Неточные совпадения
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и
говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного
письма?» А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю, за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Осип (выходит и
говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь
письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не то, мол, барин сердится. Стой, еще
письмо не готово.
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в
письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете
писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет,
говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
— Я боюсь, что она сама не понимает своего положения. Она не судья, — оправляясь
говорил Степан Аркадьич. — Она подавлена, именно подавлена твоим великодушием. Если она прочтет это
письмо, она не в силах будет ничего сказать, она только ниже опустит голову.
— Вы приедете ко мне, — сказала графиня Лидия Ивановна, помолчав, — нам надо
поговорить о грустном для вас деле. Я всё бы дала, чтоб избавить вас от некоторых воспоминаний, но другие не так думают. Я получила от нее
письмо. Она здесь, в Петербурге.
Узнав о близких отношениях Алексея Александровича к графине Лидии Ивановне, Анна на третий день решилась написать ей стоившее ей большого труда
письмо, в котором она умышленно
говорила, что разрешение видеть сына должно зависеть от великодушия мужа. Она знала, что, если
письмо покажут мужу, он, продолжая свою роль великодушия, не откажет ей.
— Да? — тихо сказала Анна. — Ну, теперь давай
говорить о тебе, — прибавила она, встряхивая головой, как будто хотела физически отогнать что-то лишнее и мешавшее ей. — Давай
говорить о твоих делах. Я получила твое
письмо и вот приехала.
Дело устроено было вот как: как только приходил проситель и засовывал руку в карман, с тем чтобы вытащить оттуда известные рекомендательные
письма за подписью князя Хованского, как выражаются у нас на Руси: «Нет, нет, —
говорил он с улыбкой, удерживая его руки, — вы думаете, что я… нет, нет.
Он объявил, что главное дело — в хорошем почерке, а не в чем-либо другом, что без этого не попадешь ни в министры, ни в государственные советники, а Тентетников писал тем самым
письмом, о котором
говорят: «Писала сорока лапой, а не человек».
Ужель та самая Татьяна,
Которой он наедине,
В начале нашего романа,
В глухой, далекой стороне,
В благом пылу нравоученья
Читал когда-то наставленья,
Та, от которой он хранит
Письмо, где сердце
говорит,
Где всё наруже, всё на воле,
Та девочка… иль это сон?..
Та девочка, которой он
Пренебрегал в смиренной доле,
Ужели с ним сейчас была
Так равнодушна, так смела?
— Представь себе, скоропостижно! — заторопилась Пульхерия Александровна, ободренная его любопытством, — и как раз в то самое время, как я тебе
письмо тогда отправила, в тот самый даже день! Вообрази, этот ужасный человек, кажется, и был причиной ее смерти.
Говорят, он ее ужасно избил!
— Так к тебе ходит Авдотья Романовна, — проговорил он, скандируя слова, — а ты сам хочешь видеться с человеком, который
говорит, что воздуху надо больше, воздуху и… и стало быть, и это
письмо… это тоже что-нибудь из того же, — заключил он как бы про себя.
— Вот ваше
письмо, — начала она, положив его на стол. — Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не смеете теперь отговариваться. Знайте же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке и не верю ей ни в одном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и как и отчего она выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещали доказать:
говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..
Дама выслушала ее со вниманием. «Где вы остановились?» — спросила она потом; и услыша, что у Анны Власьевны, примолвила с улыбкою: «А! знаю. Прощайте, не
говорите никому о нашей встрече. Я надеюсь, что вы недолго будете ждать ответа на ваше
письмо».
— Вы не можете представить себе, что такое
письма солдат в деревню,
письма деревни на фронт, —
говорил он вполголоса, как бы сообщая секрет. Слушал его профессор-зоолог, угрюмый человек, смотревший на Елену хмурясь и с явным недоумением, точно он затруднялся определить ее место среди животных. Были еще двое знакомых Самгину — лысый, чистенький старичок, с орденом и длинной поповской фамилией, и пышная томная дама, актриса театра Суворина.
— Революция неизбежна, — сказал Самгин, думая о Лидии, которая находит время писать этому плохому актеру, а ему — не пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он вспомнил, что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя в этих хотя и очень обдуманных
письмах нечто, чего Лидия не должна знать и что унижало его в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и
говорил, как будто обжигаясь...
— Как видишь — нашла, — тихонько ответила она. Кофе оказался варварски горячим и жидким. С Лидией было неловко, неопределенно. И жалко ее немножко, и хочется
говорить ей какие-то недобрые слова. Не верилось, что это она писала ему обидные
письма.
— Разумеется, о положении на фронте запрещено писать, и
письма делятся приблизительно так: огромное большинство совершенно ни слова не
говорит о войне, как будто авторы
писем не участвуют в ней, остальные пишут так, что их
письма уничтожаются…
Он выработал манеру
говорить без интонаций,
говорил, как бы цитируя серьезную книгу, и был уверен, что эта манера, придавая его словам солидность, хорошо скрывает их двусмысленность. Но от размышлений он воздерживался, предпочитая им «факты». Он тоже читал вслух
письма брата, всегда унылые.
Говорил он так, как будто гордился тем, что ослепнет. Было в нем что-то грубоватое, солдатское. Складывая
письмо все более маленькими квадратиками, он широко усмехнулся...
— У меня нашлись общие знакомые с старухой Премировой. Славная старушка. Но ее племянница — ужасна! Она всегда такая грубая и мрачная? Она не
говорит, а стреляет из плохого ружья. Ах, я забыла: она дала мне
письмо для тебя.
