Неточные совпадения
— Вот я и прочла твое
письмо, — сказала Кити, подавая ему безграмотное
письмо. — Это от той
женщины, кажется, твоего брата… — сказала она. — Я не прочла. А это от моих и от Долли. Представь! Долли возила к Сарматским на детский бал Гришу и Таню; Таня была маркизой.
В дешевом ресторане Кутузов прошел в угол, — наполненный сизой мутью, заказал водки, мяса и, прищурясь, посмотрел на людей, сидевших под низким, закопченным потолком необширной комнаты; трое, в однообразных позах, наклонясь над столиками, сосредоточенно ели, четвертый уже насытился и, действуя зубочисткой, пустыми глазами смотрел на
женщину, сидевшую у окна;
женщина читала
письмо, на столе пред нею стоял кофейник, лежала пачка книг в ремнях.
«Все изгадил! Вот настоящая ошибка! „Никогда!“ Боже! Сирени поблекли, — думал он, глядя на висящие сирени, — вчера поблекло,
письмо тоже поблекло, и этот миг, лучший в моей жизни, когда
женщина в первый раз сказала мне, как голос с неба, что есть во мне хорошего, и он поблек!..»
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил… живую
женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников… и тебя самого… и этот — город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее
письмо.
— Кому? Ха-ха-ха! А скандал, а
письмо покажем князю! Где отберут? Я не держу документов в квартире. Я покажу князю через третье лицо. Не упрямьтесь, барыня, благодарите, что я еще не много прошу, другой бы, кроме того, попросил еще услуг… знаете каких… в которых ни одна хорошенькая
женщина не отказывает, при стеснительных обстоятельствах, вот каких… Хе-хе-хе! Vous êtes belle, vous! [Вы же красивая
женщина! (франц.)]
Тот документ, о котором говорил Крафт, то
письмо этой
женщины к Андроникову, которого так боится она, которое может сокрушить ее участь и ввергнуть ее в нищету и которое она предполагает у Версилова, — это
письмо было не у Версилова, а у меня, зашито в моем боковом кармане!
— Но какая же ненависть! Какая ненависть! — хлопнул я себя по голове рукой, — и за что, за что? К
женщине! Что она ему такое сделала? Что такое у них за сношения были, что такие
письма можно писать?
О вероятном прибытии дочери мой князь еще не знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши
письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой
женщины, так взволновалась мать. Версилова дома не было.
Нехлюдов только что хотел взяться за
письма, как из двери, ведшей в коридор, выплыла полная пожилая
женщина в трауре, с кружевной наколкой на голове, скрывавшей ее разъехавшуюся дорожку пробора.
На столе как-раз лежало
письмо от мужа этой
женщины.
Этот писатель мне столько указал, столько указал в назначении
женщины, что я отправила ему прошлого года анонимное
письмо в две строки: «Обнимаю и целую вас, мой писатель, за современную
женщину, продолжайте».
В деревнях и маленьких городках у станционных смотрителей есть комната для проезжих. В больших городах все останавливаются в гостиницах, и у смотрителей нет ничего для проезжающих. Меня привели в почтовую канцелярию. Станционный смотритель показал мне свою комнату; в ней были дети и
женщины, больной старик не сходил с постели, — мне решительно не было угла переодеться. Я написал
письмо к жандармскому генералу и просил его отвести комнату где-нибудь, для того чтоб обогреться и высушить платье.
«…Я не могу долго пробыть в моем положении, я задохнусь, — и как бы ни вынырнуть, лишь бы вынырнуть. Писал к Дубельту (просил его, чтоб он выхлопотал мне право переехать в Москву). Написавши такое
письмо, я делаюсь болен, on se sent flétri. [чувствуешь себя запятнанным (фр.).] Вероятно, это чувство, которое испытывают публичные
женщины, продаваясь первые раза за деньги…»
Очень скоро по приезде в Париж мы познакомились, благодаря
письму, написанному ей Л., с вдовой Л. Блуа, датчанкой и протестанткой по происхождению, ставшей фанатической католичкой, фанатически преданной памяти своего мужа,
женщиной в своем роде замечательной.
