Неточные совпадения
В конце мая, когда уже всё более или менее устроилось, она получила ответ мужа на свои жалобы
о деревенских неустройствах. Он
писал ей, прося прощения в том, что не обдумал всего, и обещал приехать при первой возможности. Возможность эта не представилась, и до начала июня Дарья Александровна жила одна в
деревне.
Цветы, любовь,
деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы
о другом,
Как только
о себе самом.
— Все — Лейкины, для развлечения
пишут. Еще Короленко — туда-сюда, но — тоже!
О тараканах
написал. В городе таракан — пустяк, ты его в
деревне понаблюдай да опиши. Вот — Чехова хвалят, а он фокусник бездушный, серыми чернилами мажет, читаешь — ничего не видно. Какие-то все недоростки.
— Ну,
напиши к исправнику: спроси его, говорил ли ему староста
о шатающихся мужиках, — советовал Тарантьев, — да попроси заехать в
деревню; потом к губернатору
напиши, чтоб предписал исправнику донести
о поведении старосты.
Дело в том, что Обломов накануне получил из
деревни, от своего старосты, письмо неприятного содержания. Известно,
о каких неприятностях может
писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя староста и в прошлом и в третьем году
писал к своему барину точно такие же письма, но и это последнее письмо подействовало так же сильно, как всякий неприятный сюрприз.
Наконец упрямо привязался к воспоминанию
о Беловодовой, вынул ее акварельный портрет, стараясь привести на память последний разговор с нею, и кончил тем, что
написал к Аянову целый ряд писем — литературных произведений в своем роде, требуя от него подробнейших сведений обо всем, что касалось Софьи: где, что она, на даче или в
деревне?
— Все со мной разговаривал: «Аленушка, говорит, что это у нас с барином-то случилось?» У нас, батюшка, извините на том, слухи были, что аки бы начальство на вас за что-то разгневалось, и он все добивался, за что это на вас начальство рассердилось. «
Напиши, говорит, дура, в
деревню и узнай
о том!» Ну, а я где… умею ли
писать?
Он выжил уже почти год в изгнании, в известные сроки
писал к отцу почтительные и благоразумные письма и наконец до того сжился с Васильевским, что когда князь на лето сам приехал в
деревню (
о чем заранее уведомил Ихменевых), то изгнанник сам стал просить отца позволить ему как можно долее остаться в Васильевском, уверяя, что сельская жизнь — настоящее его назначение.
Князь, который до сих пор, как уже упомянул я, ограничивался в сношениях с Николаем Сергеичем одной сухой, деловой перепиской,
писал к нему теперь самым подробным, откровенным и дружеским образом
о своих семейных обстоятельствах: он жаловался на своего сына,
писал, что сын огорчает его дурным своим поведением; что, конечно, на шалости такого мальчика нельзя еще смотреть слишком серьезно (он, видимо, старался оправдать его), но что он решился наказать сына, попугать его, а именно: сослать его на некоторое время в
деревню, под присмотр Ихменева.
— Гм! — говорил Николай в следующую минуту, глядя на нее через очки. — Кабы этот ваш мужичок поторопился прийти к нам! Видите ли,
о Рыбине необходимо
написать бумажку для
деревни, ему это не повредит, раз он ведет себя так смело. Я сегодня же
напишу, Людмила живо ее напечатает… А вот как бумажка попадет туда?
— Нет, вы погодите, чем еще кончилось! — перебил князь. — Начинается с того, что Сольфини бежит с первой станции. Проходит несколько времени —
о нем ни слуху ни духу. Муж этой госпожи уезжает в
деревню; она остается одна… и тут различно рассказывают: одни — что будто бы Сольфини как из-под земли вырос и явился в городе, подкупил людей и пробрался к ним в дом; а другие говорят, что он
писал к ней несколько писем, просил у ней свидания и будто бы она согласилась.
Нужно хвалить только ее одну, нужно
писать о ней, кричать, восторгаться ее необыкновенною игрой в «La dame aux camеlias» [«Дама с камелиями» (фр.).] или в «Чад жизни», но так как здесь, в
деревне, нет этого дурмана, то вот она скучает и злится, и все мы — ее враги, все мы виноваты.
Ему
писали, что, по приказанию его, Эльчанинов был познакомлен, между прочим, с домом Неворского и понравился там всем дамам до бесконечности своими рассказами об ужасной провинции и
о смешных помещиках, посреди которых он жил и живет теперь граф, и всем этим заинтересовал даже самого старика в такой мере, что тот велел его зачислить к себе чиновником особых поручений и пригласил его каждый день ходить к нему обедать и что, наконец, на днях приезжал сам Эльчанинов, сначала очень расстроенный, а потом откровенно признавшийся, что не может и не считает почти себя обязанным ехать в
деревню или вызывать к себе известную даму, перед которой просил даже солгать и сказать ей, что он умер, и в доказательство чего отдал послать ей кольцо его и локон волос.
Конечно, ему
писали из Петербурга, что Эльчанинов приехал туда и с первых же дней начал пользоваться петербургскою жизнью, а
о деревне, кажется, забыл и думать, тем более что познакомился с Наденькой и целые вечера просиживал у ней; кроме того, Сапега знал уже, что и Мановский, главный враг его, разбит параличом и полумертвый привезен в
деревню.
В
деревне он продолжал вести такую же нервную и беспокойную жизнь, как в городе. Он много читал и
писал, учился итальянскому языку и, когда гулял, с удовольствием думал
о том, что скоро опять сядет за работу. Он спал так мало, что все удивлялись; если нечаянно уснет днем на полчаса, то уже потом не спит всю ночь и после бессонной ночи, как ни в чем не бывало, чувствует себя бодро и весело.
— Делевня наша — Егильдеево [В «Беседах
о ремесле» Горький, вспоминая
о своей работе в крендельной,
писал: «Крендельщики почти все одного уезда, забыл — какого; кажется, и одной волости — Едильгеевской, из
деревень Каргузы, Собакина, Клетней».]… Тлудненько говорить мне, а то бы я…
На шестой или седьмой день после свидания с еврейкой, утром Крюков сидел у себя в кабинете и
писал поздравительное письмо к тетке. Около стола молча прохаживался Александр Григорьевич. Поручик плохо спал ночь, проснулся не в духе и теперь скучал. Он ходил и думал
о сроке своего отпуска, об ожидавшей его невесте,
о том, как это не скучно людям весь век жить в
деревне. Остановившись у окна, он долго глядел на деревья, выкурил подряд три папиросы и вдруг повернулся к брату.
Это была эстафета от полковника Пшецыньского, который объяснял, что, вследствие возникших недоразумений и волнений между крестьянами
деревни Пчелихи и села Коршаны, невзирая на недавний пример энергического укрощения в селе Высокие Снежки, он, Пшецыньский, немедленно, по получении совместного с губернатором донесения местной власти
о сем происшествии, самолично отправился на место и убедился в довольно широких размерах новых беспорядков, причем с его стороны истощены уже все меры кротости, приложены все старания вселить благоразумие, но ни голос совести, ни внушения власти, ни слова святой религии на мятежных пчелихинских и коршанских крестьян не оказывают достодолжного воздействия, — «а посему, —
писал он, — ощущается необходимая и настоятельнейшая надобность в немедленной присылке военной силы; иначе невозможно будет через день уже поручиться за спокойствие и безопасность целого края».
После возвращения Алпатыча из Смоленска, старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из
деревень ополченцев, вооружить их, и
написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его
о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности и защищаться, предоставляя на его рассмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.