Неточные совпадения
— Послушай, — сказала она, — тут есть какая-то
ложь, что-то не то… Поди сюда и скажи все, что у тебя на душе. Ты мог не быть день, два — пожалуй, неделю, из предосторожности, но все бы ты предупредил меня,
написал. Ты знаешь, я уж не дитя и меня не так легко смутить вздором. Что это все значит?
— И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу
ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы — и пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль —
писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
«Государство, как принцип, — зло», «государство по своей идее —
ложь», —
писал он.
Вы знаете, вся жизнь моя была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня была лживость и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она
писать, — я встретила человека, который не только сам не в состоянии раскрыть уст своих для
лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах других.
Передонову казалось ясным, что княгиня им недовольна. Разве она не могла прислать ему на свадьбу образа или калача? Он думал: надо заслужить ее милость, да чем?
Ложью, что ли? Оклеветать кого-нибудь, насплетничать, донести, Все дамы любят сплетни, — так вот бы на Варвару сплести что-нибудь веселое да нескромное и
написать княгине. Она посмеется, а ему даст место.
Эта дипломатическая неточность, или, короче говоря, безвредная
ложь, надеюсь, не имеет значения? — спросил Филатр; затем продолжал
писать и читать: «…родственник, Томас Гарвей, вручитель сего письма, нуждается в путешествии на обыкновенном парусном судне. Это ему полезно и необходимо после болезни. Подробности он сообщит лично. Как я его понял, он не прочь бы сделать рейс-другой в каюте…»
И как понятно — ведь я то же самое думал и чувствовал, что они
писали, а они умели угадать самые сокровенные движения души, самые тайные мысли, всю
ложь и неправду жизни.
«Мы княгине
напишем! — решился он после некоторого размышления. — Благо бумага все терпит: трус на бумаге может явиться храбрецом; подлец нагло говорит о своем благородстве, она смиренно переносит всякую
ложь, пошлость, глупость, — виват бумаге! Напишем-с», — повторил еще раз Миклаков и действительно
написал. Письмо его вышло в том же юмористическом и насмешливом тоне, хоть вместе с тем на сердце у него сильно щемило и болело.
Истина не нужна была ему, и он не искал ее, его совесть, околдованная пороком и
ложью, спала или молчала; он, как чужой или нанятый с другой планеты, но участвовал в общей жизни людей, был равнодушен к их страданиям, идеям, религиям, знаниям, исканиям, борьбе, он не сказал людям ни одного доброго слова, не
написал ни одной полезной, непошлой строчки, не сделал людям ни на один грош, а только ел их хлеб, пил их вино, увозил их жен, жил их мыслями и, чтобы оправдать свою презренную, паразитную жизнь перед ними и самим собой, всегда старался придавать себе такой вид, как будто он выше и лучше их.
Он
писал, что умирает спокойно, потому что жалеть нечего: жизнь есть сплошная
ложь; что люди, которых он любил, — если только он действительно любил кого-нибудь, а не притворялся перед самим собою, что любит, — не в состоянии удержать его жить, потому что «выдохлись».
Ведь если я о тебе сейчас
пишу он, то ведь это потому что я о тебе
пишу, не тебе! В этом вся
ложь любовного рассказа. Любовь неизменно второе лицо, растворяющее — даже первое. Он есть объективизация любимого, то, чего нет. Ибо никакого он мы никогда не любим и не любили бы; только ты, — восклицательный вздох!
— Извольте-ка мне прежде выдать такую подписку, что вы обязуетесь ни на меня, ни на мое семейство никаких более пашквилей не
писать во всю вашу жизнь, и что все написанное вами в переданных ныне статьях есть
ложь и пашквиль, одна только ваша чистая выдумка, от которой вы, по совести, отказываетесь и нигде более ни письменно, ни устно повторять этой
лжи не станете.
Еще из Рагузы принцесса
писала к Монтегю, что намерена достать неаполитанский паспорт и с ним пробраться в Турцию, что заключение мира — чистая
ложь, и что приверженцы ее в России (то есть Пугачев) одержали будто бы везде блистательные победы. «Радзивил один виновен в продолжительном и совершенно бесполезном пребывании в Рагузе, —
писала она, — это замедление всех привело на край погибели».
— Еще бы! Тогда у меня будут развязаны руки. И мне претит эта
ложь. Он спрашивает, нашел ли я сестру. Что она, как! Мне приходится лгать и выворачиваться. Я все откровенно
написал Аркадию Семеновичу. Он поймет меня…
Виталина (садясь за письменный стол, в сторону). Господи! надо
ложь мне подтвердить письменно. До чего я дожила? (
Написав объяснение, складывает руками бумагу и отдает ее полицейскому чиновнику.)
Такие разговоры происходили каждый день с небольшими изменениями, и Александру Васильевичу приходилось даже
ложью, не бывшей в его характере, успокаивать страдалицу. Себя он оправдывал совершенно подходящим к данному случаю правилом, что и
ложь бывает во спасение. После описанного нами разговора Глаша постоянно спрашивала его,
написал ли он отцу, подал ли просьбу об отпуске и когда он поедет. Александр Васильевич отвечал на первые два вопроса утвердительно, а на третий, что ей надо еще немного поправиться.
Половина того, что
писал Волынской, была
ложь; но она сделала свое действие — успокоила, утешила Мариорицу, и цель его была достигнута. Княжна отвечала...
— И это я ей говорил. Я ей объяснял, что букашка и что букан! И это она уверяла меня, как она не понимала, что с нею делают, и затрепетала! И это я
писал Маку о здешних женщинах, как они наивны!.. Что мог я понять в этом омуте, в этой поголовной
лжи?.. Что я могу понять даже теперь? Впрочем, теперь я понимаю то, что я не хочу здесь оставаться ни дня, ни часа, ни минуты!
А заключалась вся такая каверза просительным воззванием к монарху, под титулом которого наглец
писал всякую
ложь и требовал к ней внимания «за государево имя».