Неточные совпадения
Волнение Долли действовало на Алексея Александровича. Он встал и покорно
пошел за нею в классную комнату. Они сели
за стол, обтянутый изрезанною перочинными
ножами клеенкой.
Повара и кухарки, тоже заслышав звон ключей, принимались —
за нож,
за уполовник или
за метлу, а Кирюша быстро отскакивал от Матрены к воротам, а Матрена
шла уже в хлев, будто через силу тащила корытцо, прежде нежели бабушка появилась.
Он прав, во всем прав:
за что же эта немая и глухая разлука? Она не может обвинить его в своем «падении», как «отжившие люди» называют это… Нет! А теперь он
пошел на жертвы до самоотвержения, бросает свои дела, соглашается… венчаться!
За что же этот
нож, лаконическая записка, вместо дружеского письма, посредник — вместо самой себя?
— Ах, аспид! ах, погубитель! — застонал старик. — Видел, Михей Зотыч? Гибель моя, а не сын… Мы с Булыгиным на
ножах, а он, слышь, к Булыгиным. Уж я его, головореза, три раза проклинал и на смирение
посылал в степь, и своими руками терзал — ничего не берет. У других отцов сыновья — замена, а мне
нож вострый. Сколько я денег
за него переплатил!
Ведь иначе значило бы, что она сознательно в воду или под
нож идет,
за тебя выходя.
— В воду или под
нож! — проговорил тот наконец. — Хе! Да потому-то и
идет за меня, что наверно
за мной
нож ожидает! Да неужто уж ты и впрямь, князь, до сих пор не спохватился, в чем тут всё дело?
— Видишь, — говорил Калистратов серому, поставив ребром ладонь своей руки на столе, — я
иду так по тротуару, а она вот так из-за угла выезжает в карете (Калистратов взял столовый
нож и положил его под прямым углом к своей ладони). Понимаешь?
Начинают просто, без особых возгласов, но зато первые перескакивают через главное препятствие, не задумавшись, без страха,
идя прямо на все
ножи, — и все бросаются
за ними и
идут слепо,
идут до самой последней стены, где обыкновенно и кладут свои головы.
Так меня еще два раза потом выводили, и уж злились они, очень на меня злились, а я их еще два раза надул; третью тысячу только одну прошел, обмер, а как
пошел четвертую, так каждый удар, как
ножом по сердцу, проходил, каждый удар
за три удара
шел, так больно били!
Шёл за гробом казначей;
идёт сутуло, ногами шаркает, голова наклонена, как под
нож или топор, лицо багровое, глаза опухли, затекли, — совсем кабан.
Выхватив
ножи из голенища,
Шли они на полчища врагов,
Чтоб отметить
за наши пепелища.
Параша.
За что ты надо мной тиранствуешь? У зверя лесного, и у того чувство есть. Много ль у нас воли-то в нашей жизни в девичьей! Много ли времени я сама своя-то? А то ведь я — все чужая, все чужая. Молода — так отцу с матерью работница, а выросла да замуж отдали, так мужнина, мужнина раба беспрекословная. Так отдам ли я тебе эту волюшку, дорогую, короткую. Все, все отнимите у меня, а воли я не отдам… На
нож пойду за нее!
Такая там суетня: обед готовят,
ножами стучат…
за шампанским
послали.
Сильно бились сердца их, стесненные непонятным предчувствием, они
шли, удерживая дыхание, скользя по росистой траве, продираясь между коноплей и вязких гряд, зацепляя поминутно ногами или
за кирпич или
за хворост; вороньи пугалы казались им людьми, и каждый раз, когда полевая крыса кидалась из-под ног их, они вздрагивали, Борис Петрович хватался
за рукоятку охотничьего
ножа, а Юрий
за шпагу… но, к счастию, все их страхи были напрасны, и они благополучно приближились к темному овину; хозяйка вошла туда,
за нею Борис Петрович и Юрий; она подвела их к одному темному углу, где находилось два сусека, один из них с хлебом, а другой до половины наваленный соломой.
