Неточные совпадения
Солдат ударил в ложечки,
Что
было вплоть до берегу
Народу — все сбегается.
Ударил — и
запел...
К дьячку с семинаристами
Пристали: «
Пой „Веселую“!»
Запели молодцы.
(Ту песню — не народную —
Впервые
спел сын Трифона,
Григорий, вахлакам,
И с «Положенья» царского,
С народа крепи снявшего,
Она по пьяным праздникам
Как плясовая пелася
Попами и дворовыми, —
Вахлак ее не
пел,
А, слушая, притопывал,
Присвистывал; «Веселою»
Не в шутку называл...
Как велено, так сделано:
Ходила с гневом на сердце,
А лишнего не молвила
Словечка никому.
Зимой пришел Филиппушка,
Привез платочек шелковый
Да прокатил на саночках
В Екатеринин день,
И горя словно не
было!
Запела, как певала я
В родительском дому.
Мы
были однолеточки,
Не трогай нас — нам весело,
Всегда у нас лады.
То правда, что и мужа-то
Такого, как Филиппушка,
Со свечкой поискать…
Он вышел в дверь перегородки, поднял руки и
запел по — французски: «
Был король в Ту-у-ле». — Вронский,
выпьешь?
Она
запела: ее голос недурен, но
поет она плохо… впрочем, я не слушал. Зато Грушницкий, облокотясь на рояль против нее, пожирал ее глазами и поминутно говорил вполголоса: «Charmant! de€licieux!» [Очаровательно! прелестно (фр.)]
Освободясь от пробки влажной,
Бутылка хлопнула; вино
Шипит; и вот с осанкой важной,
Куплетом мучимый давно,
Трике встает; пред ним собранье
Хранит глубокое молчанье.
Татьяна чуть жива; Трике,
К ней обратясь с листком в руке,
Запел, фальшивя. Плески, клики
Его приветствуют. Она
Певцу присесть принуждена;
Поэт же скромный, хоть великий,
Ее здоровье первый
пьетИ ей куплет передает.
Ночь еще только что обняла небо, но Бульба всегда ложился рано. Он развалился на ковре, накрылся бараньим тулупом, потому что ночной воздух
был довольно свеж и потому что Бульба любил укрыться потеплее, когда
был дома. Он вскоре захрапел, и за ним последовал весь двор; все, что ни лежало в разных его углах, захрапело и
запело; прежде всего заснул сторож, потому что более всех напился для приезда паничей.
Внезапный звук пронесся среди деревьев с неожиданностью тревожной погони; это
запел кларнет. Музыкант, выйдя на палубу, сыграл отрывок мелодии, полной печального, протяжного повторения. Звук дрожал, как голос, скрывающий горе; усилился, улыбнулся грустным переливом и оборвался. Далекое эхо смутно
напевало ту же мелодию.
Запевали «Дубинушку» двое: один — коренастый, в красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса, в растоптанных лаптях, с голыми выше локтей руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он
пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди слов, притопывал ногою, играл всем телом, а железными руками играл на тугой веревке, точно на гуслях, а
пел — не стесняясь выбором слов...
В доме
было тихо, потом, как-то вдруг, в столовой послышался негромкий смех, что-то звучно, как пощечина, шлепнулось, передвинули стул, и два женских голоса негромко
запели.
Ей долго не давали
петь, потом она что-то сказала публике и снова удивительно легко
запела в тишине.
Самгин шел бездумно, бережно охраняя чувство удовлетворения, наполнявшее его, как вино стакан.
Было уже синевато-сумрачно, вспыхивали огни, толпы людей, густея, становились шумливей. Около Театральной площади из переулка вышла группа людей, человек двести, впереди ее — бородачи, одетые в однообразные поддевки; выступив на мостовую, они угрюмо, но стройно
запели...
запел он и, сунув палку под мышку, потряс свободной рукой ствол молодой сосны. — Костерчик разведи, только — чтобы огонь не убежал. Погорит сушняк — пепел
будет, дунет ветер — нету пеплу! Все — дух. Везде. Ходи в духе…
За большим столом военные и штатские люди, мужчины и женщины, стоя, с бокалами в руках,
запели «Боже, царя храни» отчаянно громко и оглушая друг друга, должно
быть, не слыша, что
поют неверно, фальшиво. Неистовое пение оборвалось на словах «сильной державы» — кто-то пронзительно закричал...
Он и Елизавета Спивак
запели незнакомый Климу дуэт, маленький музыкант отлично аккомпанировал. Музыка всегда успокаивала Самгина, точнее — она опустошала его, изгоняя все думы и чувствования; слушая музыку, он ощущал только ласковую грусть. Дама
пела вдохновенно, небольшим, но очень выработанным сопрано, ее лицо потеряло сходство с лицом кошки, облагородилось печалью, стройная фигура стала еще выше и тоньше. Кутузов
пел очень красивым баритоном, легко и умело. Особенно трогательно они
спели финал...