Одна из этих
женщин была та самая, которая еще так недавно писала к другой такие
письма.
— Если вы говорите, — начала она нетвердым голосом, — если вы сами верите, что эта… ваша
женщина… безумная, то мне ведь дела нет до ее безумных фантазий… Прошу вас, Лев Николаич, взять эти три
письма и бросить ей от меня! И если она, — вскричала вдруг Аглая, — если она осмелится еще раз мне прислать одну строчку, то скажите ей, что я пожалуюсь отцу и что ее сведут в смирительный дом…
Миша застал здесь, кроме нас, старожилов ялуторовских, Свистуновых и Наталью Дмитриевну, которую вы не можете отыскать. Она читала вместе со мной ваше
письмо и, вероятно, скоро лично будет вам отвечать и благодарить по-своему за все, что вы об ней мне говорите, может быть, не подозревая, что оно ей прямо попало в руки. — Словом, эта
женщина сделала нам такой подарок, который я называю подвигом дружбы. Не знаю, как ее благодарить, хоть она уверяет, что поездка в Сибирь для нее подарок, а не для нас.
Тут просто действует провидение, и я только должен благодарить бога и добрую
женщину. Теперь подготовляю, что нужно для дороги, и с полной уверенностью провожу Аннушку. Может быть, бог даст, и сам когда-нибудь ее увижу за Уралом… Жаль, что я не могу тебе послать теперь
письма Дороховой, — впрочем, если Мария Николаевна поедет с Аннушкой, то я тебе с нею их перешлю, но только с тем непременным условием, чтобы ты мне их возвратил. Это мое богатство. Не знаю, за что эта добрая
женщина с такою дружбою ко мне…
Подписи не было, но тотчас же под последнею строкою начиналась приписка бойкою мужскою рукою: «Так как вследствие особенностей женского организма каждая
женщина имеет право иногда быть пошлою и надоедливою, то я смотрю на ваше
письмо как на проявление патологического состояния вашего организма и не придаю ему никакого значения; но если вы и через несколько дней будете рассуждать точно так же, то придется думать, что у вас есть та двойственность в принципах, встречая которую в человеке от него нужно удаляться.
Он отказался от небезопасного намерения похитить генеральскую дочь и даже перестал отвечать ей на полученные после этого три
письма; но задумал сделаться в самом деле наставником и руководителем русских
женщин, видящих в нем, по словам незнакомки, свой оплот и защиту.
В один прекрасный день он получил по городской почте
письмо, в котором довольно красивым женским почерком было выражено, что «слух о женском приюте, основанном им, Белоярцевым, разнесся повсюду и обрадовал не одно угнетенное женское сердце; что имя его будет более драгоценным достоянием истории, чем имена всех людей, величаемых ею героями и спасителями; что с него только начинается новая эпоха для лишенных всех прав и обессиленных воспитанием русских
женщин» и т. п.
«Ваше превосходительство! — писала она своим бойким почерком. —
Письмо это пишет к вам
женщина, сидящая день и ночь у изголовья вашего умирающего родственника. Не буду описывать вам причину его болезни; скажу только, что он напуган был выстрелом, который сделал один злодей-лакей и убил этим выстрелом одну из горничных».
При отъезде m-me Эйсмонд Ришар дал ей
письмо к одному своему другу, берлинскому врачу, которого прямо просил посоветовать этой даме пользоваться, где только она сама пожелает и в какой только угодно ей местности. Ришар предполагал, что Мари стремится к какому-нибудь предмету своей привязанности за границу. Он очень хорошо и очень уж давно видел и понимал, что m-r Эйсмонд и m-me Эйсмонд были, как он выражался, без взаимного нравственного сродства, так как одна была
женщина умная, а другой был мужчина глупый.