Вперед под ручку с генеральшей
Пошел хозяин. Вот
за стол
Уселся от мужчин подальше
Прекрасный, но стыдливый пол —
И дружно загремел с балкона,
Средь утешительного звона
Тарелок, ложек и
ножей,
Весь хор уланских трубачей:
Обычай древний, но прекрасный;
Он возбуждает аппетит,
Порою кстати заглушит
Меж двух соседей говор страстный —
Но в наше время решено,
Что всё старинное смешно.
Вот хорошо. Подождали мы маленько, смотрим,
идут к нам гиляки гурьбой. Оркун впереди, и в руках у них копья. «Вот видите, — ребята говорят, — гиляки биться
идут!» Ну, мол, что будет… Готовь, ребята,
ножи. Смотрите: живьем никому не сдаваться, и живого им в руки никого не давать. Кого убьют, делать нечего — значит, судьба! А в ком дух остался,
за того стоять. Либо всем уйти, либо всем живым не быть. Стой, говорю, ребята, крепче!
Ровно
ножом полоснуло Алексею по сердцу. Хоть говорила ему Фленушка, что опричь его Настя ни
за кого не
пойдет, но нежданная новость его ошеломила.
Фленушка
пошла из горницы, следом
за ней Параша. Настя осталась. Как в воду опущенная, молча сидела она у окна, не слушая разговоров про сиротские дворы и бедные обители. Отцовские речи про жениха глубоко запали ей на сердце. Теперь знала она, что Патап Максимыч в самом деле задумал выдать ее
за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как
ножом ее по сердцу резало. Только о том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду.
Казак через силу поднялся и
пошел к своему седлу
за ножом.
Ермак взял с собой 50 человек и
пошел очистить дорогу бухарцам. Пришел он к Иртышу-реке и не нашел бухарцев. Остановился ночевать. Ночь была темная и дождь. Только полегли спать казаки, откуда ни взялись татары, бросились на сонных, начали их бить. Вскочил Ермак, стал биться. Ранили его
ножом в руку. Бросился он бежать к реке. Татары
за ним. Он в реку. Только его и видели. И тела его не нашли, и никто не узнал, как он умер.
Висленев ушел к себе, заперся со всех сторон и, опуская штору в окне, подумал: «Ну, черт возьми совсем! Хорошо, что это еще так кончилось! Конечно, там мой
нож за окном… Но, впрочем, кто же знает, что это мой
нож?.. Да и если я не буду спать, то я на заре
пойду и отыщу его…»
— Видите ли, — Осетров совсем обернулся и уперся грудью о стол, а рука его стала играть белым костяным
ножом, — для Калакуцкого я человек совсем не подходящий. Да и минута-то такая, когда я сам создал паевое товарищество и вот жду на днях разрешения. Так мне из-за чего же
идти? Мне и самому все деньги нужны. Вы имеете понятие о моем деле?
В начале августа
пошли на Дальний Восток эшелоны нашего корпуса. Один офицер, перед самым отходом своего эшелона, застрелился в гостинице. На Старом Базаре в булочную зашел солдат, купил фунт ситного хлеба, попросил дать ему
нож нарезать хлеб и этим
ножом полоснул себя по горлу. Другой солдат застрелился
за лагерем из винтовки.
Что ей делать? Разбудить лекарку? Умереть на месте? Зачем нет с нею теперь Василия?.. «Господи, господи, помоги!» — может она только сказать и, шатаясь,
идет искать своего товарища. Ей кажется с каждым шагом, что она наступает на
ножи, на вилы. Дверь сама собой отворяется; кто-то дает ей место: это внука лекарки, идущая с ночной прогулки, из беседы русалок. Цепляясь
за стены, Мариула выходит на площадку лестницы, и Василий ее окликает.
Идут по шоссе и проселкам, ползут на автомобилях, едут по железным дорогам в набитых вагонах, залетают вперед на аэропланах и бросают бомбы, перескакивают от кочки к кочке, прячутся
за бугорками, выглядывают, перебегают еще на шаг, еще на версту ближе ко мне, скалятся, ляскают зубами, волокут
ножи и пушки, прицеливаются, видят вдали дом и поскорее зажигают его — и все
идут, все
идут!