Но все вокруг каменно молчало. Ни голосов, ни шороха шагов.
Иноков был зловеще одет в черную, суконную рубаху, подпоясанную широким ремнем, черные брюки его заправлены в сапоги; он очень похудел и, разглядывая всех сердитыми глазами, часто, вместе с Робинзоном, подходил к
столу с водками. И всегда
за ними боком, точно краб,
шел редактор. Клим дважды слышал, как он говорил фельетонисту вполголоса...
Самгин
пошел за ним. У
стола с закусками было тесно, и ораторствовал Варавка со стаканом вина в одной руке, а другою положив бороду на плечо и придерживая ее там.
Пошли в угол террасы; там
за трельяжем цветов, под лавровым деревом сидел у
стола большой, грузный человек. Близорукость Самгина позволила ему узнать Бердникова, только когда он подошел вплоть к толстяку. Сидел Бердников, положив локти на
стол и высунув голову вперед, насколько это позволяла толстая шея. В этой позе он очень напоминал жабу. Самгину показалось, что птичьи глазки Бердникова блестят испытующе, точно спрашивая...
Он
пошел к Варваре, надеясь услышать от нее что-нибудь о Лидии, и почувствовал себя оскорбленным, войдя в столовую, увидав там
за столом Лидию, против ее — Диомидова, а на диване Варвару.
За спиной его щелкнула ручка двери. Вздрогнув, он взглянул через плечо назад, — в дверь втиснулся толстый человек, отдуваясь, сунул на
стол шляпу, расстегнул верхнюю пуговицу сюртука и, выпятив живот величиной с большой бочонок, легко
пошел на Самгина, размахивая длинной правой рукой, точно собираясь ударить.
Он вскочил из-за
стола, точно собираясь
идти куда-то, остановился у окна в цветах, вытер салфеткой пот с лица, швырнул ее на пол и, широко размахнув руками, просипел...
Ему представилось, как он сидит в летний вечер на террасе,
за чайным
столом, под непроницаемым для солнца навесом деревьев, с длинной трубкой, и лениво втягивает в себя дым, задумчиво наслаждаясь открывающимся из-за деревьев видом, прохладой, тишиной; а вдали желтеют поля, солнце опускается
за знакомый березняк и румянит гладкий, как зеркало, пруд; с полей восходит пар; становится прохладно, наступают сумерки, крестьяне толпами
идут домой.
Он
пошел к Райскому. Татьяна Марковна и Вера услыхали их разговор, поспешили одеться и позвали обоих пить чай, причем, конечно, Татьяна Марковна успела задержать их еще на час и предложила проект такого завтрака, что они погрозили уехать в ту же минуту, если она не ограничится одним бифштексом. Бифштексу предшествовала обильная закуска, а вслед
за бифштексом явилась рыба,
за рыбою жареная дичь. Дело доходило до пирожного, но они встали из-за
стола и простились — не надолго.
Я
пошел проведать Фаддеева. Что
за картина! в нижней палубе сидело, в самом деле, человек сорок: иные покрыты были простыней с головы до ног, а другие и без этого. Особенно один уже пожилой матрос возбудил мое сострадание. Он морщился и сидел голый, опершись руками и головой на бочонок, служивший ему
столом.
«Что же это? как можно?» — закричите вы на меня… «А что ж с ним делать? не
послать же в самом деле в Россию». — «В стакан поставить да на
стол». — «Знаю, знаю. На море это не совсем удобно». — «Так зачем и говорить хозяйке, что
пошлете в Россию?» Что это
за житье — никогда не солги!
— Ну, полно! — сказал Нехлюдов, сделал серьезное лицо, встал из-за
стола и, утирая рот и удивляясь, зачем он понадобился дьяконовой дочери,
пошел в хозяйскую хату.
«Но что это, что это? Почему раздвигается комната… Ах да… ведь это брак, свадьба… да, конечно. Вот и гости, вот и молодые сидят, и веселая толпа и… где же премудрый архитриклин? Но кто это? Кто? Опять раздвинулась комната… Кто встает там из-за большого
стола? Как… И он здесь? Да ведь он во гробе… Но он и здесь… встал, увидал меня,
идет сюда… Господи!..
