Неточные совпадения
— Теперь благослови, мать, детей своих! — сказал Бульба. — Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на
свете!
Подойдите, дети,
к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
На стене, по стеклу картины, скользнуло темное пятно. Самгин остановился и сообразил, что это его голова, попав в луч
света из окна, отразилась на стекле. Он
подошел к столу, закурил папиросу и снова стал шагать в темноте.
Кутузов, задернув драпировку, снова явился в зеркале, большой, белый, с лицом очень строгим и печальным. Провел обеими руками по остриженной голове и, погасив
свет, исчез в темноте более густой, чем наполнявшая комнату Самгина. Клим, ступая на пальцы ног, встал и тоже
подошел к незавешенному окну. Горит фонарь, как всегда, и, как всегда, — отблеск огня на грязной, сырой стене.
Он
подошел к ней. Брови у ней сдвинулись немного; она с недоумением посмотрела на него минуту, потом узнала: брови раздвинулись и легли симметрично, глаза блеснули
светом тихой, не стремительной, но глубокой радости. Всякий брат был бы счастлив, если б ему так обрадовалась любимая сестра.
«Правда и
свет, сказал он, — думала она, идучи, — где же вы? Там ли, где он говорит, куда влечет меня… сердце? И сердце ли это? И ужели я резонерка? Или правда здесь!..» — говорила она, выходя в поле и
подходя к часовне.
Он был в недоумении. Эта живость речи, быстрые движения, насмешливое кокетство — все казалось ему неестественно в ней. Сквозь живой тон и резвость он слышал будто усталость, видел напряжение скрыть истощение сил. Ему хотелось взглянуть ей в лицо, и когда они
подошли к концу аллеи, он вывел было ее на лунный
свет.
— Да, да; правда? Oh, nous nous convenons! [О, как мы
подходим друг
к другу! (фр.)] Что касается до меня, я умею презирать
свет и его мнения. Не правда ли, это заслуживает презрения? Там, где есть искренность, симпатия, где люди понимают друг друга, иногда без слов, по одному такому взгляду…
— Не будьте, однако, слишком сострадательны: кто откажется от страданий, чтоб
подойти к вам, говорить с вами? Кто не поползет на коленях вслед за вами на край
света, не только для торжества, для счастья и победы — просто для одной слабой надежды на победу…
После ужина казаки рано легли спать. За день я так переволновался, что не мог уснуть. Я поднялся, сел
к огню и стал думать о пережитом. Ночь была ясная, тихая. Красные блики от огня, черные тени от деревьев и голубоватый
свет луны перемешивались между собой. По опушкам сонного леса бродили дикие звери. Иные совсем близко
подходили к биваку. Особенным любопытством отличались козули. Наконец я почувствовал дремоту, лег рядом с казаками и уснул крепким сном.
Он быстро нарезал мелких веток и прикрепил их в виде веника
к длинной палке, затем
подошел к дереву и поднял их так, чтобы не закрывать
свет костра.
Иван Иванович
подошел к водке, потер руки, рассмотрел хорошенько рюмку, налил, поднес
к свету, вылил разом из рюмки всю водку в рот, но, не проглатывая, пополоскал ею хорошенько во рту, после чего уже проглотил; и, закусивши хлебом с солеными опенками, оборотился
к Ивану Федоровичу.
При сем слове Левко не мог уже более удержать своего гнева.
Подошедши на три шага
к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы дать треуха, от которого незнакомец, несмотря на свою видимую крепость, не устоял бы, может быть, на месте; но в это время
свет пал на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши, что перед ним стоял отец его. Невольное покачивание головою и легкий сквозь зубы свист одни только выразили его изумление. В стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела в хату, захлопнув за собою дверь.
Поэтому мы все больше и больше попадали во власть «того
света», который казался нам наполненным враждебной и чуткой силой… Однажды старший брат страшно закричал ночью и рассказал, что
к нему из соседней темной комнаты вышел чорт и,
подойдя к его кровати, очень изящно и насмешливо поклонился.
