Неточные совпадения
Толстый дворецкий, блестя круглым бритым лицом и крахмаленным бантом
белого галстука, доложил, что кушанье готово, и дамы поднялись. Вронский попросил Свияжского подать руку Анне Аркадьевне, а сам
подошел к Долли. Весловский прежде Тушкевича подал руку княжне Варваре, так что Тушкевич с управляющим и доктором пошли одни.
Увидав воздымающиеся из корсета желтые плечи графини Лидии Ивановны, вышедшей в дверь, и зовущие
к себе прекрасные задумчивые глаза ее, Алексей Александрович улыбнулся, открыв неувядающие
белые зубы, и
подошел к ней.
Спустя несколько минут с противоположной стороны показалась
белая фигура; она
подошла к слепому и села возле него.
Был
белый утренний час; в огромном лесу стоял тонкий пар, полный странных видений. Неизвестный охотник, только что покинувший свой костер, двигался вдоль реки; сквозь деревья сиял просвет ее воздушных пустот, но прилежный охотник не
подходил к ним, рассматривая свежий след медведя, направляющийся
к горам.
— Знаешь, Дунечка, как только я
к утру немного заснула, мне вдруг приснилась покойница Марфа Петровна… и вся в
белом…
подошла ко мне, взяла за руку, а сама головой качает на меня, и так строго, строго, как будто осуждает…
К добру ли это? Ах, боже мой, Дмитрий Прокофьич, вы еще не знаете: Марфа Петровна умерла!
Аркадий
подошел к дяде и снова почувствовал на щеках своих прикосновение его душистых усов. Павел Петрович присел
к столу. На нем был изящный утренний, в английском вкусе, костюм; на голове красовалась маленькая феска. Эта феска и небрежно повязанный галстучек намекали на свободу деревенской жизни; но тугие воротнички рубашки, правда, не
белой, а пестренькой, как оно и следует для утреннего туалета, с обычною неумолимостью упирались в выбритый подбородок.
Возвратясь в столовую, Клим уныло
подошел к окну. В красноватом небе летала стая галок. На улице — пусто. Пробежал студент с винтовкой в руке. Кошка вылезла из подворотни.
Белая с черным. Самгин сел
к столу, налил стакан чаю. Где-то внутри себя, очень глубоко, он ощущал как бы опухоль: не болезненная, но тяжелая, она росла. Вскрывать ее словами — не хотелось.
Подойдя к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав руки за спину, посмотрел в окно, на небо, на
белую звезду, уже едва заметную в голубом, на огонь фонаря у ворот дома. В памяти неотвязно звучало...
Иноков
подошел к Робинзону, угрюмо усмехаясь, сунул руку ему, потом Самгину, рука у него была потная, дрожала, а глаза странно и жутко
побелели, зрачки как будто расплылись, и это сделало лицо его слепым. Лакей подвинул ему стул, он сел, спрятал руки под столом и попросил...
В стороне Исакиевской площади ухала и выла медь военного оркестра, туда поспешно шагали группы людей, проскакал отряд конных жандармов, бросалось в глаза обилие полицейских в
белых мундирах, у Казанского собора толпился верноподданный народ, Самгин
подошел к одной группе послушать, что говорят, но полицейский офицер хотя и вежливо, однако решительно посоветовал...
Главное начиналось, когда занавес снова исчезал и
к рампе величественно
подходила Алина Августова в
белом, странно легком платье, которое не скрывало ни одного движения ее тела, с красными розами в каштановых волосах и у пояса.
Под ветлой стоял Туробоев, внушая что-то уряднику, держа
белый палец у его носа. По площади спешно шагал
к ветле священник с крестом в руках, крест сиял, таял, освещая темное, сухое лицо. Вокруг ветлы собрались плотным кругом бабы, урядник начал расталкивать их, когда
подошел поп, — Самгин увидал под ветлой парня в розовой рубахе и Макарова на коленях перед ним.
Кутузов, задернув драпировку, снова явился в зеркале, большой,
белый, с лицом очень строгим и печальным. Провел обеими руками по остриженной голове и, погасив свет, исчез в темноте более густой, чем наполнявшая комнату Самгина. Клим, ступая на пальцы ног, встал и тоже
подошел к незавешенному окну. Горит фонарь, как всегда, и, как всегда, — отблеск огня на грязной, сырой стене.
