Неточные совпадения
Это он знал твердо и знал уже давно, с тех пор как начал
писать ее; но суждения людей, какие бы они ни были, имели
для него всё-таки огромную важность и до глубины
души волновали его.
—
Писать надо, как Флобер, или совсем не надо
писать. У нас не
пишут, а
для души лапти плетут.
Я решился
писать; но одно воспоминание вызывало сотни других, все старое, полузабытое воскресало — отроческие мечты, юношеские надежды, удаль молодости, тюрьма и ссылка [Рассказ о «Тюрьме и ссылке» составляет вторую часть записок. В нем всего меньше речь обо мне, он мне показался именно потому занимательнее
для публики. (Прим. А. И. Герцена.)] — эти ранние несчастия, не оставившие никакой горечи на
душе, пронесшиеся, как вешние грозы, освежая и укрепляя своими ударами молодую жизнь.
Липутин тотчас же согласился, но заметил, что покривить
душой и похвалить мужичков все-таки было тогда необходимо
для направления; что даже дамы высшего общества заливались слезами, читая «Антона Горемыку», а некоторые из них так даже из Парижа
написали в Россию своим управляющим, чтоб от сей поры обращаться с крестьянами как можно гуманнее.
Для вас,
души моей царицы,
Красавицы,
для вас одних
Времен минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шепот старины болтливой,
Рукою верной я
писал;
Примите ж вы мой труд игривый!
Ничьих не требуя похвал,
Счастлив уж я надеждой сладкой,
Что дева с трепетом любви
Посмотрит, может быть, украдкой
На песни грешные мои.
— Я
написал ему, что чалму я носил, но не
для Шамиля, а
для спасения
души, что к Шамилю я перейти не хочу и не могу, потому что через него убиты мои отец, братья и родственники, но что и к русским не могу выйти, потому что меня обесчестили. В Хунзахе, когда я был связан, один негодяй на…л на меня. И я не могу выйти к вам, пока человек этот не будет убит. А главное, боюсь обманщика Ахмет-Хана. Тогда генерал прислал мне это письмо, — сказал Хаджи-Мурат, подавая Лорис-Меликову другую пожелтевшую бумажку.
Последний разговор его с Еленой не то что был
для него какой-нибудь неожиданностью, — он и прежде еще того хорошо знал, что Елена таким образом думает, наконец, сам почти так же думал, — но все-таки мнения ее как-то выворачивали у него всю
душу, и при этом ему невольно представлялась княгиня, как совершенная противуположность Елене: та обыкновенно каждую неделю
писала родителям длиннейшие и почтительные письма и каждое почти воскресенье одевалась в одно из лучших платьев своих и ехала в церковь слушать проповедь; все это, пожалуй, было ему немножко смешно видеть, но вместе с тем и отрадно.
Бегушев поднялся с места, сел в коляску и уехал домой. Слова Домны Осиповны, что она
напишет ему, сильно его заинтересовали: «
Для чего и что она хочет
писать мне?» — задавал он себе вопрос. В настоящую минуту ему больше всего желалось устроить в
душе полнейшее презрение к ней; но, к стыду своему, Бегушев чувствовал, что он не может этого сделать. За обедом он ни слова не сказал графу Хвостикову, что ездил к Домне Осиповне, и только заметил ему по случаю напечатанного графом некролога Олухова...
Когда я немного погодя возвращаюсь к себе в комнату, чтобы
написать для Лизы рецепт, я уж не думаю о том, что скоро умру, но просто на
душе тяжко, нудно, так что даже жаль, что я не умер внезапно. Долго я стою среди комнаты неподвижно и придумываю, что бы такое прописать
для Лизы, но стоны за потолком умолкают, и я решаю ничего не прописывать и все-таки стою…
Аркадина. Теперь оказывается, что он
написал великое произведение! Скажите пожалуйста! Стало быть, устроил он этот спектакль и
надушил серой не
для шутки, а
для демонстрации… Ему хотелось поучить нас, как надо
писать и что нужно играть. Наконец это становится скучно. Эти постоянные вылазки против меня и шпильки, воля ваша, надоедят хоть кому! Капризный, самолюбивый мальчик.
Окончивши курс, он совершенно уж не тосковал, и в нем только осталось бледное воспоминание благородного женского существа, которое рано или поздно должно было улететь в родные небеса, и на тему эту принимался несколько раз
писать стихи, а между тем носил в
душе более живую и совершенно новую
для него мысль: ему надобно было начать службу, и он ее начал, но, как бедняк и без протекции, начал ее слишком неблистательно.
Написал, выправил паспорт, ушёл. Нарочно пешком иду, не уляжется ли дорогой-то смятение
души. Но хотя каяться иду, а о боге не думаю — не то боюсь, не то обидно мне — искривились все мысли мои, расползаются, как гнилая дерюга, темны и неясны небеса
для меня.
