Неточные совпадения
Простаков. Странное дело, братец, как родня на родню походить может. Митрофанушка наш весь в дядю. И он до свиней сызмала такой же охотник, как и ты. Как
был еще трех лет, так, бывало, увидя свинку, задрожит
от радости.
Она вспоминала наивную
радость, выражавшуюся на круглом добродушном лице Анны Павловны при их встречах; вспоминала их тайные переговоры о больном, заговоры о том, чтоб отвлечь его
от работы, которая
была ему запрещена, и увести его гулять; привязанность меньшего мальчика, называвшего ее «моя Кити», не хотевшего без нее ложиться спать.
Сереже
было слишком весело, слишком всё
было счастливо, чтоб он мог не поделиться со своим другом швейцаром еще семейною
радостью, про которую он узнал на гулянье в Летнем Саду
от племянницы графини Лидии Ивановны.
Радость эта особенно важна казалась ему по совпадению с
радостью чиновника и своей
радостью о том, что принесли игрушки. Сереже казалось, что нынче такой день, в который все должны
быть рады и веселы.
— Я? не
буду плакать… Я плачу
от радости. Я так давно не видела тебя. Я не
буду, не
буду, — сказала она, глотая слезы и отворачиваясь. — Ну, тебе одеваться теперь пора, — оправившись, прибавила она, помолчав и, не выпуская его руки, села у его кровати на стул, на котором
было приготовлено платье.
Для Константина Левина деревня
была место жизни, то
есть радостей, страданий, труда; для Сергея Ивановича деревня
была, с одной стороны, отдых
от труда, с другой — полезное противоядие испорченности, которое он принимал с удовольствием и сознанием его пользы.
И он, отвернувшись
от шурина, так чтобы тот не мог видеть его, сел на стул у окна. Ему
было горько, ему
было стыдно; но вместе с этим горем и стыдом он испытывал
радость и умиление пред высотой своего смирения.
Он поспешно вскочил, не чувствуя себя и не спуская с нее глаз, надел халат и остановился, всё глядя на нее. Надо
было итти, но он не мог оторваться
от ее взгляда. Он ли не любил ее лица, не знал ее выражения, ее взгляда, но он никогда не видал ее такою. Как гадок и ужасен он представлялся себе, вспомнив вчерашнее огорчение ее, пред нею, какою она
была теперь! Зарумянившееся лицо ее, окруженное выбившимися из-под ночного чепчика мягкими волосами, сияло
радостью и решимостью.
Они прошли молча несколько шагов. Варенька видела, что он хотел говорить; она догадывалась о чем и замирала
от волнения
радости и страха. Они отошли так далеко, что никто уже не мог бы слышать их, но он всё еще не начинал говорить. Вареньке лучше
было молчать. После молчания можно
было легче сказать то, что они хотели сказать, чем после слов о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька сказала...
Она обрадовалась и смутилась
от своей
радости до такой степени, что
была минута, именно та, когда он подходил к хозяйке и опять взглянул на нее, что и ей, и ему, и Долли, которая всё видела, казалось, что она не выдержит и заплачет.
Эти две
радости, счастливая охота и записка
от жены,
были так велики, что две случившиеся после этого маленькие неприятности прошли для Левина легко. Одна состояла в том, что рыжая пристяжная, очевидно переработавшая вчера, не
ела корма и
была скучна. Кучер говорил, что она надорвана.
Всё это вместе
было так необычайно хорошо, что Левин засмеялся и заплакал
от радости.
Слова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели жестокую боль в сердце Алексея Александровича. Боль эта
была усилена еще тем странным чувством физической жалости к ней, которую произвели на него ее слезы. Но, оставшись один в карете, Алексей Александрович, к удивлению своему и
радости, почувствовал совершенное освобождение и
от этой жалости и
от мучавших его в последнее время сомнений и страданий ревности.
Она теперь ясно сознавала зарождение в себе нового чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему ребенку и с наслаждением прислушивалась к этому чувству. Он теперь уже не
был вполне частью ее, а иногда жил и своею независимою
от нее жизнью. Часто ей бывало больно
от этого, но вместе с тем хотелось смеяться
от странной новой
радости.
Серые глава адвоката старались не смеяться, но они прыгали
от неудержимой
радости, и Алексей Александрович видел, что тут
была не одна
радость человека, получающего выгодный заказ, — тут
было торжество и восторг,
был блеск, похожий на тот зловещий блеск, который он видал в глазах жены.
Она вспомнила ту, отчасти искреннюю, хотя и много преувеличенную, роль матери, живущей для сына, которую она взяла на себя в последние годы, и с
радостью почувствовала, что в том состоянии, в котором она находилась, у ней
есть держава, независимая
от положения, в которое она станет к мужу и к Вронскому.
