Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и
в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и
в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который
подходит к
двери, но
в это время
дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
В следующую речь Стародума Простаков с сыном, вышедшие из средней
двери, стали позади Стародума. Отец готов его обнять, как скоро дойдет очередь, а сын
подойти к руке. Еремеевна взяла место
в стороне и, сложа руки, стала как вкопанная, выпяля глаза на Стародума, с рабским подобострастием.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла
в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила
дверь. Неслышными шагами она быстро
подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла
в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
Увидав воздымающиеся из корсета желтые плечи графини Лидии Ивановны, вышедшей
в дверь, и зовущие к себе прекрасные задумчивые глаза ее, Алексей Александрович улыбнулся, открыв неувядающие белые зубы, и
подошел к ней.
Сообразив наконец то, что его обязанность состоит
в том, чтобы поднимать Сережу
в определенный час и что поэтому ему нечего разбирать, кто там сидит, мать или другой кто, а нужно исполнять свою обязанность, он оделся,
подошел к
двери и отворил ее.
Но это говорили его вещи, другой же голос
в душе говорил, что не надо подчиняться прошедшему и что с собой сделать всё возможно. И, слушаясь этого голоса, он
подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя
в состояние бодрости. За
дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
Левин
подошел к
двери в залу: она была заперта. Секретарь постучался,
дверь отворилась, и навстречу Левину проюркнули два раскрасневшиеся помещика.
Он
подходил быстрым шагом к своей
двери студии, и, несмотря на свое волнение, мягкое освещение фигуры Анны, стоявшей
в тени подъезда и слушавшей горячо говорившего ей что-то Голенищева и
в то же время, очевидно, желавшей оглядеть подходящего художника, поразило его.
В столовой он позвонил и велел вошедшему слуге послать опять за доктором. Ему досадно было на жену за то, что она не заботилась об этом прелестном ребенке, и
в этом расположении досады на нее не хотелось итти к ней, не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению, не зашел к ней, и потому он, сделав усилие над собой, пошел
в спальню.
Подходя по мягкому ковру к
дверям, он невольно услыхал разговор, которого не хотел слышать.
Проходя через первую гостиную, Левин встретил
в дверях графиню Боль, с озабоченным и строгим лицом что-то приказывавшую слуге. Увидав Левина, она улыбнулась и попросила его
в следующую маленькую гостиную, из которой слышались голоса.
В этой гостиной сидели на креслах две дочери графини и знакомый Левину московский полковник. Левин
подошел к ним, поздоровался и сел подле дивана, держа шляпу на колене.
— Помни одно, что мне нужно было одно прощение, и ничего больше я не хочу… Отчего ж он не придет? — заговорила она, обращаясь
в дверь к Вронскому. —
Подойди,
подойди! Подай ему руку.
Она уже
подходила к
дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что будет, то будет! Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему
в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
Я
подошел к окну и посмотрел
в щель ставня: бледный, он лежал на полу, держа
в правой руке пистолет; окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости
в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать
дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.
В эту минуту он поднял глаза — я стоял
в дверях против него; он ужасно покраснел. Я
подошел к нему и сказал медленно и внятно...
— Василий Петрович, — сказал есаул,
подойдя к майору, — он не сдастся — я его знаю. А если
дверь разломать, то много наших перебьет. Не прикажете ли лучше его пристрелить?
в ставне щель широкая.
В это время старый есаул
подошел к
двери и назвал его по имени; тот откликнулся.
Но чай несут: девицы чинно
Едва за блюдечки взялись,
Вдруг из-за
двери в зале длинной
Фагот и флейта раздались.
Обрадован музыки громом,
Оставя чашку чаю с ромом,
Парис окружных городков,
Подходит к Ольге Петушков,
К Татьяне Ленский; Харликову,
Невесту переспелых лет,
Берет тамбовский мой поэт,
Умчал Буянов Пустякову,
И
в залу высыпали все,
И бал блестит во всей красе.
Карл Иваныч, на цыпочках, но с лицом мрачным и решительным, с какими-то записками
в руке,
подошел к
двери и слегка постучался.
Мне казалось, что важнее тех дел, которые делались
в кабинете, ничего
в мире быть не могло;
в этой мысли подтверждало меня еще то, что к
дверям кабинета все
подходили обыкновенно перешептываясь и на цыпочках; оттуда же был слышен громкий голос папа и запах сигары, который всегда, не знаю почему, меня очень привлекал.