Когда Виссарион ушел от него, он окончательно утвердился в этом намерении — и сейчас же принялся писать
письмо к Мари, в котором он изложил все, что думал перед тем, и в заключение прибавлял: «Вопрос мой, Мари, состоит в том: любите ли вы меня; и не говорите, пожалуйста, ни о каких святых обязанностях: всякая
женщина, когда полюбит, так пренебрегает ими; не говорите также и о святой дружбе, которая могла бы установиться между нами.
Женщина — это существо особенное, c'est un etre indicible et mysterieux, как ты сам очень мило определил ее в твоем
письме (как странно звучит твое «тррах» рядом с этим милым определением!).
Полина — одна из тех
женщин, у которых на первом плане не страсть и даже не темперамент, а какие-то противные minauderies, [ужимки (франц.)] то самое, что ты в одном из своих
писем называешь «les preludes de l'amour». [прелюдиями любви (франц.)]
Наверное, у него есть
письма Полины, наверное, в этих
письмах… ах! ничего не может быть доверчивее бедной любящей
женщины, и ничего не может быть ужаснее денщиков, когда они делаются властелинами судьбы ее!
И вот внизу, в вестибюле, из-под груды покрытых розовым пеплом конвертов — Ю, контролерша, вытащила и подала мне
письмо. Повторяю: это очень почтенная
женщина, и я уверен — у нее наилучшие чувства ко мне.
— Фу, какое недоразумение! Мы с вами совсем удалились от темы.
Письмо, которое я вам показал, писано сто лет тому назад, и эта
женщина живет теперь где-то далеко, кажется, в Закавказье… Итак, на чем же мы остановились?
Глупостью, пошлостью, провинциальным болотом и злой сплетней повеяло на Ромашова от этого безграмотного и бестолкового
письма. И сам себе он показался с ног до головы запачканным тяжелой, несмываемой грязью, которую на него наложила эта связь с нелюбимой
женщиной — связь, тянувшаяся почти полгода. Он лег в постель, удрученный, точно раздавленный всем нынешним днем, и, уже засыпая, подумал про себя словами, которые он слышал вечером от Назанского...
«Я знаю, что мне теперь делать! — говорилось в
письме. — Если только я не умру на чахотку от вашего подлого поведения, то, поверьте, я жестоко отплачу вам. Может быть, вы думаете, что никто не знает, где вы бываете каждый вечер? Слепец! И у стен есть уши. Мне известен каждый ваш шаг. Но, все равно, с вашей наружностью и красноречием вы там ничего не добьетесь, кроме того, что N вас вышвырнет за дверь, как щенка. А со мною советую вам быть осторожнее. Я не из тех
женщин, которые прощают нанесенные обиды.
На другой день сижу я и, как следует молодой
женщине, горюю, как вдруг входит ко мне ихней роты капитан, и самое это заемное
письмо в руке держит.
При чтении этих строк лицо Калиновича загорелось радостью.
Письмо это было от Настеньки. Десять лет он не имел о ней ни слуху ни духу, не переставая почти никогда думать о ней, и через десять лет, наконец, снова откликнулась эта
женщина, питавшая к нему какую-то собачью привязанность.
Вся эта путаница ощущений до того измучила бедную
женщину, что она, не сказав более ни слова мужу, ушла к себе в комнату и там легла в постель. Егор Егорыч, в свою очередь, тоже был рад уходу жены, потому что получил возможность запечатать
письмо и отправить на почту.
— Да, это правда, — не отвергнула Миропа Дмитриевна, — но прежде всего мне желательно вам сказать, что я хоть и
женщина, но привыкла делать эти дела аккуратно и осмотрительно, а потому даю деньги под крепостные заемные
письма, проценты обыкновенно беру вперед и, в случае неуплаты в срок капитала, немедленно подаю ко взысканию, и тут уж мой должник меня не упросит никакими отговорками и извинениями!
