Неточные совпадения
— А разве ты позабыл, бравый полковник, — сказал тогда кошевой, — что у татар в руках тоже наши товарищи, что если мы теперь их не выручим, то жизнь их будет продана на вечное невольничество язычникам, что
хуже всякой лютой
смерти? Позабыл разве, что у них теперь вся казна наша, добытая христианскою кровью?
Понимаете ли вы, что лужинская чистота все равно что и Сонечкина чистота, а может быть, даже и
хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной
смерти дело идет!
— Ну, что уж… Вот, Варюша-то… Я ее как дочь люблю, монахини на бога не работают, как я на нее, а она меня за
худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там — у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я — работала, милый! Думаешь — не стыдно было мне? Опять же и ты, — ты вот здесь, тут —
смерти ходят, а она ушла, да-а!
Со времени
смерти стариков хозяйственные дела в деревне не только не улучшились, но, как видно из письма старосты, становились
хуже. Ясно, что Илье Ильичу надо было самому съездить туда и на месте разыскать причину постепенного уменьшения доходов.
Вы считаете это недозволительным, ваша дочь воспитана в таких же понятиях, для вас и для нее это, действительно, безвозвратная потеря, и прежде, чем она перевоспитается, она с таким человеком измучится до
смерти, которая
хуже, чем от чахотки.
Однако ж очередь и его не минула.
Смерть, впрочем, застигнула его совершенно случайно. Шел он однажды по лестнице, поскользнулся и переломил ногу. Костоправ попался
плохой, срастил ногу небрежно; обнаружилась костоеда, и Конон слег.
— А вот Катькина изба, — отзывается Любочка, — я вчера ее из-за садовой решетки видела, с сенокоса идет: черная,
худая. «Что, Катька, спрашиваю: сладко за мужиком жить?» — «Ничего, говорит, буду-таки за вашу маменьку Бога молить. По
смерть ласки ее не забуду!»
Вместо вечного личного бытия достигнут был временный родовой быт, со сменой рождения и
смерти, с перспективой
плохой бесконечности.
Причины
смерти почти всякий раз регистрируются священниками по запискам врачей и фельдшеров, много тут фантазии, [Между прочим, я встречал тут такие диагнозы, как неумеренное питье от груди, неразвитость к жизни, душевная болезнь сердца, воспаление тела, внутреннее истощение, курьезный пневмоний, Шпер и проч.] но в общем этот материал по существу тот же, что и в «Правдивых книгах», не лучше и не
хуже.
Вот что
хуже самой
смерти,
хуже всех мук!
Мать взглянула в лицо ему — один глаз Исая тускло смотрел в шапку, лежавшую между устало раскинутых ног, рот был изумленно полуоткрыт, его рыжая бородка торчала вбок.
Худое тело с острой головой и костлявым лицом в веснушках стало еще меньше, сжатое
смертью. Мать перекрестилась, вздохнув. Живой, он был противен ей, теперь будил тихую жалость.
Судили там, рядили, кому тут верить: один говорит:
смерть, другой говорит: умертвие; вот и прислали к нам Михаила Трофимыча, хуже-то, знать, не нашли.
— Да ты вспомни, как ты хотел любить: сочинял
плохие стихи, говорил диким языком, так что до
смерти надоел этой твоей… Груне, что ли! Этим ли привязывают женщину?
— К сожалению — да! Но эта жизнь
хуже ста
смертей.
Сусанна затрепетала: ей помстилось, что Андреюшка этим пророчит
смерть ей, или, — что еще
хуже, —
смерть старухи-адмиральши, но сия своим чутким материнским сердцем догадалась.
— Я обещал, оставив всё, следовать за ним, на
худое и доброе до самой
смерти.
Все притесненные животные,
худые дворовые собаки, осужденные на
смерть котята, выпавшие из гнезда воробьи, даже насекомые и гады находили в Елене покровительство и защиту: она сама кормила их, не гнушалась ими.
Семья перепугалась ужасно; докторов поблизости не было, и больного принялись лечить домашними средствами; но ему становилось час от часу
хуже, и, наконец, он сделался так слаб, что каждый час ожидали его
смерти.
Мальчик, кажется, избегнул
смерти и болезни своею чрезвычайною слабостью: он родился преждевременно и был не более, как жив; слабый,
худой, хилый и нервный, он иногда бывал не болен, но никогда не был здоров.
— Да, совсем в
худых душах… [То есть при
смерти. (Примеч. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] Того гляди, душу Богу отдаст. Кашель его одолел. Старухи пользуют чем-то, да только легче все нет.
