Неточные совпадения
Убийца заперся
в пустой
хате, на конце станицы: мы
шли туда. Множество женщин бежало с плачем
в ту же сторону; по временам опоздавший казак выскакивал на улицу, второпях пристегивая кинжал, и бегом опережал нас. Суматоха была страшная.
— Ну, полно! — сказал Нехлюдов, сделал серьезное лицо, встал из-за стола и, утирая рот и удивляясь, зачем он понадобился дьяконовой дочери,
пошел в хозяйскую
хату.
— Ну, теперь
пойдет голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой
хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому не расскажу про диво, случившееся
в эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
И все мертвецы вскочили
в пропасть, подхватили мертвеца и вонзили
в него свои зубы. Еще один, всех выше, всех страшнее, хотел подняться из земли; но не мог, не
в силах был этого сделать, так велик вырос он
в земле; а если бы поднялся, то опрокинул бы и Карпат, и Седмиградскую и Турецкую землю; немного только подвинулся он, и
пошло от того трясение по всей земле. И много поопрокидывалось везде
хат. И много задавило народу.
Да я и позабыла… дай примерить очинок, хоть мачехин, как-то он мне придется!» Тут встала она, держа
в руках зеркальце, и, наклонясь к нему головою, трепетно
шла по
хате, как будто бы опасаясь упасть, видя под собою вместо полу потолок с накладенными под ним досками, с которых низринулся недавно попович, и полки, уставленные горшками.
— Стой, кум! мы, кажется, не туда
идем, — сказал, немного отошедши, Чуб, — я не вижу ни одной
хаты. Эх, какая метель! Свороти-ка ты, кум, немного
в сторону, не найдешь ли дороги; а я тем временем поищу здесь. Дернет же нечистая сила потаскаться по такой вьюге! Не забудь закричать, когда найдешь дорогу. Эк, какую кучу снега напустил
в очи сатана!
— Чем будем принимать гостей, пан? С луговой стороны
идут ляхи! — сказал, вошедши
в хату, Стецько.
На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать
в руку; а у нас соберется
в одну
хату толпа девушек совсем не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не подымет и глаз
в сторону; но только нагрянут
в хату парубки с скрыпачом — подымется крик, затеется шаль,
пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.
Голова, стряхнув с своих капелюх снег и выпивши из рук Солохи чарку водки, рассказал, что он не
пошел к дьяку, потому что поднялась метель; а увидевши свет
в ее
хате, завернул к ней,
в намерении провесть вечер с нею.
Поп оказался жадный и хитрый. Он убил и ободрал молодого бычка, надел на себя его шкуру с рогами, причем попадья кое — где зашила его нитками,
пошел в полночь к
хате мужика и постучал рогом
в оконце. Мужик выглянул и обомлел. На другую ночь случилось то же, только на этот раз чорт высказал категорическое требование: «
Вiдай мoï грошi»…
—
Иду, — отозвался Райнер и, сжав полумертвую руку Помады, засунул лучину
в светец и торопливо выскочил из
хаты.
При этих словах Аннинька и еще поплакала. Ей вспомнилось: где стол был яств — там гроб стоит, и слезы так и лились. Потом она
пошла к батюшке
в хату, напилась чаю, побеседовала с матушкой, опять вспомнила: и бледна смерть на всех глядит — и опять много и долго плакала.
— О нет, нет… Я буду
в лесу
в это время, никуда из
хаты не выйду… Но я буду сидеть и все думать, что вот я
иду по улице, вхожу
в ваш дом, отворяю двери, вхожу
в вашу комнату… Вы сидите где-нибудь… ну хоть у стола… я подкрадываюсь к вам сзади тихонько… вы меня не слышите… я хватаю вас за плечо руками и начинаю давить… все крепче, крепче, крепче… а сама гляжу на вас… вот так — смотрите…
Оленин вернулся сумерками и долго не мог опомниться от всего, чтò видел; но к ночи опять нахлынули на него вчерашние воспоминания; он выглянул
в окно; Марьяна ходила из дома
в клеть, убираясь по хозяйству. Мать ушла на виноград. Отец был
в правлении. Оленин не дождался, пока она совсем убралась, и
пошел к ней. Она была
в хате и стояла спиной к нему. Оленин думал, что она стыдится.
