Неточные совпадения
— Что он понимает, этот малыш, — сказал он с пренебрежением. Я в это время, сидя рядом с теткой, сосредоточенно пил из блюдечка чай и думал про себя, что я все понимаю не
хуже его, что он вообще противный, а баки у него точно прилеплены к щекам. Вскоре я узнал, что этот неприятный мне «
дядя» в Киеве резал лягушек и трупы, не нашел души и не верит «ни в бога, ни в чорта».
Это меня смущало: трудно было признать, что в доме всё хорошо; мне казалось, в нем живется
хуже и
хуже. Однажды, проходя мимо двери в комнату
дяди Михаила, я видел, как тетка Наталья, вся в белом, прижав руки ко груди, металась по комнате, вскрикивая негромко, но страшно...
— А видишь ты, обоим хочется Ванюшку себе взять, когда у них свои-то мастерские будут, вот они друг перед другом и хают его: дескать,
плохой работник! Это они врут, хитрят. А еще боятся, что не пойдет к ним Ванюшка, останется с дедом, а дед — своенравный, он и третью мастерскую с Иванкой завести может, — дядьям-то это невыгодно будет, понял?
Но что
хуже всего, так это то, что я знал про него, что он мерзавец, негодяй и воришка, и все-таки сел с ним играть, и что, доигрывая последний рубль (мы в палки играли), я про себя думал: проиграю, к
дяде Лукьяну пойду, поклонюсь, не откажет.
Учителя звали Матвей Васильич (фамилии его я никогда не слыхивал); это был человек очень тихий и добрый; он писал прописи не
хуже печатных и принялся учить меня точно так же, как учил
дядя.
— А на што? Бабу я и так завсегда добуду, это, слава богу, просто… Женатому надо на месте жить, крестьянствовать, а у меня — земля
плохая, да и мало ее, да и ту
дядя отобрал. Воротился брательник из солдат, давай с
дядей спорить, судиться, да — колом его по голове. Кровь пролил. Его за это — в острог на полтора года, а из острога — одна дорога, — опять в острог. А жена его утешная молодуха была… да что говорить! Женился — значит, сиди около своей конуры хозяином, а солдат — не хозяин своей жизни.
— Да-а, — не сразу отозвалась она. — Бесполезный только — куда его? Ни купец, ни воин. Гнезда ему не свить, умрёт в трактире под столом, а то — под забором, в луже грязной.
Дядя мой говаривал, бывало: «
Плохие люди — не нужны, хорошие — недужны». Странником сделался он, знаете — вера есть такая, бегуны — бегают ото всего? Так и пропал без вести: это полагается по вере их — без вести пропадать…
— Гирей-хану верить можно, его весь род — люди хорошие; его отец верный кунак был. Только слушай
дядю, я тебя
худу не научу: вели ему клятву взять, тогда верно будет; а поедешь с ним, всё пистолет наготове держи. Пуще всего, как лошадей делить станешь. Раз меня так-то убил было один чеченец: я с него просил по десяти монетов за лошадь. Верить — верь, а без ружья спать не ложись.
— Ну, прощай, отец мой, — говорил
дядя Ерошка. — Пойдешь в поход, будь умней, меня, старика, послушай. Когда придется быть в набеге или где (ведь я старый волк, всего видел), да коли стреляют, ты в кучу не ходи, где народу много. А то всё, как ваш брат оробеет, так к народу и жмется: думает, веселей в народе. А тут
хуже всего: по народу-то и целят. Я всё, бывало, от народа подальше, один и хожу: вот ни разу меня и не ранили. А чего не видал на своем веку?
— Сейчас занавес дадут, — объяснял
дядя Петра. — Вот он, Адам-то Адамыч бегает… седенький… Это наш машинист. Нет, брат, шалишь: «Динора» эта самая наплевать, а вот когда «Царь Кандавл [«Царь Кандавл» — балет Ц.Пуни.]» идет, ну, тогда уж его воля, Адама Адамыча. В семь потов вгонит… Балеты эти проклятущие, нет их
хуже.
Дяди я не видал, а грустная мать моя была
плохим товарищем моему детскому возрасту, жаждавшему игр и забав.
