Неточные совпадения
Пускай муж опозорит и выгонит ее, пускай Вронский охладеет к ней и продолжает
вести свою независимую
жизнь (она опять с желчью и упреком подумала
о нем), она не может оставить сына.
— Афанасий Васильевич! — сказал бедный Чичиков и схватил его обеими руками за руки. —
О, если бы удалось мне освободиться, возвратить мое имущество! клянусь вам,
повел бы отныне совсем другую
жизнь! Спасите, благодетель, спасите!
— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать
о наших язвах не стоит труда, что это
ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и
жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем
о каком-то искусстве, бессознательном творчестве,
о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает
о чем, когда дело идет
о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода,
о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
Все, что Дронов рассказывал
о жизни города, отзывалось непрерывно кипевшей злостью и сожалением, что из этой злости нельзя извлечь пользу, невозможно превратить ее в газетные строки. Злая пыль
повестей хроникера и отталкивала Самгина, рисуя
жизнь медленным потоком скучной пошлости, и привлекала, позволяя ему видеть себя не похожим на людей, создающих эту пошлость. Но все же он раза два заметил Дронову...
Клим впервые видел так близко и в такой массе народ,
о котором он с детства столь много слышал споров и читал десятки печальных
повестей о его трудной
жизни.
— В мире идей необходимо различать тех субъектов, которые ищут, и тех, которые прячутся. Для первых необходимо найти верный путь к истине, куда бы он ни
вел, хоть в пропасть, к уничтожению искателя. Вторые желают только скрыть себя, свой страх пред
жизнью, свое непонимание ее тайн, спрятаться в удобной идее. Толстовец — комический тип, но он весьма законченно дает представление
о людях, которые прячутся.
Он в лицах проходит историю славных времен, битв, имен; читает там
повесть о старине, не такую, какую рассказывал ему сто раз, поплевывая, за трубкой, отец
о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом…
Там был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с
жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание в старости
о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль
о романе,
о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной
повести из собственной
жизни.
Она с соболезнованием смотрела теперь на ту каторжную
жизнь, которую
вели в первых комнатах бледные, с худыми руками прачки, из которых некоторые уже были чахоточные, стирая и гладя в тридцатиградусном мыльном пару с открытыми летом и зимой окнами, и ужасалась мысли
о том, что и она могла поступить в эту каторгу.
Она не была особенно красива, была верна ему, и, казалось, не говоря уже
о том, что она этим отравляла
жизнь мужу и сама ничего, кроме страшных усилий и усталости, не получала от такой
жизни, — она всё-таки старательно
вела ее.
А Дмитрий Федорович, которому Грушенька, улетая в новую
жизнь, «
велела» передать свой последний привет и заказала помнить навеки часок ее любви, был в эту минуту, ничего не ведая
о происшедшем с нею, тоже в страшном смятении и хлопотах.
Окончательный процесс этого решения произошел с ним, так сказать, в самые последние часы его
жизни, именно с последнего свидания с Алешей, два дня тому назад вечером, на дороге, после того как Грушенька оскорбила Катерину Ивановну, а Митя, выслушав рассказ
о том от Алеши, сознался, что он подлец, и
велел передать это Катерине Ивановне, «если это может сколько-нибудь ее облегчить».
— Нет, Вера Павловна, у меня другое чувство. Я вам хочу сказать, какой он добрый; мне хочется, чтобы кто-нибудь знал, как я ему обязана, а кому сказать кроме вас? Мне это будет облегчение. Какую
жизнь я
вела, об этом, разумеется, нечего говорить, — она у всех таких бедных одинакая. Я хочу сказать только
о том, как я с ним познакомилась. Об нем так приятно говорить мне; и ведь я переезжаю к нему жить, — надобно же вам знать, почему я бросаю мастерскую.
Бедная квартира
поведет к предложению невыгодных условий гувернантке; без почтенности и видимой хорошей семейной
жизни рекомендующего лица не будут иметь выгодного мнения
о рекомендуемой девушке.
Париж еще раз описывать не стану. Начальное знакомство с европейской
жизнью, торжественная прогулка по Италии, вспрянувшей от сна, революция у подножия Везувия, революция перед церковью св. Петра и, наконец, громовая
весть о 24 феврале, — все это рассказано в моих «Письмах из Франции и Италии». Мне не передать теперь с прежней живостью впечатления, полустертые и задвинутые другими. Они составляют необходимую часть моих «Записок», — что же вообще письма, как не записки
о коротком времени?