На другое утро Оленин проснулся поздно. Хозяев уже не было. Он не
пошел на охоту и то брался за книгу, то выходил на крыльцо и опять входил
в хату и ложился на постель. Ванюша думал, что он болен. Перед вечером Оленин решительно встал, принялся писать и писал до поздней ночи. Он написал письмо, но не
послал его, потому что никто всё-таки бы не понял того, чтò он хотел сказать, да и не зачем кому бы то ни было понимать это, кроме самого Оленина. Вот чтò он писал...
Обе девки побежали. Оленин
пошел один, вспоминая всё, чтò было. Он целый вечер провел с ней вдвоем
в углу, около печки. Устенька ни на минуту не выходила из
хаты и возилась с другими девками и Белецким. Оленин шопотом говорил с Марьянкой.
У хозяев был сговор. Лукашка приехал
в станицу, но не зашел к Оленину. И Оленин не
пошел на сговор по приглашению хорунжего. Ему было грустно, как не было еще ни разу с тех пор, как он поселился
в станице. Он видел, как Лукашка, нарядный, с матерью прошел перед вечером к хозяевам, и его мучила мысль: за что Лукашка так холоден к нему? Оленин заперся
в свою
хату и стал писать свой дневник.
Старик
пошел. Песня замолкла. Послышались шаги и веселый говор. Немного погодя раздалась опять песня, но дальше, и громкий голос Ерошки присоединился к прежним голосам. «Чтò за люди, чтò за жизнь!» подумал Оленин, вздохнул и один вернулся
в свою
хату.
Вот скоро и ушли все
в лес вон по той дороге; и пан
в хату ушел, только панский конь стоит себе, под деревом привязан. А уж и темнеть начало, по лесу шум
идет, и дождик накрапывает, вот-таки совсем, как теперь… Уложила меня Оксана на сеновале, перекрестила на ночь… Слышу я, моя Оксана плачет.
Э, нет! То все уже прошло. От Янкеля не осталось, должно быть, и косточек, сироты
пошли по дальнему свету, а
в хате темно, как
в могиле… И на душе у мельника так же темно, как
в этой пустой жидовской
хате. «Вот, не выручил я жида, осирочил жиденят, — подумал он про себя. — А теперь что-то такое затеваю со вдовиной дочкой…»
А надо вам сказать, что наш мельник уже давно узнал, кого это приволок из города жидовский Хапун. А узнавши — обрадовался и повеселел: «А
слава ж тебе, господи, — сказал он про себя, — таки это не кто иной, только наш ново-каменский шинкарь! Ну, что-то будет дальше, а только кажется мне так, что
в это дело мне мешаться не следует, потому что две собаки грызутся, третьей приставать незачем… Опять же моя
хата с краю, я ничего не знаю… А если б меня тут не было!.. Не обязан же я жида караулить…»
Позади дома
шли сады; и сквозь верхушки дерев видны были одни только темные шляпки труб скрывавшихся
в зеленой гуще
хат.
— Не можно, — проворчала старуха, — у меня народу полон двор, и все углы
в хате заняты. Куды я вас дену? Да еще всё какой рослый и здоровый народ! Да у меня и
хата развалится, когда помещу таких. Я знаю этих философов и богословов. Если таких пьяниц начнешь принимать, то и двора скоро не будет.
Пошли!
пошли! Тут вам нет места.
Когда
в одиннадцать часов трактир запирали, Меркулов, покачиваясь и опираясь руками на заборы, долго и трудно
шел домой и перед своей
хатой останавливался
в тяжелом недоумении и гневе.
— Не говори! Не уговаривай меня и не говори, а то меня еще хуже злость разбирает. Вы бросили мою бедную девочку, бросили ее на произвол ее девичьему разуму и отошли к сторонке, и любуются: дескать, наша
хата с краю, я ничего не знаю,
иди себе, бедняжка,
в болото и заливайся.
