Неточные совпадения
— Все об воскресении Лазаря, — отрывисто и сурово прошептала она и стала неподвижно, отвернувшись
в сторону, не смея и как бы стыдясь поднять на него
глаза. Лихорадочная дрожь ее еще продолжалась. Огарок уже давно
погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая
в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги. Прошло минут пять или более.
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила
в юродивых,
в домовых,
в леших,
в дурные встречи,
в порчу,
в народные лекарства,
в четверговую соль,
в скорый конец света; верила, что если
в светлое воскресение на всенощной не
погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий
глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
Подняв рюмку к носу, он понюхал ее, и лицо его сморщилось
в смешной, почти бесформенный мягкий комок,
в косые складки жирноватой кожи, кругленькие
глаза спрятались,
погасли. Самгин второй раз видел эту гримасу на рыхлом, бабьем лице Бердникова, она заставила его подумать...
У повара Томилин поселился тоже
в мезонине, только более светлом и чистом. Но он
в несколько дней загрязнил комнату кучами книг; казалось, что он переместился со всем своим прежним жилищем, с его пылью, духотой, тихим скрипом половиц, высушенных летней жарой. Под
глазами учителя набухли синеватые опухоли, золотистые искры
в зрачках
погасли, и весь он как-то жалобно растрепался. Теперь, все время уроков, он не вставал со своей неопрятной постели.
Тамара поглядела на нее пристально, глубоко и спокойно.
Глаза Женьки были печальны и точно пусты. Живой огонь
погас в них, и они казались мутными, точно выцветшими, с белками, как лунный камень.
Когда я перевертывал страницу огромного тома, красный язычок светильни трепетно колебался, грозя
погаснуть, светильня ежеминутно тонула
в растопленной пахучей жидкости, дым ел
глаза, но все эти неудобства исчезали
в наслаждении, с которым я рассматривал иллюстрации и читал объяснения к ним.
Кожемякин, шагая тихонько, видел через плечо Вани Хряпова пёстрый венчик на лбу усопшего, жёлтые прядки волос, тёмные руки, сложенные на бугре чёрного сюртука.
В гробу Хряпов стал благообразнее — красные, мокрые
глаза крепко закрылись, ехидная улыбка
погасла, клыки спрятались под усами, а провалившийся рот как будто даже улыбался другой улыбкой, добродушной и виноватой, точно говоря...
Все потемнело…
В сознании остался еще на время глубокий, милый печальный взгляд… Рядом засветились прекрасные наивные
глаза Изборского. Потом лицо Тита… И все
погасло среди оглушающего грохота… Я упал, потеряв сознание.
И опять что-то чудесное померещилось
в весенней ночи, и
глаза потянуло к звездам, как давеча у Линочки; но вспомнился Колесников, и радость тихо
погасла, а шаги стали медленнее и тяжелее.
Муся же, когда небо
погасло, спокойно, не опуская
глаз на землю, перевела их
в угол, где тихо колыхалась паутинка под незаметным напором духового отопления; и так оставалась до объявления приговора.
— Замечательный доктор был! — восторженно молвила Пелагея Иванна, блестящими
глазами всматриваясь
в благостный огонь. Праздничный гребень с фальшивыми камушками вспыхивал и
погасал у нее
в черных волосах.
— Как это так, не горят? — испугался Коротков и бросился к себе
в комнату. Там, не теряя ни минуты, он схватил коробку, с треском распечатал ее и чиркнул спичкой. Она с шипеньем вспыхнула зеленоватым огнем, переломилась и
погасла. Коротков, задохнувшись от едкого серного запаха, болезненно закашлялся и зажег вторую. Та выстрелила, и два огня брызнули от нее. Первый попал
в оконное стекло, а второй —
в левый
глаз товарища Короткова.
Погасла милая душа его, и сразу стало для меня темно и холодно. Когда его хоронили, хворый я лежал и не мог проводить на погост дорогого человека, а встал на ноги — первым делом пошёл на могилу к нему, сел там — и даже плакать не мог
в тоске. Звенит
в памяти голос его, оживают речи, а человека, который бы ласковую руку на голову мне положил, больше нет на земле. Всё стало чужое, далёкое… Закрыл
глаза, сижу. Вдруг — поднимает меня кто-то: взял за руку и поднимает. Гляжу — Титов.
Теперь, к сороковым годам, ясность и доброта почти
погасли в этих
глазах, уже окружившихся легкими морщинками;
в них появились, напротив, цинизм не совсем нравственного и уставшего человека, хитрость, всего чаще насмешка и еще новый оттенок, которого не было прежде: оттенок грусти и боли, — какой-то рассеянной грусти, как бы беспредметной, но сильной.
