Неточные совпадения
А князь опять больнехонек…
Чтоб только время выиграть,
Придумать: как тут быть,
Которая-то барыня
(Должно быть, белокурая:
Она ему, сердечному,
Слыхал
я, терла щеткою
В то время левый бок)
Возьми и брякни барину,
Что мужиков помещикам
Велели воротить!
Поверил! Проще малого
Ребенка стал старинушка,
Как паралич расшиб!
Заплакал! пред иконами
Со всей семьею молится,
Велит служить молебствие,
Звонить в колокола!
—
Я? ты находишь?
Я не странная, но
я дурная. Это бывает
со мной.
Мне всё хочется
плакать. Это очень. глупо, но это проходит, — сказала быстро Анна и нагнула покрасневшее лицо к игрушечному мешочку, в который она укладывала ночной чепчик и батистовые платки. Глаза ее особенно блестели и беспрестанно подергивались слезами. — Так
мне из Петербурга не хотелось уезжать, а теперь отсюда не хочется.
«И полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала
со света
Меня покойница свекровь». —
«Да как же ты венчалась, няня?» —
«Так, видно, Бог велел. Мой Ваня
Моложе был
меня, мой свет,
А было
мне тринадцать лет.
Недели две ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил
меня отец.
Я горько
плакала со страха,
Мне с
плачем косу расплели
Да с пеньем в церковь повели.
Папа сидел
со мной рядом и ничего не говорил;
я же захлебывался от слез, и что-то так давило
мне в горле, что
я боялся задохнуться… Выехав на большую дорогу, мы увидали белый платок, которым кто-то махал с балкона.
Я стал махать своим, и это движение немного успокоило
меня.
Я продолжал
плакать, и мысль, что слезы мои доказывают мою чувствительность, доставляла
мне удовольствие и отраду.
— Это
я во сне
плакал, maman, — сказал
я, припоминая
со всеми подробностями выдуманный сон и невольно содрогаясь при этой мысли.
— Ах, Володя! ты не можешь себе представить, что
со мной делается… вот
я сейчас лежал, увернувшись под одеялом, и так ясно, так ясно видел ее, разговаривал с ней, что это просто удивительно. И еще знаешь ли что? когда
я лежу и думаю о ней, бог знает отчего делается грустно и ужасно хочется
плакать.
— Ну, вот и ты! — начала она, запинаясь от радости. — Не сердись на
меня, Родя, что
я тебя так глупо встречаю,
со слезами: это
я смеюсь, а не
плачу. Ты думаешь,
я плачу? Нет, это
я радуюсь, а уж у
меня глупая привычка такая: слезы текут. Это у
меня со смерти твоего отца, от всего
плачу. Садись, голубчик, устал, должно быть, вижу. Ах, как ты испачкался.
— И это
мне в наслаждение! И это
мне не в боль, а в наслаж-дение, ми-ло-сти-вый го-су-дарь, — выкрикивал он, потрясаемый за волосы и даже раз стукнувшись лбом об пол. Спавший на полу ребенок проснулся и
заплакал. Мальчик в углу не выдержал, задрожал, закричал и бросился к сестре в страшном испуге, почти в припадке. Старшая девочка дрожала
со сна, как лист.
Кабанов. Мечется тоже;
плачет. Накинулись мы давеча на него с дядей, уж ругали, ругали — молчит. Точно дикий какой сделался.
Со мной, говорит, что хотите, делайте, только ее не мучьте! И он к ней тоже жалость имеет.
Спустя несколько дней после сего знаменитого совета узнали мы, что Пугачев, верный своему обещанию, приближился к Оренбургу.
Я увидел войско мятежников с высоты городской стены.
Мне показалось, что число их вдесятеро увеличилось
со времени последнего приступа, коему был
я свидетель. При них была и артиллерия, взятая Пугачевым в малых крепостях, им уже покоренных. Вспомня решение совета,
я предвидел долговременное заключение в стенах оренбургских и чуть не
плакал от досады.
— Черт их знает, чего им нужно! — негодовала она. — Вот любят деньги эти милые французы.
Со мной духовное завещание, хлопотал консул — не
платят!
