Неточные совпадения
Между тем Амалия Штокфиш распоряжалась: назначила с мещан по алтыну с каждого двора, с купцов же по фунту чаю да по голове сахару по большой. Потом поехала в казармы и из собственных
рук поднесла солдатам по чарке водки и по куску пирога. Возвращаясь домой, она встретила на дороге помощника градоначальника и стряпчего, которые гнали хворостиной гусей с луга.
Она подняла чашку, отставив мизинец, и
поднесла ее ко рту. Отпив несколько глотков, она взглянула на него и по выражению его лица ясно поняла, что ему противны были
рука, и жест, и звук, который она производила губами.
— Вот так, — сказала она, взяв
руку мужа,
поднося ее ко рту и дотрогиваясь до нее нераскрытыми губами. — Как у архиерея
руку целуют.
Свияжский сидел боком к столу, облокоченною
рукой поворачивая чашку, другою собирая в кулак свою бороду и
поднося ее к носу и опять выпуская, как бы нюхая.
— Не хочу! — сказал Чичиков и
поднес, однако ж, обе
руки на всякий случай поближе к лицу, ибо дело становилось в самом деле жарко.
Когда стали подходить к кресту, я вдруг почувствовал, что нахожусь под тяжелым влиянием непреодолимой, одуревающей застенчивости, и, чувствуя, что у меня никогда не достанет духу
поднести свой подарок, я спрятался за спину Карла Иваныча, который, в самых отборных выражениях поздравив бабушку, переложил коробочку из правой
руки в левую, вручил ее имениннице и отошел несколько шагов, чтобы дать место Володе.
У Карла Иваныча в
руках была коробочка своего изделия, у Володи — рисунок, у меня — стихи; у каждого на языке было приветствие, с которым он
поднесет свой подарок. В ту минуту, как Карл Иваныч отворил дверь залы, священник надевал ризу и раздались первые звуки молебна.
Она взяла хлеб и
поднесла его ко рту. С неизъяснимым наслаждением глядел Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; и вдруг вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух в глазах его, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за
руку, закричал...
Он таки заставил его взять стакан с водой в
руки. Тот машинально
поднес было его к губам, но, опомнившись, с отвращением поставил на стол.
Тем временем Разумихин пересел к нему на диван, неуклюже, как медведь, обхватил левою
рукой его голову, несмотря на то, что он и сам бы мог приподняться, а правою
поднес к его рту ложку супу, несколько раз предварительно подув на нее, чтоб он не обжегся.
Рукою в белой перчатке он держал плетку и,
поднося ее к белому, под черной фуражкой, лицу, дымил папиросой.
Рядом с ним встал Яков, вынул из его
руки браунинг,
поднес его близко к лицу, точно нюхая, и сказал...
Жесткие волосы учителя, должно быть, поредели, они лежали гладко, как чепчик, под глазами вздуты синеватые пузыри, бритые щеки тоже пузырились, он часто гладил щеки и нос пухлыми пальцами левой
руки, а правая непрерывно
подносила к толстым губам варенье, бисквиты, конфекты.
— А! богобоязненный Иаков! — продолжал Опенкин, — приими на лоно свое недостойного Иоакима и
поднеси из благочестивых
рук своих рюмочку ямайского…
Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в
руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг
поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
— Великодушный друг… «рыцарь»… — прошептала она и вздохнула с трудом, как от боли, и тут только заметив другой букет на столе, назначенный Марфеньке, взяла его, машинально
поднесла к лицу, но букет выпал у ней из
рук, и она сама упала без чувств на ковер.
— Все своей
рукой написал! — прибавил он,
поднося книгу к носу Райского.
—
Поднеси из благочестивых
рук… — чуть внятно говорил Опенкин, засыпая.
Действительно, я отыскал в саке фотографический, в овальной рамке, портрет Катерины Николаевны. Он взял его в
руку,
поднес к свету, и слезы вдруг потекли по его желтым, худым щекам.