— Гм… да… Ответ, конечно, не совсем благоприятен, хотя, с другой стороны, сердце
женщины… Что ж! будем новое
письмо сочинять, молодой человек — вот и все!
И вдруг денщики рассказали мне, что господа офицеры затеяли с маленькой закройщицей обидную и злую игру: они почти ежедневно, то один, то другой, передают ей записки, в которых пишут о любви к ней, о своих страданиях, о ее красоте. Она отвечает им, просит оставить ее в покое, сожалеет, что причинила горе, просит бога, чтобы он помог им разлюбить ее. Получив такую записку, офицеры читают ее все вместе, смеются над
женщиной и вместе же составляют
письмо к ней от лица кого-либо одного.
Правда, что Лозинская была
женщина разумная и соблазнить ее было не легко, но что у нее было тяжело на душе, это оказалось при получении
письма: сразу подкатили под сердце и настоящая радость, и прежнее горе, и все грешные молодые мысли, и все бессонные ночи с горячими думами.
Только что поступил в юнкеры, приезжаю в Москву, отправляюсь к одной важной барыне с рекомендательным
письмом — то есть надменнейшая
женщина была, но, в сущности, право, предобрая, что б ни говорили.
Умудренная годами тяжких страданий, семнадцатилетняя девушка вдруг превратилась в совершенную
женщину, мать, хозяйку и даже официальную даму, потому что по болезни отца принимала все власти, всех чиновников и городских жителей, вела с ними переговоры, писала
письма, деловые бумаги и впоследствии сделалась настоящим правителем дел отцовской канцелярии.
Бедная
женщина, она была лишена даже последнего утешения в разлуке — возможности писать с достоверностью, что
письмо дойдет, — и, не зная, дойдут ли, для одного облегчения, послала два
письма в Париж, confiées aux soins de l’ambassa de russe [доверив их попечению русского посольства (фр.).].
Девушка иногда сердилась на упрямую старуху, особенно когда та принималась ворчать на нее, но когда бабушка вставала на молитву — это была совсем другая
женщина, вроде тех подвижниц, какие глядят строгими-строгими глазами с икон старинного
письма.
Молодой человек, получив это
письмо, долго думал над ним и, наконец решив, что и гениальная
женщина может ошибаться, подал прошение об увольнении из университета и навсегда остался в деревне.
Князю Нехлюдову было девятнадцать лет, когда он из 3-го курса университета приехал на летние ваканции в свою деревню, и один пробыл в ней всё лето. Осенью он неустановившейся ребяческой рукой написал к своей тётке, графине Белорецкой, которая, по его понятиям, была его лучший друг и самая гениальная
женщина в мире, следующее переведенное здесь французское
письмо...
Давно ли вы писали ей самые нежные
письма? Да и, наконец, разве честный человек так может поступать? Я, вы знаете,
женщина без всяких предрассудков, esrit fort, я и Тане дала такое же воспитание, у ней тоже свободная душа…
Как
женщина, вы, разумеется, не знаете, что такое карцер. Поэтому не посетуйте на меня, если я решусь посвятить настоящее
письмо обогащению вашего ума новым отличнейшим знанием, которое, кстати, в наше время и небесполезно.
Раньше Илья не думал о том, насколько серьёзно любит его эта
женщина, а теперь ему казалось, что она любила сильно, крепко, и, читая её
письмо, он чувствовал гордое удовольствие в сердце.
За кого же они считают тех
женщин, к которым пишут такие
письма?
Связью с
женщиной он станет хвастаться сам — это делает ему честь; а
письма его показать — беда, это его компрометирует.
— Какая гадкая
женщина! — сказала она сама с собою, кладя
письмо в столик и доставая оттуда почтовую бумагу. Лицо Анны Михайловны приняло свое спокойное выражение, и она, выбрав себе перо по руке, писала следующее...