Дверь в кабинет отворена… не более, чем на ширину волоса, но все же отворена… а всегда он запирался. Дочь с замирающим сердцем
подходит к щели. В глубине мерцает лампа, бросающая тусклый
свет на окружающие предметы. Девочка стоит у двери. Войти или не войти? Она тихонько отходит. Но луч
света, падающий тонкой нитью на мраморный пол, светил для нее лучом небесной надежды. Она вернулась, почти не зная, что делает, ухватилась руками за половинки приотворенной двери и… вошла.
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы
подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск
света падал на пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
Наконец я
подошел к воротам пансиона и остановился… Остановился лишь затем, чтобы продлить ощущение особого наслаждения и гордости, переполнявшей все мое существо. Подобно Фаусту, я мог сказать этой минуте: «Остановись, ты прекрасна!» Я оглядывался на свою короткую еще жизнь и чувствовал, что вот я уже как вырос и какое, можно сказать, занимаю в этом
свете положение: прошел один через две улицы и площадь, и весь мир признает мое право на эту самостоятельность…
Разгребая снег, мы нашли под ним много сухой травы и принялись ее резать ножами. В одном месте, ближе
к реке, виднелся сугроб в рост человека. Я
подошел к нему и ткнул палкой. Она уперлась во что-то упругое, я тронул в другом месте и почувствовал то же упругое сопротивление. Тогда я снял лыжу и стал разгребать снежный сугроб. При
свете огня показалось что-то темное.
Князь шел, задумавшись; его неприятно поразило поручение, неприятно поразила и мысль о записке Гани
к Аглае. Но не доходя двух комнат до гостиной, он вдруг остановился, как будто вспомнил о чем, осмотрелся кругом,
подошел к окну, ближе
к свету, и стал глядеть на портрет Настасьи Филипповны.
— Вот ты как давеча ко мне зазвонил, я тотчас здесь и догадался, что это ты самый и есть;
подошел к дверям на цыпочках и слышу, что ты с Пафнутьевной разговариваешь, а я уж той чем
свет заказал: если ты, или от тебя кто, али кто бы то ни был, начнет ко мне стукать, так чтобы не сказываться ни под каким видом; а особенно если ты сам придешь меня спрашивать, и имя твое ей объявил.
Оставшись один на перекрестке, князь осмотрелся кругом, быстро перешел через улицу, близко
подошел к освещенному окну одной дачи, развернул маленькую бумажку, которую крепко сжимал в правой руке во всё время разговора с Иваном Федоровичем, и прочел, ловя слабый луч
света...
В этих воротах, и без того темных, в эту минуту было очень темно: надвинувшаяся грозовая туча поглотила вечерний
свет, и в то самое время, как князь
подходил к дому, туча вдруг разверзлась и пролилась.
Абрамовна вышла из его комнаты с белым салатником, в котором растаял весь лед, приготовленный для компрессов. Возвращаясь с новым льдом через гостиную, она
подошла к столу и задула догоравшую свечу.
Свет был здесь не нужен. Он только мог мешать крепкому сну Ольги Сергеевны и Софи, приютившихся в теплых уголках мягкого плюшевого дивана.
Лихонин поспешно поднялся, плеснул себе на лицо несколько пригоршней воды и вытерся старой салфеткой. Потом он поднял шторы и распахнул обе ставни. Золотой солнечный
свет, лазоревое небо, грохот города, зелень густых лип и каштанов, звонки конок, сухой запах горячей пыльной улицы — все это сразу вторгнулось в маленькую чердачную комнатку. Лихонин
подошел к Любке и дружелюбно потрепал ее по плечу.
— Еще бы! Бунт такой на меня подняли, когда я запретил было им
к окнам-то
подходить: «Что, говорят, ты
свету божьего, что ли, нас лишаешь!» Хорош у них
свет божий!
В глазах у меня — рябь, тысячи синусоид, письмо прыгает. Я
подхожу ближе
к свету,
к стене. Там потухает солнце, и оттуда — на меня, на пол, на мои руки, на письмо все гуще темно-розовый, печальный пепел.
