Неточные совпадения
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла
в комнату больного и, неторопливо
повернувшись, бесшумно затворила
дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла
в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
Видел я, как подобрали ее локоны, заложили их за уши и открыли части лба и висков, которых я не видал еще; видел я, как укутали ее
в зеленую шаль, так плотно, что виднелся только кончик ее носика; заметил, что если бы она не сделала своими розовенькими пальчиками маленького отверстия около рта, то непременно бы задохнулась, и видел, как она, спускаясь с лестницы за своею матерью, быстро
повернулась к нам, кивнула головкой и исчезла за
дверью.
— Я видел, видел! — кричал и подтверждал Лебезятников, — и хоть это против моих убеждений, но я готов сей же час принять
в суде какую угодно присягу, потому что я видел, как вы ей тихонько подсунули! Только я-то, дурак, подумал, что вы из благодеяния подсунули!
В дверях, прощаясь с нею, когда она
повернулась и когда вы ей жали одной рукой руку, другою, левой, вы и положили ей тихонько
в карман бумажку. Я видел! Видел!
Он круто
повернулся и юркнул
в узенькую
дверь, сильно прихлопнув ее за собою.
Она взвизгивала все более пронзительно. Самгин, не сказав ни слова, круто
повернулся спиною к ней и ушел
в кабинет, заперев за собою
дверь. Зажигая свечу на столе, он взвешивал, насколько тяжело оскорбил его бешеный натиск Варвары. Сел к столу и, крепко растирая щеки ладонями, думал...
Но
в дверях круто
повернулась и, схватясь за голову, пропела...
— Nous vous rendons, — проговорил тот, спрятал рубль и, вдруг
повернувшись к
дверям, с совершенно неподвижным и серьезным лицом, принялся колотить
в них концом своего огромного грубого сапога и, главное, без малейшего раздражения.
Он круто
повернулся и, наклоня голову и выгнув спину, вдруг вышел. Князь прокричал ему вслед уже
в дверях...
В эту минуту вдруг показалась
в дверях Катерина Николаевна. Она была одета как для выезда и, как и прежде это бывало, зашла к отцу поцеловать его. Увидя меня, она остановилась, смутилась, быстро
повернулась и вышла.
Оля быстро посмотрела на нее, сообразила, посмотрела на меня презрительно и
повернулась назад
в комнату, но прежде чем захлопнуть
дверь, стоя на пороге, еще раз прокричала
в исступлении Стебелькову...
Нет, берег, видно, нездоров мне. Пройдусь по лесу, чувствую утомление, тяжесть; вчера заснул
в лесу, на разостланном брезенте, и схватил лихорадку. Отвык совсем от берега. На фрегате,
в море лучше. Мне хорошо
в моей маленькой каюте: я привык к своему уголку, где
повернуться трудно; можно только лечь на постели, сесть на стул, а затем сделать шаг к
двери — и все тут. Привык видеть бизань-мачту, кучу снастей, а через борт море.
Минуты через две из
двери бодрым шагом вышла, быстро
повернулась и стала подле надзирателя невысокая и очень полногрудая молодая женщина
в сером халате, надетом на белую кофту и на белую юбку.
Маслова тоже улыбнулась и
повернулась к зарешетенному маленькому оконцу
в двери.
Он остановился, как будто злоба мешала ему говорить.
В комнате стало жутко и тихо. Потом он
повернулся к
дверям, но
в это время от кресла отца раздался сухой стук палки о крашеный пол. Дешерт оглянулся; я тоже невольно посмотрел на отца. Лицо его было как будто спокойно, но я знал этот блеск его больших выразительных глаз. Он сделал было усилие, чтобы подняться, потом опустился
в кресло и, глядя прямо
в лицо Дешерту, сказал по — польски, видимо сдерживая порыв вспыльчивости...
Выйдя от Луковникова, Галактион решительно не знал, куда ему идти. Раньше он предполагал завернуть к тестю, чтобы повидать детей, но сейчас он не мог этого сделать.
В нем все точно
повернулось. Наконец, ему просто было совестно. Идти на квартиру ему тоже не хотелось. Он без цели шел из улицы
в улицу, пока не остановился перед ссудною кассой Замараева. Начинало уже темнеть, и кое-где
в окнах мелькали огни. Галактион позвонил, но ему отворили не сразу. За
дверью слышалось какое-то предупреждающее шушуканье.
Когда на террасе, которая вела из сада
в гостиную, раздались шаги, все глаза
повернулись туда.
В темном четырехугольнике широких
дверей показалась фигура Эвелины, а за нею тихо подымался по ступенькам слепой.
Князь обернулся было
в дверях, чтобы что-то ответить, но, увидев по болезненному выражению лица своего обидчика, что тут только недоставало той капли, которая переполняет сосуд,
повернулся и вышел молча.