Вы высказались там невольно: вы не эгоист, Илья Ильич, вы написали совсем не для того, чтоб расстаться — этого вы не хотели, а потому, что боялись обмануть меня… это
говорила честность, иначе бы
письмо оскорбило меня и я не заплакала бы — от гордости!
— Вы сами какое-то
письмо вчера вечером читали, —
говорил Захар, — а после я не видал.
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это
письмо? К чему я не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б
письма не было, и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга,
говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
— Вы бы
поговорили с братцем, — сказала она, — а я никакого
письма не видала.
— Хорошо вам
говорить, — заметил Обломов, — вы не получаете от старосты таких
писем…
— Не может быть, —
говорил Обломов, — он даже и ответ исправника передает в
письме — так натурально…
— Где письмо-то? Захар, Захар! Опять он куда-то дел его! —
говорил Обломов.
— Да, беззаботный! — сказал Обломов. — Вот я вам сейчас покажу
письмо от старосты: ломаешь, ломаешь голову, а вы
говорите: беззаботный! Откуда вы?
— Ангел — позвольте сказать — мой! —
говорил он. — Не мучьтесь напрасно: ни казнить, ни миловать вас не нужно. Мне даже нечего и прибавлять к вашему рассказу. Какие могут быть у вас сомнения? Вы хотите знать, что это было, назвать по имени? Вы давно знаете… Где
письмо Обломова?
— Что ж, одному все взять на себя? Экой ты какой ловкий! Нет, я знать ничего не знаю, —
говорил он, — а меня просила сестра, по женскому незнанию дела, заявить
письмо у маклера — вот и все. Ты и Затертый были свидетелями, вы и в ответе!
— Имя, имя? Кто писал
письмо? —
говорил он с дрожью в голосе.
Он не договорил и задумался. А он ждал ответа на свое
письмо к жене. Ульяна Андреевна недавно написала к хозяйке квартиры, чтобы ей прислали… теплый салоп, оставшийся дома, и дала свой адрес, а о муже не упомянула. Козлов сам отправил салоп и написал ей горячее
письмо — с призывом,
говорил о своей дружбе, даже о любви…
Бабушка
говорила робко, потому что все еще не знала, для чего прочла ей
письма Вера. Она была взволнована дерзостью Марка и дрожала в беспокойстве за Веру, боясь опасного поворота страсти, но скрывала свое волнение и беспокойство.
— А я хотела
поговорить с тобой, показать тебе…
письма… — сказала она.
—
Письмо? —
говорил он, глядя на карман.
— Я и не
говорила бы, если б не
письма. Мне нужен покой… Бабушка! увези, спрячь меня… или я умру! Я устала… силы нет… дай отдохнуть… А он зовет туда… хочет прийти сам…
— Нет, о синем
письме, кажется, ничего не
говорил…
— Нет, этого я не вижу, и она мне не
говорила о любви, а дала вот эту записку и просила подтвердить, что она не может и не желает более видеться с вами и получать
писем.
И все раздумывал он: от кого другое
письмо? Он задумчиво ходил целый день, машинально обедал, не
говорил с бабушкой и Марфенькой, ушел от ее гостей, не сказавши ни слова, велел Егорке вынести чемодан опять на чердак и ничего не делал.
— Да как же это, —
говорила она, — счеты рвал, на
письма не отвечал, имение бросил, а тут вспомнил, что я люблю иногда рано утром одна напиться кофе: кофейник привез, не забыл, что чай люблю, и чаю привез, да еще платье! Баловник, мот! Ах, Борюшка, Борюшка, ну, не странный ли ты человек!
— «Люблю вас»! —
говорит она. Меня! Что, если правда… А выстрел? — шептал он в ужасе, — а автор синего
письма? Что за тайна! кто это!..
— Зачем мне читать, Верочка? —
говорила Татьяна Марковна, едва преодолевая себя и стараясь не глядеть на
письма.
Ночью он не спал, днем ни с кем не
говорил, мало ел и даже похудел немного — и все от таких пустяков, от ничтожного вопроса: от кого
письмо?
— Ты не дослушал.
Письмо с дороги прислала мужу, где просит забыть ее,
говорит, чтоб не ждал, не воротится, что не может жить с ним, зачахнет здесь…
«Не могу, сил нет, задыхаюсь!» — Она налила себе на руки одеколон, освежила лоб, виски — поглядела опять, сначала в одно
письмо, потом в другое, бросила их на стол, твердя: «Не могу, не знаю, с чего начать, что писать? Я не помню, как я писала ему, что
говорила прежде, каким тоном… Все забыла!»
— Нет, он сойдет с ума, если я ему покажу
письмо дочери, в котором та советуется с адвокатом о том, как объявить отца сумасшедшим! — воскликнул я с жаром. — Вот чего он не вынесет. Знайте, что он не верит
письму этому, он мне уже
говорил!
По-настоящему, я совершенно был убежден, что Версилов истребит
письмо, мало того, хоть я
говорил Крафту про то, что это было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а не к этому», — но еще более про себя, то есть в самом нутре души, я считал, что иначе и поступить нельзя, как похерив документ совершенно.
Постойте, Катерина Николаевна, еще минутку не
говорите, а дайте мне все докончить: я все время, как к вам ходил, все это время подозревал, что вы для того только и ласкали меня, чтоб из меня выпытать это
письмо, довести меня до того, чтоб я признался…