Бывало, он меня не замечает, а я стою у
двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть
в его положении!» И так жалко станет, что, бывало,
подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
Чем ближе
подходил он к этой комнате, тем более, по всем телодвижениям, было заметно его беспокойство: войдя
в диванную, он шел на цыпочках, едва переводил дыхание и перекрестился, прежде чем решился взяться за замок затворенной
двери.
Он стоял среди комнаты и
в мучительном недоумении осматривался кругом;
подошел к
двери, отворил, прислушался; но это было не то.
Он услышал поспешные шаги Разумихина и голос его, закрыл глаза и притворился спящим. Разумихин отворил
дверь и некоторое время стоял на пороге, как бы раздумывая. Потом тихо шагнул
в комнату и осторожно
подошел к дивану. Послышался шепот Настасьи...
Они стали взбираться на лестницу, и у Разумихина мелькнула мысль, что Зосимов-то, может быть, прав. «Эх! Расстроил я его моей болтовней!» — пробормотал он про себя. Вдруг,
подходя к
двери, они услышали
в комнате голоса.
Но только что он отворил
дверь в сени, как вдруг столкнулся с самим Порфирием. Тот входил к нему. Раскольников остолбенел на одну минуту. Странно, он не очень удивился Порфирию и почти его не испугался. Он только вздрогнул, но быстро, мгновенно приготовился. «Может быть, развязка! Но как же это он
подошел тихонько, как кошка, и я ничего не слыхал? Неужели подслушивал?»
Огудалова одна,
подходит к
двери налево, с коробочкой
в руках.
Он встречался с ней большею частью по утрам рано,
в саду или на дворе;
в комнату к ней он не захаживал, и она всего раз
подошла к его
двери, чтобы спросить его — купать ли ей Митю или нет?
Вошел человек лет шестидесяти, беловолосый, худой и смуглый,
в коричневом фраке с медными пуговицами и
в розовом платочке на шее. Он осклабился,
подошел к ручке к Аркадию и, поклонившись гостю, отступил к
двери и положил руки за спину.
Она выпрямилась, прислушиваясь, и, бросив крест на диван, бесшумно
подошла к
двери в магазин, заговорила строго...
Он, мать и Варавка сгрудились
в дверях, как бы не решаясь войти
в комнату; Макаров
подошел, выдернул папиросу из мундштука Лютова, сунул ее
в угол своего рта и весело заговорил...
Клим попробовал обнять ее, но она, уклонясь, встала и, отшвырнув газету ногой,
подошла к
двери в комнату Варвары, прислушалась.
Не находя
двери, Самгин понял, что он
подошел к дому с другой его стороны. Дом спрятан
в деревьях, а Иноков с Макаровым далеко от него и очень близко к ограде. Он уже хотел окрикнуть их, но Иноков спросил...
В таких полугневных, полупрезрительных мыслях Самгин
подошел, заглянул во двор, —
дверь сарая над погребом тоже была открыта, перед нею стояла, точно колокол, Анфимьевна с фонарем
в руке и говорила...
Похолодев от испуга, Клим стоял на лестнице, у него щекотало
в горле, слезы выкатывались из глаз, ему захотелось убежать
в сад, на двор, спрятаться; он
подошел к
двери крыльца, — ветер кропил
дверь осенним дождем. Он постучал
в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая, что
в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив его. Когда, пересилив себя, он вошел
в столовую, там уже танцевали кадриль, он отказался танцевать, подставил к роялю стул и стал играть кадриль
в четыре руки с Таней.
«Тоже — «объясняющий господин», — подумал Клим, быстро
подходя к
двери своего дома и оглядываясь. Когда он
в столовой зажег свечу, то увидал жену: она, одетая, спала на кушетке
в гостиной, оскалив зубы, держась одной рукой за грудь, а другою за голову.
Самгин
подошел к
двери в зал; там шипели, двигали стульями, водворяя тишину; пианист, точно обжигая пальцы о клавиши, выдергивал аккорды, а дама
в сарафане, воинственно выгнув могучую грудь, высочайшим голосом и
в тоне обиженного человека начала петь...