Вещун-сердце ее не выдержало: она чуяла, что со мной
худо, и прилетела в город вслед за
дядей;
дяде вдруг вздумалось пошутить над ее сантиментальностию. Увидев, что матушка въехала на двор и выходит из экипажа, он запер на крючок дверь и запел «Святый Боже». Он ей спел эту отходную, и вопль ее, который я слышал во сне, был предсмертный крик ее ко мне. Она грохнулась у двери на землю и… умерла от разрыва сердца.
Никто не ждал от него скорого возвращения: все знали очень хорошо, что
дядя Аким воспользуется случаем полежать на печи у соседа и пролежит тем долее и охотнее, что дорога больно
худа и ветер пуще студен. Никто не помышлял о нем вплоть до сумерек; но вот уже и ночь давно наступила, а
дядя Аким все еще не возвращался. Погода между тем становилась
хуже и
хуже; снег, превратившийся в дождь, ручьями лил с кровель и яростно хлестал в окна избы; ветер дико завывал вокруг дома, потрясая навесы и раскачивая ворота.
— А я,
дядя, примерно, вот зачем…
Худые дела вершаются у нас в доме, — сказал Глеб.
— Прощай,
дядя!.. Продли господи дни твои! Утешал ты меня добрыми словами своими… утешай и их… не оставляй советом.
Худому не научишь… Господь вразумил тебя.
— Эта встреча плохо отозвалась на судьбе Лукино, — его отец и
дядя были должниками Грассо. Бедняга Лукино
похудел, сжал зубы, и глаза у него не те, что нравились девушкам. «Эх, — сказал он мне однажды, — плохо сделали мы с тобой. Слова ничего не стоят, когда говоришь их волку!» Я подумал: «Лукино может убить». Было жалко парня и его добрую семью. А я — одинокий, бедный человек. Тогда только что померла моя мать.
В праздники его посылали в церковь. Он возвращался оттуда всегда с таким чувством, как будто сердце его омыли душистою, тёплою влагой. К
дяде за полгода службы его отпускали два раза. Там всё шло по-прежнему. Горбун
худел, а Петруха посвистывал всё громче, и лицо у него из розового становилось красным. Яков жаловался, что отец притесняет его.
Илья подумал, что вот дедушка Еремей бога любил и потихоньку копил деньги. А
дядя Терентий бога боится, но деньги украл. Все люди всегда как-то двоятся — сами в себе. В грудях у них словно весы, и сердце их, как стрела весов, наклоняется то в одну, то в другую сторону, взвешивая тяжести хорошего и
плохого.
Петруха отвёл
дяде Терентию новое помещение — маленькую комнатку за буфетом. В неё сквозь тонкую переборку, заклеенную зелёными обоями, проникали все звуки из трактира, и запах водки, и табачный дым. В ней было чисто, сухо, но
хуже, чем в подвале. Окно упиралось в серую стену сарая; стена загораживала небо, солнце, звёзды, а из окошка подвала всё это можно было видеть, встав пред ним на колени…
Ведь весь вопрос стоял просто и ясно и только касался способа, как мне добыть кусок хлеба, но простоты не видели, а говорили мне, слащаво округляя фразы, о Бородине, о святом огне, о
дяде, забытом поэте, который когда-то писал
плохие и фальшивые стихи, грубо обзывали меня безмозглою головой и тупым человеком.
Александру Ярославовну это испугало: она впервые сообразила, что не всегда можно только черпать, а надо порою и думать об источнике, и она вздохнула и не только помирилась с тем, что
дядя сидит в деревне и хозяйничает, но даже рассудила, что нет
худа без добра, и слава богу, что
дяде охота возиться с мужиками и дворянчиками.
Такой отказ был бы «невеликодушен», а
дядя ничего невеликодушного не мог себе позволить, и потому он не успел оглянуться, как у него на руках явилась целая куча сирот с их
плохими, сиротскими делишками, и потом что ни год, то эта «поистине огромная опека» у Якова Львовича возрастала и, наконец, возросла до того, что он должен был учредить при своей вотчинной конторе целое особое отделение для переписки и отчетности по опекунским делам.
Горецкий (вслед Чугунову).
