Неточные совпадения
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел
было к вам, Антон Антонович,
с тем чтобы попотчевать вас собачонкою.
Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович
с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у того и у другого.
Был господин невысокого рода,
Он деревнишку на взятки купил,
Жил в ней безвыездно
тридцать три года,
Вольничал, бражничал, горькую
пил,
Жадный, скупой, не дружился
с дворянами,
Только к сестрице езжал на чаек;
Даже
с родными, не только
с крестьянами...
И то уж благо:
с Домною
Делился им; младенцами
Давно в земле истлели бы
Ее
родные деточки,
Не
будь рука вахлацкая
Щедра, чем Бог послал.
Быть бы нашим странникам под
родноюкрышею,
Если б знать могли они, что творилось
с Гришею.
Г-жа Простакова.
Родной, батюшка. Вить и я по отце Скотининых. Покойник батюшка женился на покойнице матушке. Она
была по прозванию Приплодиных. Нас, детей,
было с них восемнадцать человек; да, кроме меня
с братцем, все, по власти Господней, примерли. Иных из бани мертвых вытащили. Трое, похлебав молочка из медного котлика, скончались. Двое о Святой неделе
с колокольни свалились; а достальные сами не стояли, батюшка.
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым морям и кисельным берегам, возвратился в
родной город и привез
с собой собственного сочинения книгу под названием:"Письма к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она
будет рассказана здесь
с некоторыми подробностями.
Брат Николай
был родной и старший брат Константина Левина и одноутробный брат Сергея Ивановича, погибший человек, промотавший бо̀льшую долю своего состояния, вращавшийся в самом странном и дурном обществе и поссорившийся
с братьями.
Русская девушка эта, по наблюдениям Кити, не
была родня мадам Шталь и вместе
с тем не
была наемная помощница.
— Если свет не одобряет этого, то мне всё равно, — сказал Вронский, — но если
родные мои хотят
быть в родственных отношениях со мною, то они должны
быть в таких же отношениях
с моею женой.
Они возобновили разговор, шедший за обедом: о свободе и занятиях женщин. Левин
был согласен
с мнением Дарьи Александровны, что девушка, не вышедшая замуж, найдет себе дело женское в семье. Он подтверждал это тем, что ни одна семья не может обойтись без помощницы, что в каждой, бедной и богатой семье
есть и должны
быть няньки, наемные или
родные.
Княгиня Щербацкая находила, что сделать свадьбу до поста, до которого оставалось пять недель,
было невозможно, так как половина приданого не могла
поспеть к этому времени; но она не могла не согласиться
с Левиным, что после поста
было бы уже и слишком поздно, так как старая
родная тетка князя Щербацкого
была очень больна и могла скоро умереть, и тогда траур задержал бы еще свадьбу.
Вернувшись в начале июня в деревню, он вернулся и к своим обычным занятиям. Хозяйство сельское, отношения
с мужиками и соседями, домашнее хозяйство, дела сестры и брата, которые
были у него на руках, отношения
с женою,
родными, заботы о ребенке, новая пчелиная охота, которою он увлекся
с нынешней весны, занимали всё его время.
Но зато Варенька, одинокая, без
родных, без друзей,
с грустным разочарованием, ничего не желавшая, ничего не жалевшая,
была тем самым совершенством, о котором только позволяла себе мечтать Кити.
Даже до мелочей Сергей Иванович находил в ней всё то, чего он желал от жены: она
была бедна и одинока, так что она не приведет
с собой кучу
родных и их влияние в дом мужа, как его он видел на Кити, а
будет всем обязана мужу, чего он тоже всегда желал для своей будущей семейной жизни.
Хозяина не
было; встретила их жена,
родная сестра Платонова, белокурая, белоликая,
с прямо русским выраженьем, так же красавица, но так же полусонная, как он.
— Ну нет, в силах! У тетушки натура крепковата. Это старушка — кремень, Платон Михайлыч! Да к тому ж
есть и без меня угодники, которые около нее увиваются. Там
есть один, который метит в губернаторы, приплелся ей в
родню… бог
с ним! может
быть, и успеет! Бог
с ними со всеми! Я подъезжать и прежде не умел, а теперь и подавно: спина уж не гнется.
«Ах! няня, сделай одолженье». —
«Изволь,
родная, прикажи».
«Не думай… право… подозренье…
Но видишь… ах! не откажи». —
«Мой друг, вот Бог тебе порука». —
«Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к О… к тому…
К соседу… да велеть ему,
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня…» —
«Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много
есть;
Куда мне их и перечесть...
Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен
буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася
с трудом
На языке своем
родном,
Итак, писала по-французски…
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.