Он взял икону в
руку,
поднес к свече и пристально оглядел ее, но, продержав лишь несколько секунд, положил на стол, уже перед собою.
— Филипп, вы не ту гардину, — у большого окна, — страдальчески проговорила Софья Васильевна, очевидно жалевшая себя за те усилия, которые ей нужно было сделать, чтобы выговорить эти слова, и тотчас же для успокоения
поднося ко рту
рукой, покрытой перстнями, пахучую дымящуюся пахитоску.
Поэтому после вспышки со стороны Василия Назарыча Данила Семеныч увлекался на половину «самой», где его поили чаем, ублажали, и Марья Степановна снисходила даже до того, что из собственных
рук подносила ему серебряную чарку анисовки.
Письмо было в ее
руке, и она все время, пока кричала, махала им по воздуху. Грушенька выхватила от нее письмо и
поднесла к свечке. Это была только записочка, несколько строк, в один миг она прочла ее.
Она шла молча, изредка
поднося худую
руку к тонким, ввалившимся губам.
Он зажмурился, пошарил
рукой в кармане и
поднес ко мне на ладони два пятиалтынных и гривенник.
Войницын
подносит обеими
руками билет к самому своему носу, медленно читает и медленно опускает
руки.
Отец, с полштофом в одной
руке и рюмкой в другой, принимает поздравления и по очереди
подносит по рюмке водки поздравляющим.
Иван Иванович подошел к водке, потер
руки, рассмотрел хорошенько рюмку, налил,
поднес к свету, вылил разом из рюмки всю водку в рот, но, не проглатывая, пополоскал ею хорошенько во рту, после чего уже проглотил; и, закусивши хлебом с солеными опенками, оборотился к Ивану Федоровичу.
Не говоря ни слова, встал он с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул
руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского генерала и, захвативши немалую порцию табаку, растертого с золою и листьями любистка,
поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца, — и всё ни слова; да как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда только проворчал про себя чуть ли еще не поговорку: «Не мечите бисер перед свиньями»…
— Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на
руки мне сына! — При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и
поднес к губам. — Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
Это, однако ж, не все: на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на
руках дитя,
подносили его к картине и говорили: «Он бачь, яка кака намалевана!» — и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери.
Зато занятия ее совершенно соответствовали ее виду: она каталась сама на лодке, гребя веслом искуснее всякого рыболова; стреляла дичь; стояла неотлучно над косарями; знала наперечет число дынь и арбузов на баштане; брала пошлину по пяти копеек с воза, проезжавшего через ее греблю; взлезала на дерево и трусила груши, била ленивых вассалов своею страшною
рукою и
подносила достойным рюмку водки из той же грозной
руки.
Впоследствии я часто стал замечать то же и дома во время его молитвы. Порой он
подносил ко лбу
руку, сложенную для креста, отнимал ее, опять прикладывал ко лбу с усилием, как будто что-то вдавливая в голову, или как будто что-то мешает ему докончить начатое. Затем, перекрестившись, он опять шептал много раз «Отче… Отче… Отче…», пока молитва не становилась ровной. Иной раз это не удавалось… Тогда, усталый, он подымался и долго ходил по комнатам, взволнованный и печальный. Потом опять принимался молиться.
Тот схватил ее
руки, крепко сжал, так что Аделаида чуть не вскрикнула, с бесконечною радостию поглядел на нее и вдруг быстро
поднес ее
руку к губам и поцеловал три раза.
Настасья Филипповна удивилась, усмехнулась, но как будто что-то пряча под свою улыбку, несколько смешавшись, взглянула на Ганю и пошла из гостиной. Но, не дойдя еще до прихожей, вдруг воротилась, быстро подошла к Нине Александровне, взяла ее
руку и
поднесла ее к губам своим.
Я засмеялся и говорю: «Слушай, говорю, генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же собственными
руками мою голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы
поднес ее на блюде всем сомневающимся: „Вот, дескать, видите эту голову, так вот этою собственною своею головой я за него поручусь, и не только голову, но даже в огонь“.