Дядя! Слушай! Коли больше дадут, я вас продам; вы так и знайте. Говорю я тебе, что мне гулять охота пришла. А коли мне в это время денег не дать, так я
хуже зверя. (Уходит за Чугуновым.)
— Что ты,
дядя? — перервал ямщик в армяке, — не все в Андрея: и мы прокатим не
хуже другого.
— Что,
дядя, не понравилось? — пищит Комар Комарович. — Уходи, а то
хуже будет… Я теперь не один Комар Комарович — длинный нос, а прилетели со мной и дедушка, Комарище — длинный носище, и младший брат, Комаришко — длинный носишко! Уходи,
дядя…
Однажды по приказанию отца я поехал один на «Добрую Воду». В гостиной на диване рядом с
дядею застал пожилого мужика в
худых лаптях и порванном кафтане.
Святая простота!
Дает понять: тебя насквозь я вижу,
Ты заодно с другими! А меж тем,
Что ни скажу, за правду все примает.
Боится нас, а нам грозит. Борис
Феодорыч, ты ль это? Я тебя
Не узнаю. Куда девалась ловкость
Твоя, отец? И нравом стал не тот,
Ей-Богу! То уж чересчур опаслив,
То вдруг вспылишь и ломишь напрямик,
Ни дать ни взять, как мой покойный
дядя,
Которого в тюрьме ты удавил.
Когда кто так становится неровен,
То знак
плохой!
Никита (сопит). Бог простит,
дядя Петр. Что ж, мне на тебя обижаться нечего. Я от тебя
худого не видал. Ты меня прости. Может, я виноватее перед тобою. (Плачет. Петр, хныкая, уходит. Матрена поддерживает его.)
Горбун привел своих двух лошадей, которых он весьма справедливо называл уменьшенными именами, потому что в каждой из них было немного более двух аршин росту; вслед за ним вел и
дядя Захар свою; она была в том же роде, только гораздо
худее и вся обтерта. Горбун начал было закладывать.
— Все по церкви, — отвечал
дядя Онуфрий. — У нас по всей Лыковщине староверов спокон веку не важивалось. И деды и прадеды — все при церкви были. Потому люди мы бедные, работные, достатков у нас нет таких, чтобы староверничать. Вон по раменям, и в Черной рамени, и в Красной, и по Волге, там, почитай, все старой веры держатся… Потому — богачество… А мы что?.. Люди маленькие,
худые, бедные… Мы по церкви!
И хотя Ашанин тоже нередко «завирался», и даже более других, объясняя старому штурману, что в будущем не будет ни войн, ни междоусобиц, ни богатых, ни бедных, ни титулов, ни отличий, тем не менее, он пользовался особенным расположением Степана Ильича — и за то, что отлично, не
хуже штурмана, брал высоты и делал вычисления, и за то, что был исправный и добросовестный служака и не «зевал» на вахте, и за то, что не лодырь и не белоручка и, видимо, рассчитывает на себя, а не на протекцию дяди-адмирала.
— А
дядя Форов находит, что боль в боку и удушье еще
хуже.
— Ах, мама, я так счастлива, что хотела бы видеть счастливыми и других! У моего бывшего хозяина-акробата есть племянник — Андрюша; он такой больной и жалкий. Ему
худо у
дяди… О, если б его поместить в другое место! Он такой добрый и хороший!
Напрягши свою память, Оленин вспомнил новый адрес Ивана Сергеевича, сказал его чиновнику и приказал ямщику ехать на Большую Морскую. Мы видели, что он не застал дома
дяди и по смущенному лицу Петровича догадались, что и над его барином, хотя последний был в отставке, стряслась беда, быть может не
хуже, чем над Похвисневым.
«К добру это иль к
худу?» — мелькнуло в головах Строгановых — и
дяди, и племянников.
Николинька, который был теперь пятнадцатилетний
худой, с вьющимися русыми волосами и прекрасными глазами, болезненный, умный мальчик, радовался потому, что
дядя Пьер, как он называл его, был предметом его восхищения и страстной любви.
Кто не видал пожаров, очищавших всё? Казалось бы, надо погибнуть погорельцам. Смотришь, кому пособил сват,
дядя, кто достал кубышку, кто задался в работники, а кто поехал побираться; энергия напряглась и смотришь, — через два года справились не
хуже прежнего.