От этого, понятно, зáмок казался еще страшнее, и даже в ясные дни, когда, бывало, ободренные
светом и громкими голосами птиц, мы
подходили к нему поближе, он нередко наводил на нас припадки панического ужаса, — так страшно глядели черные впадины давно выбитых окон; в пустых залах ходил таинственный шорох: камешки и штукатурка, отрываясь, падали вниз, будя гулкое эхо, и мы бежали без оглядки, а за нами долго еще стояли стук, и топот, и гоготанье.
Они
подходили уже
к месту пикника. Из-за деревьев было видно пламя костра. Корявые стволы, загораживавшие огонь, казались отлитыми из черного металла, и на их боках мерцал красный изменчивый
свет.
Подходя к своему дому, Ромашов с удивлением увидел, что в маленьком окне его комнаты, среди теплого мрака летней ночи, брезжит чуть заметный
свет. «Что это значит? — подумал он тревожно и невольно ускорил шаги. — Может быть, это вернулись мои секунданты с условиями дуэли?» В сенях он натолкнулся на Гайнана, не заметил его, испугался, вздрогнул и воскликнул сердито...
Он
подошел к окну — и при
свете уличного фонаря, стоявшего перед самым домом, прочел следующие строки...
К сожалению, этот карась был, по недоразумению, изжарен в сметане, в каковом виде и находится ныне на столе вещественных доказательств (секретарь
подходит к столу, поднимает сковороду с загаженным мухами карасем и говорит: вот он!); но если б он был жив, то, несомненно, в видах смягчения собственной вины, пролил бы
свет на это, впрочем, и без того уже ясное обстоятельство.
Перед рассветом Хаджи-Мурат опять вышел в сени, чтобы взять воды для омовения. В сенях еще громче и чаще, чем с вечера, слышны были заливавшиеся перед
светом соловьи. В комнате же нукеров слышно было равномерное шипение и свистение железа по камню оттачиваемого кинжала. Хаджи-Мурат зачерпнул воды из кадки и
подошел уже
к своей двери, когда услыхал в комнате мюридов, кроме звука точения, еще и тонкий голос Ханефи, певшего знакомую Хаджи-Мурату песню. Хаджи-Мурат остановился и стал слушать.
Полный месяц светил на белые домики и на камни дороги. Было светло так, что всякий камушек, соломинка, помет были видны на дороге.
Подходя к дому, Бутлер встретил Марью Дмитриевну, в платке, покрывавшем ей голову и плечи. После отпора, данного Марьей Дмитриевной Бутлеру, он, немного совестясь, избегал встречи с нею. Теперь же, при лунном
свете и от выпитого вина, Бутлер обрадовался этой встрече и хотел опять приласкаться
к ней.
— Скоро узнаем, что оно значит, — сказал Проктор, отправляясь
к рулю, чтобы ввести судно на рейд. Он сменил Тоббогана, который немедленно
подошел к нам, тоже выражая удивление относительно яркого
света и стрельбы.
Уже перед
светом подошел он
к окну, толкнул в ставень, перебежал
к двери, и действительно заслышался вздох Марьянки и шаги.
— Постой-ка!.. Ведь это, никак, придется близко святой?.. Ну так и есть!.. Мне сказывала мамушка Власьевна, что в субботу на Фомино воскресенье ей что-то ночью не послалось; вот она перед
светом слышит, что вдруг прискакали на боярский двор;
подошла к окну, глядь: сидит кто-то в телеге, руки скручены назад, рот завязан; прошло так около часу, вышел из хором боярский стремянный, Омляш, сел на телегу подле этого горемыки, да и по всем по трем.
Время
подходило к вечеру. Тень, бросаемая старой избою и соседним навесом, затопила уже двор и досягала до новой кровли, оставляя только яркую полосу
света на князьке, где помещался приемыш, когда Глеб приказал снохам прекратить работу.
Он бесшумно прошел в другую комнату, тоже смежную со столовой. Огня тут не было, лишь узкая лента
света из столовой, проходя сквозь непритворенную дверь, лежала на темном полу. Фома тихо, с замиранием в сердце,
подошел вплоть
к двери и остановился…
В комнате-то этакий
свет вечерний, солнце садится, вбок все красным обливает, а у меня даже в глазах стало темно, и вижу, что княгиня как не своею силой с помпадура встала, и
к самой голове Патрикея Семеныча
подошла, и говорит...