Рогожин подхватил ее почти на
руки и чуть не
поднес к карете. Затем, в один миг, вынул из портмоне сторублевую и протянул ее к кучеру.
Сказавши эти слова, Варвара Павловна неожиданно овладела одной
рукой Марьи Дмитриевны и, слегка стиснув ее в своих бледно-лиловых жувеневских перчатках, подобострастно
поднесла ее к розовым и полным губам.
Катря подала кружку с пенившимся квасом, который издали приятно шибанул старика по носу своим специфическим кисленьким букетом. Он разгладил усы и совсем
поднес было кружку ко рту, но отвел
руку и хрипло проговорил...
Больше всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее в спину, щипал и все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке, и бедная девочка не знала, куда от него спрятаться. Она спаслась только тем, что ушла за отцом в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен был
поднести всем по стакану водки «из своих
рук».
Был случай, что Симеон впустил в залу какого-то пожилого человека, одетого по-мещански. Ничего не было в нем особенного: строгое, худое лицо с выдающимися, как желваки, костистыми, злобными скулами, низкий лоб, борода клином, густые брови, один глаз заметно выше другого. Войдя, он
поднес ко лбу сложенные для креста пальцы, но, пошарив глазами по углам и не найдя образа, нисколько не смутился, опустил
руку, плюнул и тотчас же с деловым видом подошел к самой толстой во всем заведении девице — Катьке.
Нас с сестрицей поставили у окошка на стулья, а маленького братца
поднесла на
руках кормилица.
В самом деле, он был немного смешон: он торопился; слова вылетали у него быстро, часто, без порядка, какой-то стукотней. Ему все хотелось говорить, говорить, рассказать. Но, рассказывая, он все-таки не покидал
руки Наташи и беспрерывно
подносил ее к губам, как будто не мог нацеловаться.
Но вдруг пораженная ангельской добротою обиженного ею старичка и терпением, с которым он снова разводил ей третий порошок, не сказав ей ни одного слова упрека, Нелли вдруг притихла. Насмешка слетела с ее губок, краска ударила ей в лицо, глаза повлажнели; она мельком взглянула на меня и тотчас же отворотилась. Доктор
поднес ей лекарство. Она смирно и робко выпила его, схватив красную пухлую
руку старика, и медленно поглядела ему в глаза.
Но, обласкав и усадив Нелли подле себя, старушка уже и не знала больше, что делать, и с наивным ожиданием стала смотреть на меня. Старик поморщился, чуть ли не догадавшись, для чего я привел Нелли. Увидев, что я замечаю его недовольную мину и нахмуренный лоб, он
поднес к голове свою
руку и сказал мне отрывисто...
И он снова
поднес ей лекарство. Но в этот раз она даже и не схитрила, а просто снизу вверх подтолкнула
рукой ложку, и все лекарство выплеснулось прямо на манишку и на лицо бедному старичку. Нелли громко засмеялась, но не прежним простодушным и веселым смехом. В лице ее промелькнуло что-то жестокое, злое. Во все это время она как будто избегала моего взгляда, смотрела на одного доктора и с насмешкою, сквозь которую проглядывало, однако же, беспокойство, ждала, что-то будет теперь делать «смешной» старичок.
Только все, знаете, пустячками: рюмку водки из собственных
рук поднесет, бутербродцем попотчует.
Она быстро
поднесла к моим губам
руку, но я был так зол, что только чуть-чуть прикоснулся к этой хорошенькой, душистой ручке…
— Нет, уж ты лучше… да что ты жуешь? что ты все жуешь? — Афоня проворно
подносит ко рту
руку и что-то выплевывает.
Потом она стиснула
руки, крепко-крепко,
поднесла их к губам, ко лбу — и вдруг, раздернув пальцы, откинула волосы от ушей, встряхнула ими и, с какой-то решительностью кивнув сверху вниз головою, захлопнула окно.