— Какой же
я зажиточный, если не могу в срок за квартиру
заплатить? Деньги у
меня были, но
со второю женой
я все прожил; мы с ней в радости жили, а в радости ничего не жалко.
— Среди своих друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил
меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил
мне ехать с ним в Париж.
Я тогда еще дурой ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, — говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж, говорит, ты
со мной поедешь, когда
я остаток земли продам».
Я еще поплакала. А потом — глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие
плачут!
— Зачем? — повторила она, вдруг перестав
плакать и обернувшись к нему. — Затем же, зачем спрятались теперь в кусты, чтоб подсмотреть, буду ли
я плакать и как
я буду
плакать — вот зачем! Если б вы хотели искренно того, что написано в письме, если б были убеждены, что надо расстаться, вы бы уехали за границу, не повидавшись
со мной.
— Ты добрый, старый товарищ… ты и в школе не смеялся надо
мной… Ты знаешь, отчего
я плачу? Ты ничего не знаешь, что
со мной случилось?
Что до нас, то Лиза была в обмороке.
Я было хотел бежать за ним, но бросился к маме.
Я обнял ее и держал в своих объятиях. Лукерья прибежала
со стаканом воды для Лизы. Но мама скоро очнулась; она опустилась на диван, закрыла лицо руками и
заплакала.
И вдруг он склонил свою хорошенькую головку
мне на плечо и —
заплакал.
Мне стало очень, очень его жалко. Правда, он выпил много вина, но он так искренно и так братски
со мной говорил и с таким чувством… Вдруг, в это мгновение, с улицы раздался крик и сильные удары пальцами к нам в окно (тут окна цельные, большие и в первом нижнем этаже, так что можно стучать пальцами с улицы). Это был выведенный Андреев.
—
Я, батюшка, останусь здесь
со свечой и буду ловить мгновение. Пробудится, и тогда
я начну… За свечку
я тебе
заплачу, — обратился он к сторожу, — за постой тоже, будешь помнить Дмитрия Карамазова. Вот только с вами, батюшка, не знаю теперь как быть: где же вы ляжете?
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье,
плачешь?» А русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе
со мной на веселии до конца дней; а
плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не
я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней».
За поцелуй поешь ты песни? Разве
Так дорог он? При встрече, при прощанье
Целуюсь
я со всяким, — поцелуи
Такие же слова: «прощай и здравствуй»!
Для девушки споешь ты песню,
платитОна тебе лишь поцелуем; как же
Не стыдно ей так дешево
платить,
Обманывать пригоженького Леля!
Не пой для них, для девушек, не знают
Цены твоим веселым песням.
ЯСчитаю их дороже поцелуев
И целовать тебя не стану, Лель.
Я знавал еще в молодости два-три образчика этих фанатиков рабства, о которых
со вздохом говорят восьмидесятилетние помещики, повествуя о их неусыпной службе, о их великом усердии и забывая прибавить, чем их отцы и они сами
платили за такое самоотвержение.
— За пакостные дела — больше не за что. За хорошие дела не вызовут, потому незачем. Вот, например,
я: сижу смирно, свое дело делаю — зачем
меня вызывать! Курица
мне в суп понадобилась, молока горшок, яйца —
я за все деньги
плачу. Об чем
со мной разговаривать! чего на
меня смотреть! Лицо у
меня чистое, без отметин — ничего на нем не прочтешь. А у тебя на лице узоры написаны.
Филанида Протасьевна, увидевшись
со мной, молча указала на мужа и
заплакала, но он, по-видимому, не узнал
меня. Неподвижно уставив вперед мутные глаза, он, казалось, вглядывался в какой-то призрак, который ежеминутно угнетал его мысль.
Рыхлинский был дальний родственник моей матери, бывал у нас, играл с отцом в шахматы и всегда очень ласково обходился
со мною. Но тут он молчаливо взял линейку, велел
мне протянуть руку ладонью кверху, и… через секунду на моей ладони остался красный след от удара… В детстве
я был нервен и слезлив, но от физической боли
плакал редко; не
заплакал и этот раз и даже не без гордости подумал: вот уже
меня, как настоящих пансионеров, ударили и «в лапу»…
Аня. Мама!.. Мама, ты
плачешь? Милая, добрая, хорошая моя мама, моя прекрасная,
я люблю тебя…
я благословляю тебя. Вишневый сад продан, его уже нет, это правда, правда, но не
плачь, мама, у тебя осталась жизнь впереди, осталась твоя хорошая, чистая душа… Пойдем
со мной, пойдем, милая, отсюда, пойдем!.. Мы насадим новый сад, роскошнее этого, ты увидишь его, поймешь, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама! Пойдем, милая! Пойдем!..