«Печальное известие о
смерти Дорушки меня поразило, потому что ни один из вас даже не извещал меня, что ей сделалось
хуже.
С утра Даше было и так и сяк, только землистый цвет, проступавший по тонкой коже около уст и носа, придавал лицу Даши какое-то особенное неприятное и даже страшное выражение. Это была та непостижимая печать, которою
смерть заживо отмечает обреченные ей жертвы. Даша была очень серьезна, смотрела в одну точку, и бледными пальцами все обирала что-то Со своего перстью земною покрывавшегося лица. К ночи ей стало
хуже, только она, однако, уснула.
— Вода уйдет, да и бурлакам эти разгрузки нож вострой: в воду лезут, а перегружать барку
хуже им
смерти.
Хуже всего было то, что я не мог отказаться; меня ждал, в случае отказа, моральный конец, горший
смерти.
Когда я умру, — а это случится скоро:
смерть уже не подкрадывается ко мне, а подходит твердыми шагами, шум которых я ясно слышу в бессонные ночи, когда мне становится
хуже и меня больше мучит и болезнь и воскресающее былое, — когда я умру и она прочтет эти записки, пусть знает, что никогда, никогда я не лгал перед нею.
Таким образом, с помощью одного очень простого приема, называемого по-здешнему _подтягиванием_, этот
плохой и даже глупый человек прожил несколько лет и умер в звании наместника естественною
смертью».
— Ох, не тем я провинился, сударыня, а гордостью. Гордость погубила меня, не
хуже царя Навуходоносора. Думал я: не обидел меня господь бог умом-разумом; коли я что решил — стало, так и следует… А тут страх
смерти подошел… Вовсе я сбился! Покажу, мол, я напоследках силу да власть свою! Награжу — а они должны по гроб чувствовать… (Харлов вдруг весь всколыхался…) Как пса паршивого выгнали из дому вон! Вот их какова благодарность!
Задумалась старушка. «Это
смерть моя приходила за мною!» — сказала она сама в себе, и ничто не могло ее рассеять. Весь день она была скучна. Напрасно Афанасий Иванович шутил и хотел узнать, отчего она так вдруг загрустила: Пульхерия Ивановна была безответна или отвечала совершенно не так, чтобы можно было удовлетворить Афанасия Ивановича. На другой день она заметно
похудела.
Ераст. Кому ж ты угрозить хочешь? Себе ж
хуже сделаешь. Да тебя муж-то убьет до
смерти, коли ты нам помешаешь.
Ставши опять на любовной точке, мы сдружились снова, и тут моя Анисинька сказала, что она ожидала другого доказательства любви моей, а именно: как я-де богат, а она бедная девушка, а в случае моей
смерти братья отберут все, а ее, прогнавши, заставят по миру таскаться: так, в предупреждение того, не
худо бы мне укрепить ей часть имения…
Аннушка.
Смерть никого не обойдет… зачем же звать ее, сударыня! Она знает, кого в какой час захватить… а назовешь-то ее неравно в недобрый час… так
хуже будет!.. молитесь богу, сударыня! да святым угодникам! ведь они все страдали не меньше нас! а мученики-то, матушка!..
— Себя боюсь, Гаврила Иваныч, сердце дрозжит… это тоже понять надо. А сам думаю: «Не пойду я к ней на глаза — и конец тому делу»… Ей-богу!.. Потому как эта самая Марфа Ивановна
хуже мне погибели…
Смерть она мне, вот что!
Пускай она с Фернандо,
Как нищая, под окнами блуждает:
Я отвергаю от себя ее!
Эмилия не дочь мне; пусть она
Найдет отца себе другого; я отвергнул
Бесстыдную от сердца своего.
Когда б она пришла к моим дверям,
Усталая, голодная,
худая,
Как
смерть, когда б она просила
Кусочка хлеба у меня, и этого
Я б не дал ей; пускай она умрет
На обесчещенном моем пороге!..
Лучше или
хуже ему там, где он, после этой настоящей
смерти, проснулся? разочаровался ли он, или нашел там то самое, что ожидал? — мы все скоро узнаем.
— Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь боятся
смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сот-ни лет, и миллиарды людей живут
хуже животных — только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх.
Даже «все притесненные животные,
худые дворовые собаки, осужденные на
смерть котята, выпавшие из гнезда воробьи, даже насекомые и гады находили в Елене покровительство и защиту: она сама кормила их, не гнушалась ими».