Было ясно — он не хотел говорить. Полагая, что такое настроение не продлится у него долго, я не стал надоедать ему вопросами. Он весь день молчал, только по необходимости бросая мне краткие слова, относящиеся к работе, расхаживал по пекарне с понуренной головой и всё с теми же туманными
глазами, с какими пришел.
В нем точно
погасло что-то; он работал медленно и вяло, связанный своими думами. Ночью, когда мы уже посадили последние хлебы
в печь и, из боязни передержать их, не ложились спать, он попросил меня...
Но
в общем говоре, веселом и дружном, эти слова остались незамеченными, как незаметен был среди людей и сам человек, сказавший их: уже пьяненький, он сидел
в полудремоте,
глаза его
погасли, больное, угловатое лицо напоминало увядший лист клена.
Семенов все время стоял
в стороне, наблюдая эту сцену холодным взглядом. На его загорелых щеках появился румянец негодования, главным образом против товарищей, поддавшихся гаерству Чубарова. Когда Чубаров повернулся к нему, смеясь и с горящими весельем
глазами, взгляды молодых людей встретились. Веселье Чубарова сразу
погасло.
В глазах её вспыхнули и тотчас
погасли зелёные искорки, она обняла его за шею и, поцеловав, шепнула на ухо...
Широко открыв
глаза, горящий и нервный, он посмотрел на смеющиеся физиономии, съёжился, побледнел и как-то сразу
погас, превратился
в того худого, жёлтого паренька, каким он вошёл сюда.
И долго юноша над ним
Стоял раскаяньем томим,
Невольно мысля о былом,
Прощая — не прощен ни
в чем!
И на груди его потом
Он тихо распахнул кафтан:
Старинных и последних ран
На ней кровавые следы
Вились, чернели как бразды.
Он руку к сердцу приложил,
И трепет замиравших жил
Ему неясно возвестил,
Что
в буйном сердце мертвеца
Кипели страсти до конца,
Что блеск печальный этих
глазГораздо прежде их
погас!..
*
На заре, заре
В дождевой крутень
Свистом ядерным
Мы встречали день.
Подымая вверх,
Как тоску,
глаза,
В куртке кожаной
Коммунар сказал:
«Братья, если здесь
Одолеют нас,
То октябрьский свет
Навсегда
погас.
Будет крыть нас кнут,
Будет крыть нас плеть,
Всем весь век тогда
В нищете корпеть».
С горьким гневом рук,
Утерев слезу,
Ротный наш с тех слов
Сапоги разул.
Громко кашлянув,
«На, — сказал он мне, —
Дома нет сапог,
Передай жене».
Мария высвободила руку и отошла
в сторону, далеко от меня. Все еще не понимая, я смотрел, как она отходила, уже стоял один, а все еще ничего не понимал. На одно коротенькое мгновение мне стало даже смешно, напоминало какую-то сцену из комедии, где влюбленные и сердитый отец, но тотчас же этот нелепый смех
погас, и я с покорным ожиданием устремил
глаза на Магнуса.
Но Топпи молчал. И тем же путем, как пришла, медленно исчезла усмешка: сперва потух и потемнел свисший нос, потом сразу
погасли живые огоньки
в глазах — и снова то же обезьянье уныние, кислота и запах церковного притвора погребли на мгновение воскресшего. Было бесполезно тревожить этот прах дальнейшими вопросами.
Я открываю
глаза,
в комнате полумрак. Ноябрьский день уже
погас. Около меня кто-то плачет, судорожно, тихо.
Я
в душе ахнул, и
в первый раз мне захотелось приглядеться к Любе попристальней. Но так задушевно звучал ее голос, и с такою ласкою смотрели на меня синие
глаза, что очень скоро
погасло неприятное ощущение.
Воля Петра была выполнена: развязали пленника и покрыли его царскою епанчою. Слезы благодарности и вместе горького раскаяния полились из
глаз несчастного; слова монарха удерживали
в нем последнюю искру жизни, готовую
погаснуть…
(Общий дневник. Почерк Лельки.) — Нинка! Ты за последний месяц так изменилась, что тебя не узнаешь. Белые, страдающие губы,
глаза погасли. У тебя всегда
в них был оттенок стали, я его очень любила, — теперь его нету. Разговариваешь вяло. Мне тебя так жалко, жалко! Хочется взять за голову, как младшую сестренку, кем-то обиженную, и говорить нежные, ласковые слова, и защитить тебя от кого-то.
–…За всех слепых от рождения. Зрячие! Выколем себе
глаза, ибо стыдно, — он стукнул кулаком по столику. — Ибо стыдно зрячим смотреть на слепых от рождения. Если нашими фонариками не можем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем
в тьму. Если нет рая для всех, то и для меня его не надо, — это уже не рай, девицы, а просто-напросто свинство. Выпьем за то, девицы, чтобы все огни
погасли. Пей, темнота!