Через два дня учитель пришел на урок. Подали самовар, — это всегда приходилось во время урока. Марья Алексевна вышла в комнату, где учитель занимался с Федею; прежде звала Федю Матрена: учитель хотел остаться на своем месте, потому что ведь он не пьет чаю, и просмотрит в это время федину тетрадь, но Марья Алексевна просила его пожаловать посидеть с ними, ей нужно поговорить с ним. Он
пошел, сел
за чайный
стол.
Он не
пошел за ней, а прямо в кабинет; холодно, медленно осмотрел
стол, место подле
стола; да, уж он несколько дней ждал чего-нибудь подобного, разговора или письма, ну, вот оно, письмо, без адреса, но ее печать; ну, конечно, ведь она или искала его, чтоб уничтожить, или только что бросила, нет, искала: бумаги в беспорядке, но где ж ей било найти его, когда она, еще бросая его, была в такой судорожной тревоге, что оно, порывисто брошенное, как уголь, жегший руку, проскользнуло через весь
стол и упало на окно
за столом.
— Да как же вы нетерпеливы! Ну вот вышли мы из-за
стола… а сидели мы часа три, и обед был славный; пирожное блан-манже синее, красное и полосатое… Вот вышли мы из-за
стола и
пошли в сад играть в горелки, а молодой барин тут и явился.
Наконец дворецкий провозгласил: «кушание поставлено», — и Кирила Петрович первый
пошел садиться
за стол,
за ним двинулись дамы и важно заняли свои места, наблюдая некоторое старшинство, барышни стеснились между собою как робкое стадо козочек и выбрали себе места одна подле другой.
Похороны совершились на третий день. Тело бедного старика лежало на
столе, покрытое саваном и окруженное свечами. Столовая полна была дворовых. Готовились к выносу. Владимир и трое слуг подняли гроб. Священник
пошел вперед, дьячок сопровождал его, воспевая погребальные молитвы. Хозяин Кистеневки последний раз перешел
за порог своего дома. Гроб понесли рощею. Церковь находилась
за нею. День был ясный и холодный. Осенние листья падали с дерев.
Молю тебя, кудрявый ярый хмель,
Отсмей ему, насмешнику, насмешку
Над девушкой!
За длинными
столами,
Дубовыми,
за умною беседой,
В кругу гостей почетных, поседелых,
Поставь его, обманщика, невежей
Нетесаным и круглым дураком.
Домой
пойдет, так хмельной головою
Ударь об тын стоячий, прямо в лужу
Лицом его бесстыжим урони!
О, реченька, студеная водица,
Глубокая, проточная, укрой
Тоску мою и вместе с горем лютым
Ретивое сердечко утопи!
Вот этот характер наших сходок не понимали тупые педанты и тяжелые школяры. Они видели мясо и бутылки, но другого ничего не видали. Пир
идет к полноте жизни, люди воздержные бывают обыкновенно сухие, эгоистические люди. Мы не были монахи, мы жили во все стороны и, сидя
за столом, побольше развились и сделали не меньше, чем эти постные труженики, копающиеся на заднем дворе науки.
Остаться у них я не мог; ко мне вечером хотели приехать Фази и Шаллер, бывшие тогда в Берне; я обещал, если пробуду еще полдня, зайти к Фогтам и, пригласивши меньшего брата, юриста, к себе ужинать,
пошел домой. Звать старика так поздно и после такого дня я не счел возможным. Но около двенадцати часов гарсон, почтительно отворяя двери перед кем-то, возвестил нам: «Der Herr Professor Vogt», — я встал из-за
стола и
пошел к нему навстречу.
Огарев, как мы уже имели случай заметить, был одарен особой магнитностью, женственной способностью притяжения. Без всякой видимой причины к таким людям льнут, пристают другие; они согревают, связуют, успокоивают их, они — открытый
стол,
за который садится каждый, возобновляет силы, отдыхает, становится бодрее, покойнее и
идет прочь — другом.
Грановский и мы еще кой-как с ними ладили, не уступая начал; мы не делали из нашего разномыслия личного вопроса. Белинский, страстный в своей нетерпимости,
шел дальше и горько упрекал нас. «Я жид по натуре, — писал он мне из Петербурга, — и с филистимлянами
за одним
столом есть не могу… Грановский хочет знать, читал ли я его статью в „Москвитянине“? Нет, и не буду читать; скажи ему, что я не люблю ни видеться с друзьями в неприличных местах, ни назначать им там свидания».