Он верил, что душа
роднаяСоединиться
с ним должна,
Что, безотрадно изнывая,
Его вседневно ждет она;
Он верил, что друзья готовы
За честь его приять оковы
И что не дрогнет их рука
Разбить сосуд клеветника;
Что
есть избранные судьбами,
Людей священные друзья;
Что их бессмертная семья
Неотразимыми лучами
Когда-нибудь нас озарит
И мир блаженством одарит.
«И полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь». —
«Да как же ты венчалась, няня?» —
«Так, видно, Бог велел. Мой Ваня
Моложе
был меня, мой свет,
А
было мне тринадцать лет.
Недели две ходила сваха
К моей
родне, и наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со страха,
Мне
с плачем косу расплели
Да
с пеньем в церковь повели.
Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих
родных. —
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может
быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня.
— Вот еще что выдумал! — говорила мать, обнимавшая между тем младшего. — И придет же в голову этакое, чтобы дитя
родное било отца. Да будто и до того теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось (это дитя
было двадцати
с лишком лет и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно опочить и
поесть чего-нибудь, а он заставляет его биться!
Лонгрен, матрос «Ориона», крепкого трехсоттонного брига [Бриг — двухмачтовое парусное судно
с прямым парусным вооружением на обеих мачтах.], на котором он прослужил десять лет и к которому
был привязан сильнее, чем иной сын к
родной матери, должен
был наконец покинуть эту службу.
— Вы написали, — резко проговорил Раскольников, не оборачиваясь к Лужину, — что я вчера отдал деньги не вдове раздавленного, как это действительно
было, а его дочери (которой до вчерашнего дня никогда не видал). Вы написали это, чтобы поссорить меня
с родными, и для того прибавили, в гнусных выражениях, о поведении девушки, которой вы не знаете. Все это сплетня и низость.
— Брат, — твердо и тоже сухо отвечала Дуня, — во всем этом
есть ошибка
с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Все в том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя в жертву. Совсем это не так. Я просто для себя выхожу, потому что мне самой тяжело; а затем, конечно,
буду рада, если удастся
быть полезною
родным, но в моей решимости это не самое главное побуждение…
Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что не только
с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже
с чем бы то ни
было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и
будь это всё его
родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем
было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
На тревожный же и робкий вопрос Пульхерии Александровны, насчет «будто бы некоторых подозрений в помешательстве», он отвечал
с спокойною и откровенною усмешкой, что слова его слишком преувеличены; что, конечно, в больном заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, — так как он, Зосимов, особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, — но ведь надо же вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной
был в бреду, и… и, конечно, приезд
родных его укрепит, рассеет и подействует спасительно, — «если только можно
будет избегнуть новых особенных потрясений», прибавил он значительно.
Кабанов. Поди-ка поговори
с маменькой, что она тебе на это скажет. Так, братец, Кулигин, все наше семейство теперь врозь расшиблось. Не то что
родные, а точно вороги друг другу. Варвару маменька точила-точила; а та не стерпела, да и
была такова — взяла да и ушла.
Задевши его барина, задели за живое и Захара. Расшевелили и честолюбие и самолюбие: преданность проснулась и высказалась со всей силой. Он готов
был облить ядом желчи не только противника своего, но и его барина, и
родню барина, который даже не знал,
есть ли она, и знакомых. Тут он
с удивительною точностью повторил все клеветы и злословия о господах, почерпнутые им из прежних бесед
с кучером.
Редела тень. Восток алел.
Огонь казачий пламенел.
Пшеницу казаки варили;
Драбанты у брегу Днепра
Коней расседланных
поили.
Проснулся Карл. «Ого! пора!
Вставай, Мазепа. Рассветает».
Но гетман уж не спит давно.
Тоска, тоска его снедает;
В груди дыханье стеснено.
И молча он коня седлает,
И скачет
с беглым королем,
И страшно взор его сверкает,
С родным прощаясь рубежом.
— Без грозы не обойдется, я сильно тревожусь, но, может
быть, по своей доброте, простит меня. Позволяю себе вам открыть, что я люблю обеих девиц, как
родных дочерей, — прибавил он нежно, — обеих на коленях качал, грамоте вместе
с Татьяной Марковной обучал; это — как моя семья. Не измените мне, — шепнул он, — скажу конфиденциально, что и Вере Васильевне в одинаковой мере я взял смелость изготовить в свое время, при ее замужестве, равный этому подарок, который, смею думать, она благосклонно примет…
— Скажи Николаю Васильевичу, что мы садимся обедать, —
с холодным достоинством обратилась старуха к человеку. — Да кушать давать! Ты что, Борис, опоздал сегодня: четверть шестого! — упрекнула она Райского. Он
был двоюродным племянником старух и троюродным братом Софьи. Дом его, тоже старый и когда-то богатый,
был связан родством
с домом Пахотиных. Но познакомился он
с своей
родней не больше года тому назад.