Или когда перед собравшейся аудиторией выступали на сцену эпизоды из бесконечной
повести о потасовках, которые он претерпел в течение своей многострадальной
жизни.
Женщин запирают на ночь в камере, заранее для того приготовленной, и потом всю ночь в тюрьме и в посту идут разговоры
о новой партии,
о прелестях семейной
жизни,
о невозможности
вести хозяйство без бабы и т. п.
Он выслушал меня с большим вниманием, и вот что он сказал буквально: «Не обижайтесь, Платонов, если я вам скажу, что нет почти ни одного человека из встречаемых мною в
жизни, который не совал бы мне тем для романов и
повестей или не учил бы меня,
о чем надо писать.
В продолжение года, во время которого я
вел уединенную, сосредоточенную в самом себе, моральную
жизнь, все отвлеченные вопросы
о назначении человека,
о будущей
жизни,
о бессмертии души уже представились мне; и детский слабый ум мой со всем жаром неопытности старался уяснить те вопросы, предложение которых составляет высшую ступень, до которой может достигать ум человека, но разрешение которых не дано ему.
И профессор опять при этом значительно мотнул Вихрову головой и подал ему его
повесть назад. Павел только из приличия просидел у него еще с полчаса, и профессор все ему толковал
о тех образцах, которые он должен читать, если желает сделаться литератором, —
о строгой и умеренной
жизни, которую он должен
вести, чтобы быть истинным жрецом искусства, и заключил тем, что «орудие, то есть талант у вас есть для авторства, но содержания еще — никакого!»
К чему эта дешевая тревога из пустяков, которую я замечаю в себе в последнее время и которая мешает жить и глядеть ясно на
жизнь,
о чем уже заметил мне один глубокомысленный критик, с негодованием разбирая мою последнюю
повесть?» Но, раздумывая и сетуя, я все-таки оставался на месте, а между тем болезнь одолевала меня все более и более, и мне наконец стало жаль оставить теплую комнату.
Очевидно, тут есть недоразумение, в существования которого много виноват т — ский исправник. Он призвал к себе подведомственных ему куроедов и сказал им:"Вы отвечаете мне, что в ваших участках тихо будет!"Но при этом не разъяснил, что читать книжки, не ходить в гости и вообще
вести уединенную
жизнь — вовсе не противоречит общепринятому понятию
о"тишине".
Пили чай, сидели за столом до полуночи,
ведя задушевную беседу
о жизни,
о людях,
о будущем. И, когда мысль была ясна ей, мать, вздохнув, брала из прошлого своего что-нибудь, всегда тяжелое и грубое, и этим камнем из своего сердца подкрепляла мысль.
«Принимая участие в авторе
повести, вы, вероятно, хотите знать мое мнение. Вот оно. Автор должен быть молодой человек. Он не глуп, но что-то не путем сердит на весь мир. В каком озлобленном, ожесточенном духе пишет он! Верно, разочарованный.
О, боже! когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда на
жизнь гибнет у нас много дарований в пустых, бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к тому, к чему они не призваны».
А дядя был все тот же: он ни
о чем не расспрашивал племянника, не замечал или не хотел заметить его проделок. Видя, что положение Александра не изменяется, что он
ведет прежний образ
жизни, не просит у него денег, он стал с ним ласков по-прежнему и слегка упрекал, что редко бывает у него.
Первое: вы должны быть скромны и молчаливы, аки рыба, в отношении наших обрядов, образа правления и всего того, что будут постепенно вам открывать ваши наставники; второе: вы должны дать согласие на полное повиновение, без которого не может существовать никакое общество, ни тайное, ни явное; третье: вам необходимо
вести добродетельную
жизнь, чтобы, кроме исправления собственной души, примером своим исправлять и других, вне нашего общества находящихся людей; четвертое: да будете вы тверды, мужественны, ибо человек только этими качествами может с успехом противодействовать злу; пятое правило предписывает добродетель, каковою, кажется, вы уже владеете, — это щедрость; но только старайтесь наблюдать за собою, чтобы эта щедрость проистекала не из тщеславия, а из чистого желания помочь истинно бедному; и, наконец, шестое правило обязывает масонов любить размышление
о смерти, которая таким образом явится перед вами не убийцею всего вашего бытия, а другом, пришедшим к вам, чтобы возвести вас из мира труда и пота в область успокоения и награды.