Девушка побежала, но матушка, по обыкновению, не вытерпела, встала из-за
стола и
пошла вслед
за нею.
Известие это смягчило матушку. Ушел молотить — стало быть, не хочет даром хлеб есть, — мелькнуло у нее в голове. И вслед
за тем велела истопить в нижнем этаже комнату, поставить кровать,
стол и табуретку и устроить там Федоса. Кушанье матушка решила
посылать ему с барского
стола.
— Помилуйте, сударыня, нам это
за радость! Сами не скушаете, деточкам свезете! — отвечали мужички и один
за другим клали гостинцы на круглый обеденный
стол. Затем перекидывались еще несколькими словами; матушка осведомлялась, как
идут торги; торговцы жаловались на худые времена и уверяли, что в старину торговали не в пример лучше. Иногда кто-нибудь посмелее прибавлял...
В таком же беспорядочном виде велось хозяйство и на конном и скотном дворах. Несмотря на изобилие сенокосов, сена почти никогда недоставало, и к весне скотина выгонялась в поле чуть живая. Молочного хозяйства и в заводе не было. Каждое утро
посылали на скотную
за молоком для господ и были вполне довольны, если круглый год хватало достаточно масла на
стол. Это было счастливое время, о котором впоследствии долго вздыхала дворня.
А именно: все время, покуда она жила в доме (иногда месяца два-три), ее кормили и поили
за барским
столом; кровать ее ставили в той же комнате, где спала роженица, и, следовательно, ее кровью питали приписанных к этой комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей на ассигнации и
посылали зимой в ее городской дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
Поляку дали под нос дулю, да и заварили свадьбу: напекли шишек, нашили рушников и хусток, выкатили бочку горелки; посадили
за стол молодых; разрезали коровай; брякнули в бандуры, цимбалы, сопилки, кобзы — и
пошла потеха…
Между тем обед кончился. Григорий Григорьевич отправился в свою комнату, по обыкновению, немножко всхрапнуть; а гости
пошли вслед
за старушкою хозяйкою и барышнями в гостиную, где тот самый
стол, на котором оставили они, выходя обедать, водку, как бы превращением каким, покрылся блюдечками с вареньем разных сортов и блюдами с арбузами, вишнями и дынями.
— А вот
идет сюда матушка с сестрами! — сказал Григорий Григорьевич, — следовательно, обед готов. Пойдемте! — При сем он потащил Ивана Федоровича
за руку в комнату, в которой стояла на
столе водка и закуски.
Глядь — в самом деле простая масть. Что
за дьявольщина! Пришлось в другой раз быть дурнем, и чертаньё
пошло снова драть горло: «Дурень, дурень!» — так, что
стол дрожал и карты прыгали по
столу. Дед разгорячился; сдал в последний раз. Опять
идет ладно. Ведьма опять пятерик; дед покрыл и набрал из колоды полную руку козырей.
Дальше, сквозь отворенную дверь, виднелась другая такая же комната. Там тоже стоял в глубине
стол, но уже с двумя свечками, и
за столом тоже
шла игра в карты…
В трактире всегда сидели свои люди, знали это, и никто не обижался. Но едва не случилась с ним беда. Это было уже у Тестова, куда он перешел от Турина. В зал пришел переведенный в Москву на должность начальника жандармского управления генерал Слезкин. Он с компанией занял
стол и заказывал закуску. Получив приказ, половой
пошел за кушаньем, а вслед ему Слезкин крикнул командирским голосом...
Кроме того, — железных дорог тогда еще не было, — по зимам
шли обозы с его сухарями, калачами и сайками, на соломе испеченными, даже в Сибирь. Их как-то особым способом, горячими, прямо из печи, замораживали, везли
за тысячу верст, а уже перед самой едой оттаивали — тоже особым способом, в сырых полотенцах, — и ароматные, горячие калачи где-нибудь в Барнауле или Иркутске подавались на
стол с пылу, с жару.
Оказывается, на конюшне секут «шалунишку» буфетчика, человека с большими бакенбардами, недавно еще в долгополом сюртуке прислуживавшего
за столом… Лицо у Мардария Аполлоновича доброе. «Самое лютое негодование не устояло бы против его ясного и кроткого взора…» А на выезде из деревни рассказчик встречает и самого «шалунишку»: он
идет по улице, лущит семечки и на вопрос,
за что его наказали, отвечает просто...