Лаврецкий пришел, наконец,
в себя; он отделился от стены и
повернулся к
двери.
К обеду пригнал сам Ермошка,
повернулся в кабаке, а потом отправился к Ястребову и долго о чем-то толковал с ним, плотно притворив
дверь.
Растворились железные
двери громадных корпусов, загремело железо
в амбарах,
повернулись тяжелые колеса, и вся фабрика точно проснулась после тяжелого летаргического сна.
Как только орава гостей хлынула за
двери квартиры Рациборского, Ярошиньский быстро
повернулся на каблуках и, пройдя молча через зал, гостиную и спальню, вошел
в уединенную рабочую хозяина.
Рыбин согнулся и неохотно, неуклюже вылез
в сени. Мать с минуту стояла перед
дверью, прислушиваясь к тяжелым шагам и сомнениям, разбуженным
в ее груди. Потом тихо
повернулась, прошла
в комнату и, приподняв занавеску, посмотрела
в окно. За стеклом неподвижно стояла черная тьма.
В дверях повернулся черным мячиком — назад к столу, бросил на стол книгу...
Я
повернулся и вышел
в коридор. На него надели шинель, и он молча застучал костылями по коридору и ушел, бросив рубль сторожу Григорьичу, который запер за ним
дверь.
И вот,
в одну из таких паскудных ночей, когда Аннинька лихо распевала перед Евпраксеюшкой репертуар своих паскудных песен,
в дверях комнаты вдруг показалась изнуренная, мертвенно-бледная фигура Иудушки. Губы его дрожали; глаза ввалились и, при тусклом мерцании пальмовой свечи, казались как бы незрящими впадинами; руки были сложены ладонями внутрь. Он постоял несколько секунд перед обомлевшими женщинами и затем, медленно
повернувшись, вышел.
Туберозов только покачал головой и,
повернувшись лицом к
дверям, вошел
в притвор, где стояла на коленях и молилась Серболова, а
в углу, на погребальных носилках, сидел, сбивая щелчками пыль с своих панталон, учитель Препотенский, лицо которого сияло на этот раз радостным восторгом: он глядел
в глаза протопопу и дьякону и улыбался.
И затем приготовился выйти из присутствия, но
в дверях, как бы вспомнив нечто, опять
повернулся всем корпусом и твердым голосом произнес...
Когда она отвернулась, уходя с Ботвелем, ее лицо — как я видел его профиль — стало озабоченным и недоумевающим. Они прошли, тихо говоря между собой,
в дверь, где оба одновременно обернулись взглянуть на меня; угадав это движение, я сам
повернулся уйти. Я понял, как дорога мне эта, лишь теперь знакомая девушка. Она ушла, но все еще как бы была здесь.
На меня напала непонятная жестокость… Я молча
повернулся, хлопнул
дверью и ушел к себе
в комнату. Делать я ничего не мог. Голова точно была набита какой-то кашей. Походив по комнате, как зверь
в клетке, я улегся на кушетке и пролежал так битый час. Кругом стояла мертвая тишина, точно «Федосьины покровы» вымерли поголовно и живым человеком остался я один.
Генерал опять затопал, закричал и кричал долго что-то такое,
в чем было немало добрых и жалких слов насчет спокойствия моих родителей и моего собственного будущего, и затем вдруг, — представьте вы себе мое вящее удивление, — вслед за сими словами непостижимый генерал вдруг перекрестил меня крестом со лба на грудь, быстро
повернулся на каблуках и направился к
двери.
Я рассердился, послал всем мысленно тысячу проклятий, надел шинель и фуражку, захватил
в руки чубучок с змеиными головками и
повернулся к
двери, но досадно же так уйти, не получа никакого объяснения. Я вернулся снова, взял
в сторонку мать моего хозяина, добрейшую старушку, которая, казалось, очень меня любила, и говорю ей...
— Потому что… — да, да, да… — тоненьким тенорком раскатился Иван Иванович и,
повернувшись, стал вправлять свой живот
в дверь, избоченился и скрылся.
Она остановилась и сердито взглянула на сына. Давыдка тотчас
повернулся и, тяжело перевалив через порог свою толстую ногу
в огромном, грязном лапте, скрылся
в противоположной
двери.
Они смотрели друг на друга
в упор, и Лунёв почувствовал, что
в груди у него что-то растёт — тяжёлое, страшное. Быстро
повернувшись к
двери, он вышел вон и на улице, охваченный холодным ветром, почувствовал, что тело его всё
в поту. Через полчаса он был у Олимпиады. Она сама отперла ему
дверь, увидав из окна, что он подъехал к дому, и встретила его с радостью матери. Лицо у неё было бледное, а глаза увеличились и смотрели беспокойно.