Чебутыкин(
подходит сзади
к Андрею и берет его обеими руками за талию). Для любви одной природа нас на
свет произвела! (Хохочет; он все время с газетой.)
Трое суток в бессменном дежурстве стояли над Каменкой мертвецы, угрожая незаряженными револьверами; и по ночам, когда
свет костров уравнивал мертвых с живыми, боялись близко
подходить к ним и сами охранявшие их стражники.
«Ну и страшно же на
свете жить!» — думает Кузьма Жучок, глядя в беспросветно-темные, огромные, страдальческие глаза Жегулева и не в силах, по скромному уму своему, связать с ним воедино улыбку бледных уст. Забеспокоился и одноглазый Слепень, но, не умея словами даже близко
подойти к своему чувству, сказал угрюмо...
Она участвовала во всех суетностях большого
света, таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы;
к ней с низкими поклонами
подходили приезжающие гости, как по установленному обряду, и потом уже никто ею не занимался.
— Охонюшка, милая… да тебя ли я вижу,
свет мой ясный! — откликнулся Арефа,
подходя к оконцу. — Да как в город-то попала, родная?
Вадим перебрался по доскам через ручей и
подошел к ветхой бане, находящейся на полугоре и окруженной густыми рябиновыми кустами… ему показалось, что он заметил слабый
свет сквозь замок двери; он остановился и на цыпочках подкрался
к окну, плотно закрытому ставнем…
Тихон встал,
подошёл к двери и вывалился из неё во тьму. Артамонов, раздавленный волнением, голодом, усталостью, видел, как сквозь три полосы масляного
света в саду промельнуло широкое, чёрное. Он закрыл глаза, ожидая теперь чего-то окончательно страшного.
И тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась на дверную ручку, на меня, на потолок. Но я уж не рассердился на нее. Повернулся, приказал Лидке впрыснуть камфару и по очереди дежурить возле нее. Затем ушел
к себе через двор. Помню, синий
свет горел у меня в кабинете, лежал Додерляйн, валялись книги. Я
подошел к дивану одетый, лег на него и сейчас же перестал видеть что бы то ни было; заснул и даже снов не видел.
Рано проснешься поутру, оденешься задолго до
света и с тревожным нетерпением Дожидаешься зари; наконец, пойдешь и
к каждой поставушке
подходишь с сильным биением сердца, издали стараясь рассмотреть, не спущен ли самострел, не уронена ли плашка, не запуталось ли что-нибудь в сильях, и когда в самом деле попалась добыча, то с какой, бывало, радостью и торжеством возвращаешься домой, снимаешь шкурку, распяливаешь и сушишь ее у печки и потом повесишь на стену у своей кровати, около которой в продолжение зимы набиралось и красовалось иногда десятка три разных шкурок.
Мановский, все это, кажется, заметивший, сейчас же
подошел с разговором
к дамам, а мужчины, не осмеливаясь говорить с графом, расселись по уголкам. Таким образом, Сапега опять заговорил с Анной Павловной. Он рассказывал ей о Петербурге, припомнил с нею старых знакомых, описывал успехи в
свете ее сверстниц. Так время прошло до обеда. За столом граф поместился возле хозяйки. Мановский продолжал занимать прочих гостей.
В это самое время Иван Ильич провалился, увидал
свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно еще поправить. Он спросил себя: что же «то», и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена
подошла к нему. Он взглянул на нее. Она с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением смотрела на него. Ему жалко стало ее.
— Нет, это что-о! Не в том сила! А просто я есть заразный человек… Не доля мне жить на
свете… Ядовитый дух от меня исходит. Как я близко
к человеку
подойду, так сейчас он от меня и заражается. И для всякого я могу с собой принести только горе… Ведь ежели подумать — кому я всей моей жизнью удовольствие принес? Никому! А тоже, со многими людьми имел дело… Тлеющий я человек…