Она любила дарить ему книги, репродукции с модных картин, подарила бювар, на коже которого
был вытиснен фавн, и чернильницу невероятно вычурной формы. У нее
было много смешных примет, маленьких суеверий, она стыдилась их, стыдилась, видимо, и своей веры в бога. Стоя с Климом в Казанском соборе за пасхальной обедней, она, когда
запели «Христос воскресе», вздрогнула, пошатнулась и тихонько зарыдала.
Марина, схватив Кутузова за рукав, потащила его к роялю, там они
запели «Не искушай». Климу показалось, что бородач
поет излишне чувствительно, это не гармонирует с его коренастой фигурой, мужиковатым лицом, — не гармонирует и даже несколько смешно. Сильный и богатый голос Марины оглушал, она плохо владела им, верхние ноты звучали резко, крикливо. Клим
был очень доволен, когда Кутузов, кончив дуэт, бесцеремонно сказал ей...
Со двора поднимался гнилой запах мыла, жира; воздух
был горяч и неподвижен. Мальчишка вдруг, точно его обожгло,
запел пронзительным голосом...
— А когда мне
было лет тринадцать, напротив нас чинили крышу, я сидела у окна, — меня в тот день наказали, — и мальчишка кровельщик делал мне гримасы. Потом другой кровельщик
запел песню, мальчишка тоже стал
петь, и — так хорошо выходило у них. Но вдруг песня кончилась криком, коротеньким таким и резким, тотчас же шлепнулось, как подушка, — это упал на землю старший кровельщик, а мальчишка лег животом на железо и распластался, точно не человек, а — рисунок…
— Сегодня —
пою! Ой, Клим, страшно! Ты придешь? Ты — речи народу говорил? Это тоже страшно? Это должно
быть страшнее, чем
петь! Я ног под собою не слышу, выходя на публику, холод в спине, под ложечкой — тоска! Глаза, глаза, глаза, — говорила она, тыкая пальцем в воздух. — Женщины — злые, кажется, что они проклинают меня, ждут, чтоб я сорвала голос,
запела петухом, — это они потому, что каждый мужчина хочет изнасиловать меня, а им — завидно!
Обнявшись, Дуняша и Алина снова не громко
запели, как бы беседуя между собою, а когда они кончили, горничная объявила, что готов ужин. Ужинали тихо,
пили мало, все о чем-то задумались, даже Лютов молчал, и после ужина тотчас разошлись по комнатам.
— А я в самом деле
пела тогда, как давно не
пела, даже, кажется, никогда… Не просите меня
петь, я не
спою уж больше так… Постойте, еще одно
спою… — сказала она, и в ту же минуту лицо ее будто вспыхнуло, глаза загорелись, она опустилась на стул, сильно взяла два-три аккорда и
запела.
— Николай Андреич сейчас придет, — сказала Марфенька, — а я не знаю, как теперь мне
быть с ним. Станет звать в сад, я не пойду, в поле — тоже не пойду и бегать не стану. Это я все могу. А если станет смешить меня — я уж не утерплю, бабушка, — засмеюсь, воля ваша! Или
запоет, попросит сыграть: что я ему скажу?
«Вы всю… грусть мою… поймите», —
запел было, но уже вполголоса, Зеленый и смолк.
В ответ на это японцы
запели свою песню, то
есть что надо послать в Едо, в верховный совет, тот доложит сиогуну, сиогун микадо, и поэтому ответа скоро получить — унмоглик! невозможно.
Побудешь у монахов, не то
запоешь.
Он громко
запел ту же песню и весь спирт вылил в огонь. На мгновение в костре вспыхнуло синее пламя. После этого Дерсу стал бросать в костер листья табака, сухую рыбу, мясо, соль, чумизу, рис, муку, кусок синей дабы, новые китайские улы, коробок спичек и, наконец, пустую бутылку. Дерсу перестал
петь. Он сел на землю, опустил голову на грудь и глубоко о чем-то задумался.
— Вы меня не узнаете, барин? — прошептал опять голос; он словно испарялся из едва шевелившихся губ. — Да и где узнать! Я Лукерья… Помните, что хороводы у матушки у вашей в Спасском водила… помните, я еще
запевалой была?
Один
было смельчак
запел, да и присел тотчас к земле, за других спрятался…
Вечером покатились двое саней. Одни сани катились с болтовней и шутками; но другие сани
были уж из рук вон: только выехали за город,
запели во весь голос, и что
запели!
— Пожалуй, только ведь я не умею
петь, но это мне не остановка, мне ничто не остановка! Но mesdames и messieurs, я
пою вовсе не для вас, я
пою только для детей. Дети мои, не смейтесь над матерью! — а сама брала аккорды, подбирая аккомпанемент: — дети, не сметь смеяться, потому что я
буду петь с чувством. И стараясь выводить ноты как можно визгливее, она
запела...
Верочка села к фортепьяно и
запела «Тройку» — тогда эта песня
была только что положена на музыку, — по мнению, питаемому Марьей Алексевною за дверью, эта песня очень хороша: девушка засмотрелась на офицера, — Верка-то, когда захочет, ведь умная, шельма! — Скоро Верочка остановилась: и это все так...
Как же быть-то?