Он не подал ей руки и, круто
повернувшись, пошел прочь от нее. Но у
двери в зал почувствовал, что ему жалко ее, и посмотрел на нее через плечо. Она стояла там,
в углу, одна, руки ее неподвижно лежали вдоль туловища, а голова была склонена.
Она
повернулась и ушла
в комнату, оставив
дверь открытой, а Евсей встал
в двери, стараясь не смотреть на диван, и шёпотом спросил...
Климков согнулся, пролезая
в маленькую
дверь, и пошёл по тёмному коридору под сводом здания на огонь, слабо мерцавший где-то
в глубине двора. Оттуда навстречу подползал шорох ног по камням, негромкие голоса и знакомый, гнусавый, противный звук… Климков остановился, послушал, тихо
повернулся и пошёл назад к воротам, приподняв плечи, желая скрыть лицо воротником пальто. Он уже подошёл к
двери, хотел постучать
в неё, но она отворилась сама, из неё вынырнул человек, споткнулся, задел Евсея рукой и выругался...
Он
повернулся и закрыл
двери. Демидов поскакал жаловаться, и архимандрит от нас выехал, а с тем вместе было сделано распоряжение, чтобы архимандритов впредь
в корпуса вовсе не назначали. Это был последний.
Панкрат
повернулся, исчез
в двери и тотчас обрушился на постель, а профессор стал одеваться
в вестибюле. Он надел серое летнее пальто и мягкую шляпу, затем, вспомнив про картину
в микроскопе, уставился на свои калоши и несколько секунд глядел на них, словно видел их впервые. Затем левую надел и на левую хотел надеть правую, но та не полезла.
С этим словом она тихо
повернулась, пошла к
дверям и скрылась, шаркая туфлями. Германн слышал, как хлопнула
дверь в сенях, и увидел, что кто-то опять поглядел к нему
в окошко.
Он
повернулся и быстро пустился назад по той же дороге; взойдя на двор, он, не будучи никем замечен, отвязал лучшую лошадь, вскочил на нее и пустился снова через огород, проскакал гумно, махнул рукою удивленной хозяйке, которая еще стояла у
дверей овина, и, перескочив через ветхий, обвалившийся забор, скрылся
в поле как молния; несколько минут можно было различить мерный топот скачущего коня… он постепенно становился тише и тише, и наконец совершенно слился с шепотом листьев дубравы.
В эту минуту снаружи вложенный ключ легко и быстро
повернулся два раза
в замке, и
дверь отперлась.
Жена его неподвижно смотрела
в окно, но когда он скрылся за
дверью будки, она, быстро
повернувшись, протянула к
двери туго сжатый кулак, сказав, с великой злобой, сквозь оскаленные зубы...
Повернувшись «стопочкой», Фатевна выплыла
в двери; Мухоедов после нескольких рюмок водки начал заметно хмелеть, делаясь все тише и тише.
Сетка закрыла стеклянную
дверь, лифт тронулся, и квадратная спина,
повернувшись, превратилась
в богатырскую грудь.
Ярость овладела Коротковым. Он взмахнул канделябром и ударил им
в часы. Они ответили громом и брызгами золотых стрелок. Кальсонер выскочил из часов, превратился
в белого петушка с надписью «исходящий» и юркнул
в дверь. Тотчас за внутренними
дверями разлился вопль Дыркина: «Лови его, разбойника!» — и тяжкие шаги людей полетели со всех сторон. Коротков
повернулся и бросился бежать.
Точно ухватившись за эту мысль, он быстро
повернулся и, семеня тонкими, слабыми ногами, побежал
в конюшню. Арбузов нагнал его у
дверей.
Он
повернулся к
двери. Сторож растворил ее перед ним; тою же быстрою, тяжелою и решительною походкою, высоко подняв безумную голову, он вышел из конторы и почти бегом пошел направо,
в отделение душевнобольных. Провожавшие едва успевали идти за ним.
Пошел опять назад, тороплюсь, как бы, думаю, генерал-то лицом к
двери не
повернулся…
Повернись он, кажись, ничего бы этого не было. Да нет, Раиса Павловна плачут, лицо закрыли, генерал руки от лица отымает. Вошел я, Раиса Павловна отняла руку, взглянула да так и замерла. А я… ступил два шага… только бы, думаю, не
повернулся… И раз-раз
в него… сзади…
Неизъяснимое равнодушие трёх его слов отдалось
в голове и груди Орлова, как три тупых удара. С бессмысленной гримасой на лице он
повернулся к
двери, но навстречу ему влетел Чижик, с ведром
в руке, запыхавшийся и весь
в поту.