— Нельзя было,
душа моя. Генерал просто меня прогнал; встретил в лавках: «Что вы, говорит, сидите здесь? Я, говорит, давно
для вас место приготовил». Я говорю: «Ваше превосходительство, у меня хозяйство». — «Плюньте, говорит, на ваше хозяйство; почтенная супруга ваша с часу на час вас ждет», — а на другой день даже письмо
писал ко мне; жалко только, что дорогою затерял.
Однажды утром Чарский чувствовал то благодатное расположение духа, когда мечтания явственно рисуются перед вами, и вы обретаете живые, неожиданные слова
для воплощения видений ваших, когда стихи легко ложатся под перо ваше, и звучн<ые> рифм<ы> бегут на встречу стройной мысли. Чарский погружен был
душою в сладостное забвение… и свет, и мнения света, и его собственные причуды
для него не существовали. — Он
писал стихи.
Уехала, наконец, и вскоре потом
пишет: благодарит за участие и объясняет, что Митенька обрадовался ей без
души и что еще большая
для нее радость та, что общее их желание исполняется: он женится на красавице и богачке.
Страшный вопрос этот все время шевелится в
душе Достоевского. Великий Инквизитор смотрит на людей, как на «недоделанные, пробные существа, созданные в насмешку». Герой «Подполья»
пишет: «Неужели же я
для того только и устроен, чтобы дойти до заключения, что все мое устройство одно надувание?.. Тут подмен, подтасовка, шулерство, тут просто бурда, — неизвестно что и неизвестно кто. Но у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит».
В атмосфере буйно-радостной и напряженно-страдающей жизни, которою трепещет «Война и мир», Борис вызывает прямо недоумение:
для чего это замораживание бьющих в
душе ключей жизни,
для чего эта мертвая карьера? Каким-то недоразумением кажется это, каким-то непонятным безумием. Как в восьмидесятых годах Толстой
писал в дневнике: «Все устраиваются, — когда же начнут жить? Все не
для того, чтобы жить, а
для того, что так люди. Несчастные. И нет жизни».
Мы достаточно видели, что к добродетельному хотению резко отрицательно относится и художник Толстой. Добродетельное хотение — это смерть
для души. Выбившись из-под власти добродетельного хотения, Оленин
пишет: «Я был мертв, а теперь только я живу!» И Кити в волнении восклицает: «Ах, как глупо, как гадко!.. Нет, теперь уже я не поддамся на это! Быть дурною, но по крайней мере не лживою, не обманщицей! Пускай они живут, как хотят, и я, как хочу. Я не могу быть другою!» И так все.
На именины мои, одиннадцатого ноября, сестра Юля передала мне в письме поздравление с днем ангела от Любы. Всколыхнулись прежние настроения, ожила вера, что не все уже
для меня погибло, сладко зашевелились ожидания скорой встречи: на святки мы ехали домой. Все бурливее кипело в
душе вдохновение.
Писал стихов все больше.
Но в том-то и особенность Толстого, что нет
для него живого труда, который бы мог ему показаться дрянью, раз он захватил его
душу. И вот он, — художник, — едет за границу с специальною целью изучить постановку там школьного дела. Объезжает Германию, Швейцарию, Италию, Францию, Англию, Бельгию. Жадно, как всегда, ловит впечатления. «Я везу, —
пишет он своей тетушке Т. А. Ергольской, — такое количество впечатлений, знаний, что я должен бы много работать, прежде чем уложить все это в моей голове».
Кроткий слепой ребенок пробудил в
душе доброго толстяка самое живое сострадание, и под впечатлением этого чувства он
написал письмо своему бывшему воспитаннику, который уже около семи лет изучал за границей медицину: подробно изложив всю историю слепоты несчастной девочки, он спрашивал совета у князя Виталия, к какому врачу обратиться
для серьезного пользования малютки и кто из них может вернуть ей зрение.
— Да ведь в ней
для него вся
душа госпиталя! Врачи, аптека, палаты, — это только неважные придатки к канцелярии! Бедняга-письмоводитель работает у нас по двадцать часов в сутки, —
пишет,
пишет… Мы живем с главным врачом в соседних фанзах, встречаемся десяток раз в день, а ежедневно получаем от него бумаги с «предписаниями»… Посмотрели бы вы его приказы по госпиталю, — это целые фолианты!
— Да так, видишь, чай, меня; ведь ни рукой, ни ногой уже пошевельнуть не могу… Дай только Бог силу завещание
написать, умру тогда спокойно… Благодарение Создателю, память у меня не отнял… Нынче даже голова свежее, чем последние дни… Он это, Владыко, послал мне просветление
для сирот… Подписать бы бумагу-то, тогда и умереть могу спокойно… Тебе их оставляю, на твое попечение… За них тебя Господь вознаградит и мужу твоему здоровье пошлет… Глебушка их тоже не оставит… Знаю и его — ангельская у него
душа.