— Непременно, завтра же! — поспешно проговорил тот. — Одно несчастье, что Карл Павлыч
ведет чересчур артистическую
жизнь… Притом так занят разными заказами и еще более того замыслами и планами
о новых своих трудах, что я не знаю, когда он возьмется это сделать!
— Потому, что очень она безобразничает, не говоря уже
о том, что здесь, в Москве, она
вела весьма вольную
жизнь…
Это — все, что она могла сказать мне в ответ на мои
повести о безобразиях
жизни,
о муках людей,
о тоске — обо всем, что меня возмущало.
«Как можно говорить
о царстве божием без разума?» — справедливо спросил горбун Комаровский, а Рогачев, осердясь, объяснил, что разум — пустяки, ничем не руководит в
жизни, а только в заблуждение
ведёт.
Нашли, например, начало исторического романа, происходившего в Новгороде, в VII столетии; потом чудовищную поэму: «Анахорет на кладбище», писанную белыми стихами; потом бессмысленное рассуждение
о значении и свойстве русского мужика и
о том, как надо с ним обращаться, и, наконец,
повесть «Графиня Влонская», из великосветской
жизни, тоже неоконченную.
Вот каким образом происходило дело: месяца за два до приезда Алексея Степаныча, Иван Петрович Каратаев ездил зачем-то в Уфу и привез своей жене эту городскую новость; Александра Степановна (я сказал
о ее свойствах) вскипела негодованием и злобой; она была коновод в своей семье и вертела всеми, как хотела, разумеется кроме отца; она обратила в шпионы одного из лакеев Алексея Степаныча, и он сообщал ей все подробности об образе
жизни и
о любви своего молодого барина; она нашла какую-то кумушку в Уфе, которая разнюхала, разузнала всю подноготную и написала ей длинную грамоту, с помощию отставного подьячего, составленную из городских
вестей и сплетен дворни в доме Зубина, преимущественно со слов озлобленных приданых покойной мачехи.
Получая письма из дома, от родных и приятелей, он оскорблялся тем, что
о нем видимо сокрушались, как
о погибшем человеке, тогда как он в своей станице считал погибшими всех тех, кто не
вел такую
жизнь, как он.
Вы, верно, давным-давно забыли
о существовании двух юных лиц, оттертых на далекое расстояние длинным эпизодом, —
о Любоньке и
о скромном, милом Круциферском. А между тем в их
жизни совершилось очень много: мы их оставили почти женихом и невестой, мы их встретим теперь мужем и женою; мало этого: они
ведут за руку трехлетнего bambino [мальчика (ит.).], маленького Яшу.
Весть о смерти Жозефа естественным образом вызвала в памяти Бельтова всю его юность, а за нею и всю
жизнь.
О чем, бывало, ни заговоришь с ним, он все сводит к одному: в городе душно и скучно жить, у общества нет высших интересов, оно
ведет тусклую, бессмысленную
жизнь, разнообразя ее насилием, грубым развратом и лицемерием; подлецы сыты и одеты, а честные питаются крохами; нужны школы, местная газета с честным направлением, театр, публичные чтения, сплоченность интеллигентных сил; нужно, чтоб общество сознало себя и ужаснулось.
Но знакомство с женщинами сразу
повело к большим расходам, и всё чаще Илья думал
о том, что его торговля — пустая трата времени, не даст она ему возможности устроить чистую
жизнь.
Вышневская. Нет, вас. Разве вы жену брали себе? Вспомните, как вы за меня сватались! Когда вы были женихом, я не слыхала от вас ни одного слова
о семейной
жизни; вы
вели себя, как старый волокита, обольщающий молодых девушек подарками, смотрели на меня, как сатир. Вы видели мое отвращение к вам, и, несмотря на это, вы все-таки купили меня за деньги у моих родственников, как покупают невольниц в Турции. Чего же вы от меня хотите?