[Самое
худое, что я могу потерпеть в этих кустах, — это
смерть: но ведь я все равно умру же от жажды, стало быть, я ничем не рискую…]
Двое из них умерли от скарлатины в больнице; вскоре после их
смерти заболел и последний —
худой, некрасивый мальчик лет восьми.
Жизнь наша бывает лучше или
хуже только оттого, что мы сознаем себя или телесным, или духовным существом. Если мы сознаем себя телесным существом, мы ослабляем нашу истинную жизнь, усиливаем, разжигаем страсти, жадность, борьбу, ненависть, страх
смерти. Если же мы сознаем себя духовным существом, мы возбуждаем, возвышаем жизнь, освобождаем ее от страстей, от борьбы, от ненависти, освобождаем любовь. Перенесение же сознания из телесного существа в духовное совершается усилием мысли.
— Господи Исусе! — причитала она. — И хлеб-от вздорожал, а к мясному и приступу нет; на что уж дрова, и те в нынешнее время стали в сапожках ходить. Бьемся, колотимся, а все ни сыты, ни голодны.
Хуже самой
смерти такая жизнь, просто сказать, мука одна, а богачи живут да живут в полное свое удовольствие. Не гребтится им, что будут завтра есть; ни работы, ни заботы у них нет, а бедномy человеку от недостатков хоть петлю на шею надевай. За что ж это, Господи!
Эти Гекторы, Диомеды и Ахиллесы боролись и умирали за то, что считали благом целого, при идее такого убогого бессмертия, которое было
хуже всякой
смерти.
Ларисе Платоновне и той не к
худу это послужило, ибо дало ей силы печали свои окончить
смертью вольною, о коей разные можно иметь мнения, так как и между верующими писателями есть мыслители, не осуждающие вольной
смерти, ибо в иных случаях не все ли в некоей степени одинаково, отпустить себя своею рукой или чужую навести на себя?
Столь неожиданное показание это опять все наново переплетало и путало, но гордиев узел внезапно рассекся
смертью; ночью того же дня, когда Горданов открылся в качестве наблюдателя за наблюдателями, ему внезапно сделалось
хуже и к утру другого дня он был бездыханен.
Шабаш начинался: только что завывалы провыли свой первый сигнал, ворота задворка скрыпнули и из-под его темных навесов, мотая головой и хлопая длинными ушами, выехал белый конь, покрытый широким белым веретьем, а на этом старом смирном коне сидела, как
смерть худая, вдова Мавра с красными глазами без век, в длинном мертвецком саване и лыком подпоясанная.
Я все подыскивал удобных изречений для выражения той моей мысли, что их сыну, может быть, совсем не
худо, потому что мы не знаем, что такое
смерть: может быть, она вовсе не несчастие, а счастие.
Кругом дышали, храпели и бормотали во сне люди. Комната медленно наполнялась удушливою, прелою вонью. Лампочка с надтреснутым стеклом тускло светила на наклоненную голову Александры Михайловны. За последние месяцы, после
смерти Андрея Ивановича, она сильно
похудела и похорошела: исчезла распиравшая ее полнота, на детски-чистый лоб легла дума, лицо стало одухотворенным и серьезным.
На дне ее, ухватясь обеими руками за края, лежал раненый. Здоровое, широкое лицо его в несколько секунд совершенно изменилось: он как будто
похудел и постарел несколькими годами, губа его были тонки, бледны и сжаты с видимым напряжением; торопливое и тупое выражение его взгляда заменил какой-то ясный, спокойный блеск, и на окровавленных лбу и носу уже лежали черты
смерти.
При одной из них я нашел хутор с инвентарем, довольно
плохим, скотиной и запашкой, кроме леса-"заказника". Имения эти дед мой (без всякой надобности) заложил незадолго до своей
смерти, и мне из выкупной ссуды досталась впоследствии очень некрупная сумма.
Как у Платона есть миф о том, что Бог определил сперва людям срок жизни 70 лет, но потом, увидав, что людям
хуже от этого, переменил на то, что есть теперь, т. е. сделал так, что люди не знают часа своей
смерти, — так точно верно определял бы разумность того, что есть, миф о том, что люди сначала были сотворены без ощущения боли, но что потом для их блага сделано то, что теперь есть.
Вся жизнь твоя была шествие через плотское существование: ты шел, торопился итти и вдруг тебе жалко стало того, что совершается то самое, что ты, не переставая, делал. Тебе страшна большая перемена положения твоего при плотской
смерти; но ведь такая большая перемена совершилась с тобой при твоем рождении, и из этого для тебя не только не вышло ничего
плохого, но напротив, вышло такое хорошее, что ты и расстаться с ним не хочешь.