Утром другие камманисты пришли, стали откапывать. Никакая кирка не берет. Так до сих пор и стоит середь
хаты,
в земле по пояс. Комиссия приезжала из Симферополя, опять откапывали, думали, — не белогвардейская ли пропаганда. Ничего подобного. Все записали, как было, Ленину
послали телеграмму.
Добрый отец Савва сейчас же на своей лошадке
послал в Перегуды за своим порицателем — тамошним священником, и одного опасался, что тот закобенится и не приедет; но опасение это было напрасно: перегудинский поп приехал, вошел к умирающей и оставался с нею долго, долго; а потом вышел из
хаты на крылечко, заложил дароносицу за пазуху и ну заливаться самым непристойным смехом. Так смеется, так смеется, что и унять его нельзя, и люди смотрят на него и понять не могут: к чему это статочно.
А на самом деле ему лень было вставать и страх не хотелось
идти на мороз из теплой
хаты; но только и свинью ему было жалко, и он встал, накинул свитку и вышел за двери. Но тут и произошло то неразгаданное событие, которое несомненнейшими доказательствами укрепило за Керасивною такую ведьмовскую
славу, что с сей поры всяк боялся Керасивну у себя
в доме видеть, а не только
в кумы ее звать, как это сдедал надменный Дукач.
Дукач
пошел домой и очень удивился, что ни у него, ни у кого из соседей, ни
в одной
хате уже не было огня. Очевидно, что ночи уже ушло много. Неужели же и о сю пору Агап и Керасивна с ребенком еще не вернулись?
Казак сидит день, сидит два, просидел и третий до самого до вечера и думает: «Срок кончился, а щоб мене сто чортиев сразу взяли, як дома скучно… а Пиднебеснихин шинок як раз против моей
хаты, из окон
в окна: мини звидтиль все видно будет, як кто-нибудь
пойдет ко мне
в хату, А я тем часом там выпью две-три або четыре чвертки… послухаю, що люди гомонят що
в городу чуть… и потанцюю — позабавлюся».
— Да того же мы вас и просим:
идите до нашего отца Саввы, — вин вас у себя
в хате дожида: сядьте с ним поговорить: вин все бачит.
— Ой земля, земля! возьми нас обоих! — Но потом, когда этот дух ее немножко поосвободил, она встала, начала креститься и ушла к себе
в хату. А через час ее видели, как она вся
в темном уборчике и с палочкой
в руках
шла большим шляхом
в губернский город, где должно было происходить поставление Саввы Дукачева
в священники.
Не успел осторожно шагавший казак Керасенко отворить хлев, где горестно завывала недовольная причиняемым ей беспокойством свинья, как на него из непроглядной темноты упало что-то широкое да мягкое, точно возовая дерюга, и
в ту же минуту казака что-то стукнуло
в загорбок, так что он упал на землю и насилу выпростался. Удостоверившись, что свинья цела и лежит на своем месте, Керасенко припер ее покрепче и
пошел к
хате досыпать ночь.
Просьбу Дукача удовлетворили; его связали и посадили
в чужой
хате, а на гуменник
пошли всем миром откапывать Агапа.
И с этим, чтобы не быть более с женою с глаза на глаз
в одной
хате, он снял с полка отнятую некогда у Агапа смушковую шапку и
пошел гулять по свету.
— Се якие люди?.. те, що вам
в хату и плюнуть не хотят
идти?
И он
пошел —
пошел и сел, как думал, у окна, так что ему видно всю свою
хату, видно, как огонь горит; видно, как жинка там и сям мотается. Чудесно? И Керасенко сел себе да попивает, а сам все на свою
хату посматривает; но откуда ни возьмись сама вдова Пиднебесная заметила эту его проделку, да и ну над ним подтрунивать: эх, мол, такой-сякой ты глупый казак, — чего ты смотришь, —
в жизнь того не усмотришь.