Самгин разорвал записку на мелкие кусочки, сжег их в пепельнице,
подошел к стене, прислушался, — в соседнем номере было тихо. Судаков и «подозрительный» мешали обдумывать Марину, — он позвонил, пришел коридорный — маленький старичок, весь в
белом и седой.
Через минуту из боковой двери вышла Маслова.
Подойдя мягкими шагами вплоть
к Нехлюдову, она остановилась и исподлобья взглянула на него. Черные волосы, так же как и третьего дня, выбивались вьющимися колечками, лицо, нездоровое, пухлое и
белое, было миловидно и совершенно спокойно; только глянцовито-черные косые глаза из-под подпухших век особенно блестели.
Маленький человечек с блестящими глазами и беспрестанно двигающимися бровями, в одном
белье и чулках, быстрыми, мягкими шагами
подошел к принесенному арестанту, посмотрел на него, потом на Нехлюдова и громко расхохотался.
Маслова была одета опять попрежнему в
белой кофте, юбке и косынке.
Подойдя к Нехлюдову и увидав его холодное, злое лицо, она багрово покраснела и, перебирая рукою край кофты, опустила глаза. Смущение ее было для Нехлюдова подтверждением слов больничного швейцара.
Из царства пернатых я видел здесь большеклювых ворон, красноголовых желн, пестрых дятлов и поползней. 2 раза мы вспугивали
белых крохалей, с черной головой и с красным носом. Птицы эти остаются на зимовку в Уссурийском крае и приобретают
белую защитную окраску. Сплошь и рядом мы замечали их только тогда, когда
подходили к ним вплотную.
Начиная объяснение задаваемого урока, Егоров
подходил к первой парте и упирался в нее животом. На этот предмет ученики смазывали первую парту мелом. Дитяткевич в коридоре услужливо стирал
белую полосу на животе Егорова, но тот запасался ею опять на ближайшем уроке.
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую
белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы
подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск света падал на пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое,
белое, действительно похожее на фигуру.
— Поведете? — спросила мать, вставая; лицо у нее
побелело, глаза жутко сузились, она быстро стала срывать с себя кофту, юбку и, оставшись в одной рубахе,
подошла к деду: — Ведите!
С утра до вечера он, в рыжей кожаной куртке, в серых клетчатых штанах, весь измазанный какими-то красками, неприятно пахучий, встрепанный и неловкий, плавил свинец, паял какие-то медные штучки, что-то взвешивал на маленьких весах, мычал, обжигал пальцы и торопливо дул на них,
подходил, спотыкаясь,
к чертежам на стене и, протерев очки, нюхал чертежи, почти касаясь бумаги тонким и прямым, странно
белым носом.
Бой, рюмку коньяку!» Потом
подошел вельбот; гребли каторжные, наряженные матросами, и у руля сидел окружной начальник И. И.
Белый, который, когда вельбот
подходил к трапу, скомандовал по-военному: «Суши весла!»
Было бы странно
подойти или подъехать
к камышистому пруду и не увидеть на нем порывисто двигающихся в разных направлениях черных кочек с
белыми костяными бляхами, чем кажутся издали лысены, и не услышать их тихого, грустно хныкающего голоса: картина была бы неполна.
Прибавьте ко всему, мною сказанному, что, подозрив издалека нечто
белое,
подходишь с сомнением, высматриваешь; то убеждаешься, что это заяц, то покажется, что совсем не заяц, а какая-то
белая кость; иногда вся белизна пропадет из глаз, потому что на ходу угол зрения охотника, заслоняемый и пересекаемый разными предметами, изменяется беспрестанно; наконец, уверившись совершенно, что это заяц, очень редко будешь иметь терпение
подойти к нему близко; все кажется, что как-нибудь зашумишь, испугаешь зайца, что он сейчас вскочит и уйдет, и охотник, особенно горячий, всегда выстрелит на дальную меру…
Когда мы
подходили к биваку, я увидел, что нависшей со скалы
белой массы не было, а на месте нашей палатки лежала громадная куча снега вперемешку со всяким мусором, свалившимся сверху. Случилось то, чего я опасался: в наше отсутствие произошел обвал. Часа два мы откапывали палатку, ставили ее вновь, потом рубили дрова. Глубокие сумерки спустились на землю, на небе зажглись звезды, а мы все не могли кончить работы. Было уже совсем темно, когда мы вошли в палатку и стали готовить ужин.