Возьмешь тебя, обидятся другие;
Другую взять, тебя обидеть. Скоро
Румяная забрезжится заря,
Народ с царем пойдет на встречу Солнца.
А мне вперед идти и
запеватьС подружкою. Кого бы взять? Не знаю.
Раным-рано куры
запели,
Про весну обвестили.
Прощай, Масленица!
Сладко, во́ложно нас кормила,
Суслом, бражкой
поила.
Прощай, Масленица!
Пито, гуляно
было вволю,
Пролито́ того боле.
Прощай, Масленица!
Мы зато тебя обрядили
Рогозиной, рединой.
Прощай, Масленица!
Мы честно тебя проводили,
На дровнях волочили.
Прощай, Масленица!
Завезем тебя в лес подале,
Чтоб глаза не видали.
Прощай, Масленица!
При выезде из деревни, в нише, стояла небольшая мадонна, перед нею горел фонарь; крестьянские девушки, шедшие с работы, покрытые своим белым убрусом на голове, опустились на колени и
запели молитву, к ним присоединились шедшие мимо нищие пиферари; [музыканты, играющие на дудке (от ит. pifferare).] я
был глубоко потрясен, глубоко тронут.
Пила она не постоянно, а
запоем. Каждые два месяца дней на десять она впадала в настоящее бешенство, и в течение этого времени дом ее наполнялся чисто адским гвалтом. Утративши всякое сознание, она бегала по комнатам, выкрикивала бессмысленные слова, хохотала, плакала, ничего не
ела, не спала напролет ночей.
В одну из ночей, в самый пароксизм
запоя, страшный, удручающий гвалт, наполнявший дом, вдруг сменился гробовою тишиной. Внезапно наступившее молчание пробудило дремавшую около ее постели прислугу; но
было уже поздно: «веселая барышня» в луже крови лежала с перерезанным горлом.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он
запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело
было за чаем, который он
пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
— У нас, на селе, одна женщина
есть, тоже все на тоску жалуется. А в церкви, как только «иже херувимы» или причастный стих
запоют, сейчас выкликать начнет. Что с ней ни делали: и попа отчитывать призывали, и староста сколько раз стегал — она все свое. И представьте, как начнет выкликать, живот у нее вот как раздует. Гора горой.
— Не спрашивай, — сказал он, завертываясь еще крепче, — не спрашивай, Остап; не то поседеешь! — И захрапел так, что воробьи, которые забрались
было на баштан, поподымались с перепугу на воздух. Но где уж там ему спалось! Нечего сказать, хитрая
была бестия, дай Боже ему царствие небесное! — умел отделаться всегда. Иной раз такую
запоет песню, что губы станешь кусать.
Запевала оживляется, — что видит, о том и
поет. Вот он усмотрел толстую барыню-щеголиху и высоким фальцетом, отчеканивая слова, выводит...
Однажды в какое-то неподходящее время Кароль запил, и
запой длился дольше обыкновенного. Капитан вспылил и решил прибегнуть к экстренным мерам. На дворе у него
был колодец с «журавлем» и жолобом для поливки огорода. Он велел раздеть Кароля, положить под жолоб на снег и пустить струю холодной воды… Приказание
было исполнено, несмотря на слезы и мольбы жены капитана… Послушные рабы истязали раба непокорного…
— Дело следующее-с, то
есть, собственно, два дела-с, сестрица. Первое, что сестрица Серафима подверглась прахтикованному
запою.
— Ладно… Увидим, что
запоешь, когда под присягой
будут допрашивать.
В собрании стихотворение, в 23-й строке: «грустно живет», у Пущина: «грустно
поет»; в 7-й строке от конца: «Радостно песнь свободы
запой…», у Пущина: «Сладкую песню с нами
запой!» Сохранил Пущин написанную декабристом Ф. Ф. Вадковским музыку к стихотворению «Славянские девы».
Был серый час; Лиза сидела в уголке дивана; Евгения Петровна скорыми шагами ходила из угла в угол комнаты, потом остановилась у фортепиано, села и, взяв два полные аккорда,
запела «Плач Ярославны», к которому сама очень удачно подобрала голос и музыку.
Доктор сидел в вицмундире, как возвратился четыре дня тому назад из больницы, и завивал в руках длинную полоску бумажки. В нумере все
было в порядке, и сам Розанов тоже казался в совершенном порядке: во всей его фигуре не
было заметно ни следа четырехдневного пьянства, и лицо его смотрело одушевленно и опрятно. Даже оно
было теперь свежее и счастливее, чем обыкновенно. Это бывает у некоторых людей, страдающих
запоем, в первые дни их болезни.
И Мишка-певец, который вовсе не
был певцом, а владельцем аптекарского склада, сейчас же, как вошел,
запел вибрирующим, пресекающимся, козлиным голосом...
«Ну, Сережа, — сказал он мне, — теперь все птички начнут
петь: варакушка первая
запевает.
Наконец пришло и это время: зазеленела трава, распустились деревья, оделись кусты,
запели соловьи — и
пели, не уставая, и день и ночь.