Неточные совпадения
—
Ушел, с телегой возится,
Корова к ней привязана —
Он
пнул ее
ногой...
И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под
ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с
пеною прыгая по черным камням.
Желать обнять у вас колени
И, зарыдав, у ваших
ногИзлить мольбы, признанья,
пени,
Всё, всё, что выразить бы мог,
А между тем притворным хладом
Вооружать и речь и взор,
Вести спокойный разговор,
Глядеть на вас веселым взглядом!..
На черной дали легла уже трепетная снежная белизна;
пена блестела, и багровый разрыв, вспыхнув средь золотой нити, бросил по океану, к
ногам Ассоль, алую рябь.
Солдатик, разинув рот, медленно съехал по воротам на землю, сел и, закрыв лицо рукавом шинели, тоже стал что-то шарить на животе у себя. Николай
пнул его
ногой и пошел к баррикаде; из-за нее, навстречу ему, выскакивали люди, впереди мчался Лаврушка и кричал...
Он
пинал в забор
ногою, бил кулаком по доскам, а в левой руке его висела, распустив меха, растрепанная гармоника.
Кто-то охнул, странным звуком, точно рыгая, — рябой дико выругался,
пнул Самгина в бок
ногою и побежал, за ним, как тень его, бросился еще кто-то.
Ему живо представлялась картина, как ревнивый муж, трясясь от волнения, пробирался между кустов, как бросился к своему сопернику, ударил его ножом; как, может быть, жена билась у
ног его, умоляя о прощении. Но он, с
пеной у рта, наносил ей рану за раной и потом, над обоими трупами, перерезал горло и себе.
Все примолкло. Татьяна Марковна подняла на
ноги весь дом. Везде закрывались трубы, окна, двери. Она не только сама боялась грозы, но даже не жаловала тех, кто ее не боялся, считая это за вольнодумство. Все набожно крестились в доме при блеске молнии, а кто не перекрестился, того называли «
пнем». Егорку выгоняла из передней в людскую, потому что он не переставал хихикать с горничными и в грозу.
Райский стал раскаиваться в своем артистическом намерении посмотреть грозу, потому что от ливня намокший зонтик пропускал воду ему на лицо и на платье,
ноги вязли в мокрой глине, и он, забывши подробности местности, беспрестанно натыкался в роще на бугры, на
пни или скакал в ямы.
Они били, секли,
пинали ее
ногами, не зная сами за что, обратили все тело ее в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета научиться проситься), — за это обмазывали ей все лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла!
Когда мы подошли к реке, было уже около 2 часов пополудни. Со стороны моря дул сильный ветер. Волны с шумом бились о берег и с
пеной разбегались по песку. От реки в море тянулась отмель. Я без опаски пошел по ней и вдруг почувствовал тяжесть в
ногах. Хотел было я отступить назад, но, к ужасу своему, почувствовал, что не могу двинуться с места. Я медленно погружался в воду.
Оказалось, что в тумане мы внезапно вышли на берег и заметили это только тогда, когда у
ног своих увидели окатанную гальку и белую
пену прибойных волн.
Я весь отдался влиянию окружающей меня обстановки и шел по лесу наугад. Один раз я чуть было не наступил на ядовитую змею. Она проползла около самых моих
ног и проворно спряталась под большим
пнем. Немного дальше я увидел на осокоре черную ворону. Она чистила нос о ветку и часто каркала, поглядывая вниз на землю. Испуганная моим приближением, ворона полетела в глубь леса, и следом за ней с земли поднялись еще две вороны.
Ванька спросонья, разумеется, исполнял все это, как через
пень колоду валил, так что Семен Яковлевич и Евлампия Матвеевна уже ушли, и Павел едва успел их нагнать. Свежий утренний воздух ободряющим и освежающим образом подействовал на него; Павел шел, жадно вдыхая его; под
ногами у него хрустел тоненький лед замерзших проталин; на востоке алела заря.
Помимо отталкивающего впечатления всякого трупа, Петр Григорьич, в то же утро положенный лакеями на стол в огромном танцевальном зале и уже одетый в свой павловский мундир, лосиные штаны и вычищенные ботфорты, представлял что-то необыкновенно мрачное и устрашающее: огромные ступни его
ног, начавшие окостеневать, перпендикулярно торчали; лицо Петра Григорьича не похудело, но только почернело еще более и исказилось; из скривленного и немного открытого в одной стороне рта сочилась белая
пена; подстриженные усы и короткие волосы на голове ощетинились; закрытые глаза ввалились; обе руки, сжатые в кулаки, как бы говорили, что последнее земное чувство Крапчика было гнев!
С
пеной у рта, с сверкающими очами, с подъятым копьем, он стиснул коня
ногами, налетел вскачь на толпу осужденных, так что искры брызнули из-под конских подков, и пронзил первого попавшегося ему под руку.