Мать
подошла к
двери в столовую и плотно притворила ее.
Он встал,
подошел к
двери, повернул ключ
в замке, посмотрел на луну, — ярко освещая комнату, она была совершенно лишней, хотелось погасить ее.
Он задремал, затем его разбудил шум, — это Дуняша, надевая ботинки, двигала стулом. Сквозь веки он следил, как эта женщина, собрав свои вещи
в кучу, зажала их под мышкой, погасила свечу и пошла к
двери. На секунду остановилась, и Самгин догадался, что она смотрит на него; вероятно,
подойдет. Но она не
подошла, а, бесшумно открыв
дверь, исчезла.
Вдруг ему стало так легко, весело; он начал ходить из угла
в угол, даже пощелкивал тихонько пальцами, чуть не закричал от радости,
подошел к
двери Ольги и тихо позвал ее веселым голосом...
Захар, по обыкновению, колебля подносом, неловко
подходил к столу с кофе и кренделями. Сзади Захара, по обыкновению, высовывалась до половины из
двери Анисья, приглядывая, донесет ли Захар чашки до стола, и тотчас, без шума, пряталась, если Захар ставил поднос благополучно на стол, или стремительно подскакивала к нему, если с подноса падала одна вещь, чтоб удержать остальные. Причем Захар разразится бранью сначала на вещи, потом на жену и замахнется локтем ей
в грудь.
В начале пятого часа Захар осторожно, без шума, отпер переднюю и на цыпочках пробрался
в свою комнату; там он
подошел к
двери барского кабинета и сначала приложил к ней ухо, потом присел и приставил к замочной скважине глаз.
Козлов по-вчерашнему ходил, пошатываясь, как пьяный, из угла
в угол, угрюмо молчал с неблизкими и обнаруживал тоску только при Райском, слабел и падал духом, жалуясь тихим ропотом, и все вслушивался
в каждый проезжавший экипаж по улице,
подходил к
дверям в волнении и возвращался
в отчаянии.
Он отворачивался от нее, старался заговорить о Леонтье, о его занятиях, ходил из угла
в угол и десять раз
подходил к
двери, чтоб уйти, но чувствовал, что это не легко сделать.
Я замолчал, потому что опомнился. Мне унизительно стало как бы объяснять ей мои новые цели. Она же выслушала меня без удивления и без волнения, но последовал опять молчок. Вдруг она встала,
подошла к
дверям и выглянула
в соседнюю комнату. Убедившись, что там нет никого и что мы одни, она преспокойно воротилась и села на прежнее место.
Когда мы
подходили к его клетке, он поспешно удалялся от нас, метался во все четыре угла, как будто отыскивая еще пятого, чтоб спрятаться; но когда мы уходили прочь, он бежал к
двери, сердился, поднимал ужасную возню, топал ногами, бил крыльями
в дверь, клевал ее — словом, так и просился, по характеру,
в басни Крылова.
От нечего делать я оглядывал стены и вдруг вижу: над
дверью что-то ползет, дальше на потолке тоже, над моей головой, кругом по стенам,
в углах — везде. «Что это?» — спросил я слугу-португальца. Он отвечал мне что-то — я не понял. Я
подошел ближе и разглядел, что это ящерицы, вершка
в полтора и два величиной. Они полезны
в домах, потому что истребляют насекомых.
Вдруг из
дверей явились, один за другим, двенадцать слуг, по числу гостей; каждый нес обеими руками чашку с чаем, но без блюдечка.
Подойдя к гостю, слуга ловко падал на колени, кланялся, ставил чашку на пол, за неимением столов и никакой мебели
в комнатах, вставал, кланялся и уходил. Ужасно неловко было тянуться со стула к полу
в нашем платье. Я протягивал то одну, то другую руку и насилу достал. Чай отличный, как желтый китайский. Он густ, крепок и ароматен, только без сахару.
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно уйти, и, не зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один за другим пошли
в совещательную комнату. Только что затворилась за ними
дверь, жандарм
подошел к этой
двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо, стал у
двери. Судьи поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
Но не успел помощник
подойти к
двери в кабинет, как она сама отворилась, и послышались громкие, оживленные голоса немолодого коренастого человека с красным лицом и с густыми усами,
в совершенно новом платье, и самого Фанарина.