Варя(Трофимову). Студенту надо быть умным! (Мягким тоном,
со слезами.) Какой вы стали некрасивый, Петя, как постарели! (Любови Андреевне, уже не
плача.) Только вот без дела не могу, мамочка.
Мне каждую минуту надо что-нибудь делать.
Как тяжело думать, что вот „может быть“ в эту самую минуту в Москве поет великий певец-артист, в Париже обсуждается доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной жизни всех народов, в Италии, в этом краю, „где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь в Венеции в чудную лунную ночь целая флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих так гармонирующие с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре
плач его подобен, слезы брызгами летят“, и все это живет и движется без
меня,
я не могу слиться
со всей этой бесконечной жизнью.
В Иркутске проделали то же
со мной,
Чем там Трубецкую терзали…
Байкал. Переправа — и холод такой,
Что слезы в глазах замерзали.
Потом
я рассталась с кибиткой моей
(Пропала санная дорога).
Мне жаль ее было:
я плакала в ней
И думала, думала много!
А впрочем,
я, кажется, понимаю: знаете ли, что
я сама раз тридцать, еще даже когда тринадцатилетнею девочкой была, думала отравиться, и всё это написать в письме к родителям, и тоже думала, как
я буду в гробу лежать, и все будут надо
мною плакать, а себя обвинять, что были
со мной такие жестокие…
Он вскочил
со стула и отвернулся. Жена его
плакала в углу, ребенок начал опять пищать.
Я вынул мою записную книжку и стал в нее записывать. Когда
я кончил и встал, он стоял предо
мной и глядел с боязливым любопытством.
Поверишь ли ты, друг мой тайный (эта таинственность нашего чудного сближения просто
меня чарует, так что
мне кажется, будто бы ты везде
со мной —
я тебя слышу, вижу, ощущаю, и тут же ты для
меня неуловима, в общем смысле житейском), что
я плакал, читая твои строки об Аннушке и Марье. Этого мало, что
плакал один, а
плакал при других, когда Якушкину читал это место, переменяя местоимение…
— Ах боже мой! Боже мой! что только они
со мною делают! — произнесла вместо ответа Агата и, опустившись на стул, поникла головою и
заплакала. — То уговаривают, то оставляют опять на эту муку в этой проклятой конуре, — говорила она, раздражаясь и нервно всхлипывая.
Я много думала над своим положением, много
плакала, не беспокоя, однако, вас своими слезами и находя, что вы ставите
меня в роль, которая
меня унижает в моих собственных глазах, решилась сказать вам: или перемените свое обращение
со мною, и
я стану беречь и любить вас, или оставьте
меня в покое, потому что таким, каковы вы были
со мною до этой поры, вы
мне решительно противны, и
я представляюсь себе ничтожною и глупою».
«Ах, так!..
Я тебя пригрел на своей груди, и что же
я вижу? Ты
платишь мне черной неблагодарностью… А ты, мой лучший товарищ, ты посягнул на мое единственное счастье!.. О нет, нет, оставайтесь вдвоем,
я ухожу
со слезами на глазах.
Я вижу, что
я лишний между вами!
Я не хочу препятствовать вашей любви, и т. д. и т. д. «
Страх давно уже овладевал
мною, но
я боролся с ним и скрывал, сколько мог; когда же берег стал уходить из глаз моих, когда мы попали на стрежень реки и страшная громада воды, вертящейся кругами, стремительно текущей с непреодолимою силою, обхватила
со всех сторон и понесла вниз, как щепку, нашу косную лодочку, —
я не мог долее выдерживать, закричал,
заплакал и спрятал свое лицо на груди матери.