Поутру на
белые степи гляжу,
Послышался звон колокольный,
Тихонько в убогую церковь вхожу,
Смешалась с толпой богомольной.
Отслушав обедню,
к попу
подошла,
Молебен служить попросила…
Всё было спокойно — толпа не ушла…
Совсем меня горе сломило!
За что мы обижены столько, Христос?
За что поруганьем покрыты?
И реки давно накопившихся слез
Упали на жесткие плиты!
Когда наконец они повернули с двух разных тротуаров в Гороховую и стали
подходить к дому Рогожина, у князя стали опять подсекаться ноги, так что почти трудно было уж и идти. Было уже около десяти часов вечера. Окна на половине старушки стояли, как и давеча, отпертые, у Рогожина запертые, и в сумерках как бы еще заметнее становились на них
белые спущенные сторы. Князь
подошел к дому с противоположного тротуара; Рогожин же с своего тротуара ступил на крыльцо и махал ему рукой. Князь перешел
к нему на крыльцо.
В
белом платье, с нерасплетенными косами по плечам, она тихонько
подошла к столу, нагнулась над ним, поставила свечку и чего-то поискала; потом, обернувшись лицом
к саду, она приблизилась
к раскрытой двери и, вся
белая, легкая, стройная, остановилась на пороге.
Она даже удивилась, когда прямо из-за леса показалась та самая
белая церковь, которую они давеча видели через озеро Бор
подходил к самому заводу зеленою стеной.
Абрамовна вышла из его комнаты с
белым салатником, в котором растаял весь лед, приготовленный для компрессов. Возвращаясь с новым льдом через гостиную, она
подошла к столу и задула догоравшую свечу. Свет был здесь не нужен. Он только мог мешать крепкому сну Ольги Сергеевны и Софи, приютившихся в теплых уголках мягкого плюшевого дивана.
Алексей Сергеевич постоял в зале, на том самом месте, на котором давал отчет своей супруге, потом
подошел к зеркалу, приподнял с подзеркального столика свечу и, внимательно осмотрев свое лицо, тщательно вытер
белым платком глаза и переносицу.
Старушка, сидевшая под забором, встала, взяла свои узелочки и,
подойдя к проезжему, остановилась от него в двух шагах. Проезжий на мгновение обернулся
к старушке, посмотрел на торчавший из узелка
белый носик фарфорового чайника, сделал нетерпеливое движение плечами и опять обернулся
к извозчикам, немилосердно лупившим захлебывающуюся в грязи клячу.
Случалось, просто
подходили среди
бела дня где-нибудь на малолюдной улице
к человеку и спрашивали: «Как твоя фамилия?» — «Федоров».
Я принялся было усердно есть какое-то блюдо, которого я никогда прежде не ел, как вдруг на возвышении показались две девицы в прекрасных
белых платьях, с голыми руками и шеей, все в завитых локонах; держа в руках какие-то листы бумаги, они
подошли к самому краю возвышения, низко присели (я отвечал им поклоном) и принялись петь.
Пришла Палагея, не молодая, но еще
белая, румяная и дородная женщина, помолилась богу,
подошла к ручке, вздохнула несколько раз, по своей привычке всякий раз приговаривая: «Господи, помилуй нас, грешных», — села у печки, подгорюнилась одною рукой и начала говорить, немного нараспев: «В некиим царстве, в некиим государстве…» Это вышла сказка под названием «Аленький цветочек» [Эту сказку, которую слыхал я в продолжение нескольких годов не один десяток раз, потому что она мне очень нравилась, впоследствии выучил я наизусть и сам сказывал ее, со всеми прибаутками, ужимками, оханьем и вздыханьем Палагеи.