Дудукин. Да я и не шучу; я вам докладываю сущую правду. Не хорошо, Елена Ивановна, думать и сокрушаться
о том, что было семнадцать лет тому назад; нездорово. Вы много дома сидите, вам нужно развлечение, нужно повеселее
жизнь вести. (Взглянув на часы.) Ай, ай, как я заговорился с вами. (Встает, взглянув на камин.) Однако у вас посетителей-то довольно было!
Вспомните, что я излагал некогда
о есотерическом и ексотерическом в науке: я видел мою esotoris [Сокровенную (греч.)] тогда яко зерцалом в гадании: я лишь в отраднейшей мечте воображал счастливцев, которым суждено отраднейшее бремя овладеть на много лет умом цветущих юношей с призванием к степени высокому и
весть их к истинному разумению
жизни… и вот об этом речь…
Итак, говорим мы, аксиома, утверждающая, что равномерность равномерна, находится вне спора, и не
о ней намерены мы
повести речь с почтенною газетою"Зеркало Пенкоснимательности", которая делает нам честь считать нас в числе ее противников почти по всем вопросам нашей общественной
жизни.
Но я
веду речь не
о достоинствах права, а
о том, в какой мере оно могло служить подспорьем для
жизни.
Васильков. Да подите ж прочь с вашими советами! Никакая нужда, никакая красавица меня вором не сделают. Если вы мне еще
о воровстве заикнетесь, я с вами церемониться не буду. Лидия, перестань плакать! Я заплачу за тебя, но в последний раз и с таким условием: завтра же переехать в этот домик с тремя окнами, — там и для маменьки есть комната, — и
вести жизнь скромную. Мы не будем никого принимать. (Рассматривает счеты.)
Бегушев не без удовольствия покачивался в спокойном фаэтоне: в настоящие минуты он был хоть и не в веселом, то, по крайней мере, в довольно покойном расположении духа, и мысли его мало-помалу устремились на воспоминание
о Домне Осиповне: то, что она теперь делала и какого рода
жизнь вела, ему и вообразить было противно, но у него существовало прошедшее с Домной Осиповной, и хорошее прошедшее.
Дорогой он рассказывал мне
о Кавказе,
о жизни помещиков-грузин,
о их забавах и отношении к крестьянам. Его рассказы были интересны, своеобразно красивы, но рисовали предо мной рассказчика крайне нелестно для него. Рассказывает он, например, такой случай: К одному богатому князю съехались соседи на пирушку; пили вино, ели чурек и шашлык, ели лаваш и пилав, и потом князь
повёл гостей в конюшню. Оседлали коней.
О моя дорогая сестра! Как я чувствую цену этой женской ласки! Да благословит тебя Бог, и пусть черные страницы начала твоей
жизни, страницы, на которых вписано мое имя, — сменятся радостной
повестью счастья!
Ведь рассказывать, например, длинные
повести о том, как я манкировал свою
жизнь нравственным растлением в углу, недостатком среды, отвычкой от живого и тщеславной злобой в подполье, — ей-богу, неинтересно; в романе надо героя, а тут нарочно собраны все черты для антигероя, а главное, все это произведет пренеприятное впечатление, потому что мы все отвыкли от
жизни, все хромаем, всякий более или менее.
Об этом Викторе сохранилось предание как
о монахе очень слабом — он
вел самую нетрезвую
жизнь и говорил всем грубости, но ему все это прощалось за хороший голос и за отменное мастерство руководить исполнителями при торжественных богослужениях.
По ним можно было, казалось, читать всю
жизнь их, ясную, спокойную
жизнь, которую
вели старые национальные, простосердечные и вместе богатые фамилии, всегда составляющие противоположность тем низким малороссиянам, которые выдираются из дегтярей, торгашей, наполняют, как саранча, палаты и присутственные места, дерут последнюю копейку с своих же земляков, наводняют Петербург ябедниками, наживают наконец капитал и торжественно прибавляют к фамилии своей, оканчивающейся на
о, слог въ.
В деревне он продолжал
вести такую же нервную и беспокойную
жизнь, как в городе. Он много читал и писал, учился итальянскому языку и, когда гулял, с удовольствием думал
о том, что скоро опять сядет за работу. Он спал так мало, что все удивлялись; если нечаянно уснет днем на полчаса, то уже потом не спит всю ночь и после бессонной ночи, как ни в чем не бывало, чувствует себя бодро и весело.