Дело происходило поутру; до самого обеда
я рвался и
плакал; напрасно Евсеич убеждал
меня, что нехорошо так гневаться, так бранить дяденьку и драться с Петром Николаичем, что они
со мной только пошутили, что маленькие девочки замуж не выходят и что как же можно отнять насильно у нас Сергеевку?
Прасковьи Ивановны
я не понимал; верил на слово, что она добрая, но постоянно был недоволен ее обращением
со мной, с моей сестрой и братцем, которого она один раз приказала было высечь за то, что он громко
плакал; хорошо, что маменька не послушалась.
Несмотря на то, что
я ощущал сильнейшую боль в ухе,
я не
плакал, а испытывал приятное моральное чувство. Только что папа выпустил мое ухо,
я схватил его руку и
со слезами принялся покрывать ее поцелуями.
— Полагаю! — отвечал протяжно Салов. — Разве вот что, — прибавил он, подумав немного и с какою-то полунасмешкой, — тут у
меня есть и водится
со мною некто купчишка — Вахрамеев. Батька у него уехал куда-то на ярмарку и оставил ему под заведование москательную лавку. Он теперь
мне проигрывает и
платит мне мелом, умброй, мышьяком, и все сие
я понемножку сбываю.
— А что ж! — подхватил он вдруг, как будто раздраженный нашим молчанием, — чем скорей, тем лучше. Подлецом
меня не сделают, хоть и решат, что
я должен
заплатить.
Со мной моя совесть, и пусть решают. По крайней мере дело кончено; развяжут, разорят… Брошу все и уеду в Сибирь.
А Николай Сергеич все ласковей да ласковей
со мной; на
меня глядя, грустит, как будто и он знает, о чем
я плачу, и жалеет
меня.
— Заговорила было
со мной о Наталье Николаевне, но
я ей ничего не могла сказать; она и перестала расспрашивать и все потом
плакала, так и уснула в слезах.
То есть
заплачу за тебя;
я уверен, что он прибавил это нарочно.
Я позволил везти себя, но в ресторане решился
платить за себя сам. Мы приехали. Князь взял особую комнату и
со вкусом и знанием дела выбрал два-три блюда. Блюда были дорогие, равно как и бутылка тонкого столового вина, которую он велел принести. Все это было не по моему карману.
Я посмотрел на карту и велел принести себе полрябчика и рюмку лафиту. Князь взбунтовался.
Он был прав.
Я решительно не знал, что делалось с нею. Она как будто совсем не хотела говорить
со мной, точно
я перед ней в чем-нибудь провинился.
Мне это было очень горько.
Я даже сам нахмурился и однажды целый день не заговаривал с нею, но на другой день
мне стало стыдно. Часто она
плакала, и
я решительно не знал, чем ее утешить. Впрочем, она однажды прервала
со мной свое молчание.
— Чего же ты-то
плачешь? — сказала ему Наташа, — что разлучаешься
со мной? Да надолго ли? В июне приедешь?
— Подожди, странная ты девочка! Ведь
я тебе добра желаю;
мне тебя жаль
со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице
плакала.
Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у
меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя
мне на руки оставлял. Он
мне во сне снится… Вот и книжки
я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься
меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
Но
я спешил и встал уходить. Она изумилась и чуть не
заплакала, что
я ухожу, хотя все время, как
я сидел, не показывала
мне никакой особенной нежности, напротив, даже была
со мной как будто холоднее обыкновенного. Она горячо поцеловала
меня и как-то долго посмотрела
мне в глаза.
Она вздыхала и трусила,
плакала о прежнем житье-бытье, об Ихменевке, о том, что Наташа на возрасте, а об ней и подумать некому, и пускалась
со мной в престранные откровенности, за неимением кого другого, более способного к дружеской доверенности.
Я хочу, чтоб вы разделили сегодня
со мною и горе и радость, и веселье и слезы, хотя, надеюсь, что я-то, по крайней мере, не
заплачу.
— Вот он какой, — сказала старушка, оставившая
со мной в последнее время всю чопорность и все свои задние мысли, — всегда-то он такой
со мной; а ведь знает, что мы все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо
мной виды-то на себя напускать! Чужая
я ему, что ли? Так он и с дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может быть, и желает простить, господь его знает. По ночам
плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?