— Что такое воспитание? — заговорил Марк. — Возьмите всю вашу
родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных,
с belles manières… [
с хорошими манерами… (фр.)] Согласитесь, что они не больше моего делают? А вы сами тоже
с воспитанием — вот не
пьете: а за исключением портрета Марфеньки да романа в программе…
— Да, правда: мне, как глупой девочке,
было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет. Может
быть, я немного кокетничала
с ним, по-детски, конечно, от скуки… У нас
было иногда… очень скучно! Но он
был, кажется, очень добр и несчастлив: у него не
было родных никого. Я принимала большое участие в нем, и мне
было с ним весело, это правда. Зато как я дорого заплатила за эту глупость!..
— Да, не
был я у вас давно, у меня жена… уехала в Москву… повидаться
с родными, — тихо сказал он, глядя вниз, — так я и не мог…
— Так. Вы мне дадите право входить без доклада к себе, и то не всегда: вот сегодня рассердились,
будете гонять меня по городу
с поручениями — это привилегия кузеней, даже советоваться со мной, если у меня
есть вкус, как одеться; удостоите искреннего отзыва о ваших
родных, знакомых, и, наконец, дойдет до оскорбления… до того, что поверите мне сердечный секрет, когда влюбитесь…
И он не спешил сблизиться
с своими петербургскими
родными, которые о нем знали тоже по слуху. Но как-то зимой Райский однажды на балу увидел Софью, раза два говорил
с нею и потом уже стал искать знакомства
с ее домом. Это
было всего легче сделать через отца ее: так Райский и сделал.
Он хотел броситься обнимать меня; слезы текли по его лицу; не могу выразить, как сжалось у меня сердце: бедный старик
был похож на жалкого, слабого, испуганного ребенка, которого выкрали из
родного гнезда какие-то цыгане и увели к чужим людям. Но обняться нам не дали: отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна, но не
с хозяином, а
с братом своим, камер-юнкером. Эта новость ошеломила меня; я встал и направился к двери.
Кончилась обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то рядком стали перед ним на коленки — научила она их перед тем, и ручки перед собой ладошками как один сложили, а сама за ними,
с пятым ребенком на руках, земно при всех людях ему поклонилась: «Батюшка, Максим Иванович, помилуй сирот, не отымай последнего куска, не выгоняй из
родного гнезда!» И все, кто тут ни
был, все прослезились — так уж хорошо она их научила.
— Cher, cher enfant! — восклицал он, целуя меня и обнимая (признаюсь, я сам
было заплакал черт знает
с чего, хоть мигом воздержался, и даже теперь, как пишу, у меня краска в лице), — милый друг, ты мне теперь как
родной; ты мне в этот месяц стал как кусок моего собственного сердца!
Ныне без сытости собираем и
с безумием расточаем, а тогда не
будет ни сирот, ни нищих, ибо все мои, все
родные, всех приобрел, всех до единого купил!
Как им ни противно
быть в родстве
с китайцами, как ни противоречат этому родству некоторые резкие отличия одних от других, но всякий раз, как поглядишь на оклад и черты их лиц, скажешь, что японцы и китайцы близкая
родня между собою.
Что за чудо увидеть теперь пальму и банан не на картине, а в натуре, на их
родной почве,
есть прямо
с дерева гуавы, мангу и ананасы, не из теплиц, тощие и сухие, а сочные,
с римский огурец величиною?
Тот, мужик, убил в минуту раздражения, и он разлучен
с женою,
с семьей,
с родными, закован в кандалы и
с бритой головой идет в каторгу, а этот сидит в прекрасной комнате на гауптвахте,
ест хороший обед,
пьет хорошее вино, читает книги и нынче-завтра
будет выпущен и
будет жить попрежнему, только сделавшись особенно интересным.
— Ах, Боже мой, какая тут низость? Если б обыкновенный светский разговор какой-нибудь и я бы подслушивала, то это низость, а тут
родная дочь заперлась
с молодым человеком… Слушайте, Алеша, знайте, я за вами тоже
буду подсматривать, только что мы обвенчаемся, и знайте еще, что я все письма ваши
буду распечатывать и всё читать… Это уж вы
будьте предуведомлены…
— Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь
есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу
быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
Коль такое убивство уж я замыслил, то можно ли
быть столь дураком, чтобы вперед на себя такую улику сказать, да еще сыну
родному, помилуйте-с?!
Эта тетка, знаешь, сама самовластная, это ведь
родная сестра московской той генеральши, она поднимала еще больше той нос, да муж
был уличен в казнокрадстве, лишился всего, и имения, и всего, и гордая супруга вдруг понизила тон, да
с тех пор и не поднялась.
Как-то коснулось дело до Самсонова: «Какое кому дело, —
с каким-то наглым вызовом тотчас же огрызнулась она, — он
был мой благодетель, он меня босоногую взял, когда меня
родные из избы вышвырнули».
Папенька рад, что прутья
с сучками, «садче
будет», говорит он, и вот начинает «сажать»
родную дочь.