Фантазируя таким образом, он незаметно доходил до опьянения; земля исчезала у него из-под
ног, за спиной словно вырастали крылья. Глаза блестели, губы тряслись и покрывались
пеной, лицо бледнело и принимало угрожающее выражение. И, по мере того как росла фантазия, весь воздух кругом него населялся призраками, с которыми он вступал в воображаемую борьбу.
Повели меня; ведут одну тысячу: жжет, кричу; ведут другую, ну, думаю, конец мой идет, из ума совсем вышибли,
ноги подламываются; я грох об землю: глаза у меня стали мертвые, лицо синее, дыхания нет, у рта
пена.
И все кругом — чужой язык звучит, незнакомая речь хлещет в уши, непонятная и дикая, как волна, что брызжет
пеной под
ногами.
Запрягая лошадь, чтобы ехать за водой, он дважды молча ударил её кулаком по морде, а когда она, избалованная ласками Максима, метнулась в сторону, прядая ушами и выкатив испуганные глаза, он
пнул её в живот длинной своей
ногой.
Савка пополз вдоль забора, цапаясь за доски тёмно-красными руками; его кровь, смешавшись со взрытой землёй, стала грязью, он был подобен
пню, который только что выкорчевали:
ноги, не слушаясь его усилий, волоклись по земле, как два корня, лохмотья рубахи и портков казались содранной корой, из-под них, с пёстрого тела, струился тёмный сок.
Прибежали люди, началась суета и шум, темнобровая, пышная стряпуха Власьевна повязывала руку отца полотенцем, а он топал
ногами, ругался и требовал ружьё. Гремя цепью, собака яростно металась, брызгала
пеной и выла тоскливо, страшно.
Припоминали, как предшествовавшие помпадуры швыряли и даже топтали
ногами бумаги, как они слонялись по присутственным местам с
пеной у рта, как хлопали исправников по животу, прибавляя: — что! много тут погребено всяких курочек да поросяточек! как они оставляли городничих без определения, дондеже не восчувствуют, как невежничали на званых обедах… и не могли не удивляться кротости и обходительности нового (увы! теперь уже отставного!) помпадура.
Кружевное платье, оттенка слоновой кости, с открытыми, гибкими плечами, так же безупречно белыми, как лицо, легло вокруг стана широким опрокинутым веером, из
пены которого выступила, покачиваясь, маленькая
нога в золотой туфельке.
Мне ужасно хотелось
пнуть его
ногой, обругать, приколотить…
Заметив Боброва, Нина пустила лошадь галопом. Встречный ветер заставлял ее придерживать правой рукой перед шляпы и наклонять вниз голову. Поравнявшись с Андреем Ильичем, она сразу осадила лошадь, и та остановилась, нетерпеливо переступая
ногами, раздувая широкие, породистые ноздри и звучно перебирая зубами удила, с которых комьями падала
пена. От езды у Нины раскраснелось лицо, и волосы, выбившиеся на висках из-под шляпы, откинулись назад длинными тонкими завитками.
Дорожка зигзагами опускалась ниже, к воде, и скоро мост уже был высоко за нами. Спускаться было нелегко, осыпь, миллионы мелких осколочков выветрившихся скал сплошь сползали под
ногами, лошади со всадником приходилось делать много усилий, чтобы не сползти вместе с осыпью. Буруны
пены были как раз под нами, и некоторое время лошади шли по мокрой осыпи, и нас слегка приятно охлаждало туманом мелких брызг.
Костоправ вышел, осмотрев
ногу графа, и, выйдя в зал, чтобы велеть подать себе таз с взбитою мыльною
пеной, объявил княгине, что у больного просто небольшой вывих и что он может ходить через неделю.
Но вдруг, совершенно неожиданно и без всякой причины, Нестер, предполагая, может быть, что слишком большая фамильярность может дать ложные о своем значении мысли пегому мерину, Нестер без всякого приготовления оттолкнул от себя голову мерина и, замахнувшись уздой, очень больно ударил пряжкой узды мерина по сухой
ноге и, ничего не говоря, пошел на бугорок к
пню, около которого он сиживал обыкновенно.
— Ишь, кашалот какой! — ругался Тихон Савельич,
пиная дьякона короткой, толстой, как обрубок,
ногой.
Челкаш крякнул, схватился руками за голову, качнулся вперед, повернулся к Гавриле и упал лицом в песок. Гаврила замер, глядя на него. Вот он шевельнул
ногой, попробовал поднять голову и вытянулся, вздрогнув, как струна. Тогда Гаврила бросился бежать вдаль, где над туманной степью висела мохнатая черная туча и было темно. Волны шуршали, взбегая на песок, сливаясь с него и снова взбегая.
Пена шипела, и брызги воды летали по воздуху.