Молодой человек
подошел к экипажу, отворил дверцу и на тонкой стальной цепочке вывел оттуда двух порядочных обезьян, из которых одна сейчас же оскалила свои большие
белые зубы на онемевшего от изумления Родиона Антоныча.
Оставшись одна, она
подошла к окну и встала перед ним, глядя на улицу. За окном было холодно и мутно. Играл ветер, сдувая снег с крыш маленьких сонных домов, бился о стены и что-то торопливо шептал, падал на землю и гнал вдоль улицы
белые облака сухих снежинок…
Когда он лег и уснул, мать осторожно встала со своей постели и тихо
подошла к нему. Павел лежал кверху грудью, и на
белой подушке четко рисовалось его смуглое, упрямое и строгое лицо. Прижав руки
к груди, мать, босая и в одной рубашке, стояла у его постели, губы ее беззвучно двигались, а из глаз медленно и ровно одна за другой текли большие мутные слезы.
Постепенно, как фотографический снимок в проявителе, выступило ее лицо: щеки,
белая полоска зубов, губы. Встала,
подошла к зеркальной двери шкафа.
Мы вышли в экскурсию после обеда и,
подойдя к горе, стали подыматься по глинистым обвалам, взрытым лопатами жителей и весенними потоками. Обвалы обнажали склоны горы, и кое-где из глины виднелись высунувшиеся наружу
белые, истлевшие кости. В одном месте деревянный гроб выставлялся истлевшим углом, в другом — скалил зубы человеческий череп, уставясь на нас черными впадинами глаз.
— Ну что, вы как поживаете, господа? — спросил я,
подходя к кучке гарнизонных офицеров, одетых с иголочки и в
белых перчатках на руках.
Раздав все подарки, княжна вбежала по лестнице на террасу,
подошла и отцу и поцеловала его, вероятно, за то, что он дал ей случай сделать столько добра. Вслед за тем были выставлены на столы три ведра вина, несколько ушатов пива и принесено огромное количество пирогов. Подносить вино вышел камердинер князя, во фраке и
белом жилете. Облокотившись одною рукою на стол, он обратился
к ближайшей толпе...
В это время поручик Непшитшетский, в темноте, по
белой фуражке, узнав князя Гальцина и желая воспользоваться случаем, чтобы поговорить с таким важным человеком,
подошел к нему.
Один Эмиль явно желал заговорить с Саниным, желал расспросить его: он видел, как Санин
подошел к офицерам, видел, как он подал им что-то
белое — клочок бумажки, записку, карточку…
Он ничего не сказал мне, но долго молча ходил по комнате, изредка поглядывая на меня с тем же просящим прощения выражением, потом достал из стола тетрадь, записал что-то в нее, снял сюртук, тщательно сложил его,
подошел к углу, где висел образ, сложил на груди свои большие
белые руки и стал молиться.
Александров
подошел к доске (и все сразу узнали походку Колосова), вынул из кармана тщательно очищенный по колосовской манере мелок, завернутый аккуратно в чистую
белую бумагу, и (все даже вздрогнули) совершенно колосовским, стеклянным голосом громко объявил...
Но вот ровным, щегольским, учебным шагом
подходит, громыхая казенными сапожищами, ловкий «господин обер-офицер». Раз, два. Вместе с приставлением правой ноги рука в
белой перчатке вздергивается
к виску. Прием сделан безупречно. Дрозд осматривает молодцеватого юнкера с ног до головы, как лошадиный знаток породистого жеребца.
«Ну, у этого прелестного существа, кроме бодрого духа, и ножки крепкие», — подумал он и в этом еще более убедился, когда Сусанна Николаевна на церковном погосте, с его виднеющимися повсюду черными деревянными крестами, посреди коих высились два
белые мраморные мавзолея, стоявшие над могилами отца и матери Егора Егорыча, вдруг повернула и прямо по сумету
подошла к этим мавзолеям и, перекрестившись, наклонилась перед ними до земли, а потом быстро пошла
к церкви, так что Сверстов едва успел ее опередить, чтобы отпереть церковную дверь, ключ от которой ему еще поутру принес отец Василий.
Морозов вышел; в саду было темно.
Подходя к ограде, он увидел
белую ферязь. Он стал всматриваться.