Англичанин, с трудом подымая затекшие
ноги, тяжело спрыгивает с американки и, сняв бархатное сиденье, идет с ним на весы. Подбежавшие конюхи покрывают горячую спину Изумруда попоной и уводят на двор. Вслед им несется гул человеческой толпы и длинный звонок из членской беседки. Легкая желтоватая
пена падает с морды лошади на землю и на руки конюхов.
Он махнул огромной рукой, стена перед глазами Короткова распалась, и тридцать машин на столах, звякнув звоночками, заиграли фокстрот. Колыша бедрами, сладострастно поводя плечами, взбрасывая кремовыми
ногами белую
пену, парадом-алле двинулись тридцать женщин и пошли вокруг столов.
Руками машет,
ногами топает, того гляди в лицо
пнёт меня. Когда было в нём пророческое — стоял он дальше от меня, появилось смешное — и снова приблизился ко мне человек.
В пыль и грязь, под
ноги толпы, комьями падают кликуши, бьются, как рыбы; слышен дикий визг — льются люди через трепетное тело, топчут,
пинают его и кричат образу матери бога...
Вавило тряхнул головой, встал и пошел наверх, сильно топая
ногами по ступеням, дергая перила, чтобы они скрипели, кашляя и вообще стараясь возможно больше и грознее шуметь. Остановясь у двери, он
пнул в нее
ногой, громко говоря...
Я скорее соскочил с дерева, сабельку на бечеве за спину забросил, а сломал про всякий случай здоровую леторосль понадежнее, да за ними, и скоро их настиг и вижу: старичок впереди грядет, и как раз он точно такой же, как мне с первого взгляда показался: маленький и горбатенький; а бородка по сторонам клочочками, как мыльная
пена белая, а за ним мой Левонтий идет, следом в след его
ноги бодро попадает и на меня смотрит.
Студент, на которого бросилась на улице генеральская собачка,
пнул ее
ногой.
Макару стало еще более жаль старика, и он порадовался от души, что ему не удалось уйти на «гору». Его старуха была громадная, рослая старуха, и ему нести ее было бы еще труднее. А если бы вдобавок она стала
пинать его
ногою, как быка, то, наверное, скоро заездила бы до второй смерти.
Не знаю, догадался ли Гаврилов о настоящей причине этого эпизода. Я отошел от угла, чтобы он не увидел устроенной арестантами лестницы, и продолжал надевать пальто на ходу. Солдат оглядывался чутко и беспокойно. Гаврилов хотел было
пнуть собаку
ногой, но она отбежала так разумно и с таким видом своей правоты, что он не пошел за ней к ее куче мусора и только задумчиво несколько раз перевел свои глаза то на нее, то на меня…
Он подвинулся к лошади, держа ружьё, как дубину, за конец дула, и, не глядя на меня, заорал на лошадь, спутавшую поводья, начал
пинать её
ногой в живот, а потом взвалился на седло и молча, трусцой поехал прочь.
Властью своею над людями он почти не кичится, мужиков не задевает, и днём его не видно — спит. Только когда подерутся мужики и жёны их позовут его — выйдет, тяжёлый, сонный, остановится около драчунов, долго смотрит на них туманными глазами и, если они упадут на землю, молча
пинает их толстою
ногой в тяжёлом сапоге.
Все вертится, кажется перевернется сейчас. Корабли на обоях плывут,
вспенивая голубые воды. Одну минуту кажется, что все стоит вверх
ногами.
Весь в мыле серый аргамак,
Мотает гривою густой,
Бьет землю жилистой
ногой,
Грызет с досады удила,
И
пена легкая, бела,
Чиста как первый снег в полях,
С железа падает на прах.
Бежит он вечер, бежит полночи;
ноги у него камнями иссечены, на боках от колючих ветвей шерсть клочьями висит, глаза помутились, у рта кровавая
пена сочится, а ему вон еще сколько бежать осталось!
— От венца прямо в Осиповку да бух ему в
ноги, — молвила Фленушка. — Завсегда так бывает, когда самокрутки играют… Маленько повоюет — стерпи… Ударит,
пнет тебя в зубы
ногой — смолчи… повоюет и смилуется… Дочь ведь — своя кровь. Опять же полюбил он тебя…
Дыханием тёплым у моря весна
Чуть гривы коней их шевелит,
На мокрый песок набегает волна
И
пену им под
ноги стелет.
Пошли мы в обход, по частому ельнику. Я уж уморился, да и труднее стало ехать. То на куст можжевеловый наедешь, зацепишь, то промеж
ног елочка подвернется, то лыжа свернется без привычки, то на
пень, то на колоду наедешь под снегом. Стал я уж уставать. Снял я шубу, и пот с меня так и льет. А Демьян как на лодке плывет. Точно сами под ним лыжи ходят. Ни зацепит нигде, ни свернется. И мою шубу еще себе за плечи перекинул и всё меня понукает.
И, покрытый
пеной белой,
Утомясь, влюблённый бог
Снова ляжет, онемелый,
У твоих, Таврида,
ног.