Гриша плакал, говоря, что и Николинька свистал, но что вот его не наказали и что он не
от пирога плачет, — ему всё равно, — но о том, что с ним несправедливы. Это
было слишком уже грустно, и Дарья Александровна решилась, переговорив с Англичанкой, простить Гришу и пошла к ней. Но тут, проходя чрез залу, она увидала сцену, наполнившую такою
радостью ее сердце, что слезы выступили ей на глаза, и она сама простила преступника.
Когда кадриль кончилась, Сонечка сказала мне «merci» с таким милым выражением, как будто я действительно заслужил ее благодарность. Я
был в восторге, не помнил себя
от радости и сам не мог узнать себя: откуда взялись у меня смелость, уверенность и даже дерзость? «Нет вещи, которая бы могла меня сконфузить! — думал я, беззаботно разгуливая по зале, — я готов на все!»
Он
был на такой ноге в городе, что пригласительный билет
от него мог служить паспортом во все гостиные, что многие молоденькие и хорошенькие дамы охотно подставляли ему свои розовенькие щечки, которые он целовал как будто с отеческим чувством, и что иные, по-видимому, очень важные и порядочные, люди
были в неописанной
радости, когда допускались к партии князя.
— Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и сердит. Я с
радостью убежала бы, но, честное слово, сил не
было от стыда. И он стал говорить: «Мне, милая, это больше невыгодно. Теперь в моде заграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия не берут». Так он сказал. Он говорил еще много чего, но я все перепутала и забыла. Должно
быть, он сжалился надо мною, так как посоветовал сходить в «Детский базар» и «Аладдинову лампу».
«Денег? Каких денег? — думал Раскольников, — но… стало
быть, уж наверно не то!» И он вздрогнул
от радости. Ему стало вдруг ужасно, невыразимо легко. Все с плеч слетело.
— Ну, вот и ты! — начала она, запинаясь
от радости. — Не сердись на меня, Родя, что я тебя так глупо встречаю, со слезами: это я смеюсь, а не плачу. Ты думаешь, я плачу? Нет, это я радуюсь, а уж у меня глупая привычка такая: слезы текут. Это у меня со смерти твоего отца,
от всего плачу. Садись, голубчик, устал, должно
быть, вижу. Ах, как ты испачкался.
От природы
была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но
от беспрерывных несчастий и неудач она до того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили в мире и
радости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс в жизни, самая малейшая неудача стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать все, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену.
Кабанов. Кто ее знает. Говорят, с Кудряшом с Ванькой убежала, и того также нигде не найдут. Уж это, Кулигин, надо прямо сказать, что
от маменьки; потому стала ее тиранить и на замок запирать. «Не запирайте, говорит, хуже
будет!» Вот так и вышло. Что ж мне теперь делать, скажи ты мне! Научи ты меня, как мне жить теперь! Дом мне опостылел, людей совестно, за дело возьмусь, руки отваливаются. Вот теперь домой иду; на
радость, что ль, иду?
Что ежели, сестрица,
При красоте такой, и
петь ты мастерица,
Ведь ты б у нас
была царь-птица!»
Вещуньина с похвал вскружилась голова,
От радости в зобу дыханье спёрло, —
И на приветливы Лисицыны слова
Ворона каркнула во всё воронье горло:
Сыр выпал — с ним
была плутовка такова.
Кибитка подъехала к крыльцу комендантского дома. Народ узнал колокольчик Пугачева и толпою бежал за нами. Швабрин встретил самозванца на крыльце. Он
был одет казаком и отрастил себе бороду. Изменник помог Пугачеву вылезть из кибитки, в подлых выражениях изъявляя свою
радость и усердие. Увидя меня, он смутился, но вскоре оправился, протянул мне руку, говоря: «И ты наш? Давно бы так!» — Я отворотился
от него и ничего не отвечал.
У старушки
от радости,
от вина,
от сигарочного дыма совсем закружилась голова; муж заговорил
было с ней и махнул рукою.
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она
была беременна, и раньше это отталкивало Клима
от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он
был согласен с Лидией, которая резко сказала, что в беременных женщинах
есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее голые колени и лицо, пьяное
от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство, в котором уже не
было места брезгливости.
Самгин ожег себе рот и взглянул на Алину неодобрительно, но она уже смешивала другие водки. Лютов все исхищрялся в остроумии, мешая Климу и
есть и слушать. Но и трудно
было понять, о чем кричат люди, пьяненькие
от вина и
радости; из хаотической схватки голосов, смеха, звона посуды, стука вилок и ножей выделялись только междометия, обрывки фраз и упрямая попытка тенора продекламировать Беранже.
В ее возбуждении, в жестах, словах Самгин видел то наигранное и фальшивое,
от чего он почти уже отучил ее своими насмешками.
Было ясно, что Лидия рада встрече с подругой, тронута ее
радостью; они, обнявшись, сели на диван, Варвара плакала, сжимая ладонями щеки Лидии, глядя в глаза ее.
Лицо его обросло темной, густой бородкой, глазницы углубились, точно у человека, перенесшего тяжкую болезнь, а глаза блестели
от радости, что он выздоровел. С лица похожий на монаха, одет он
был, как мастеровой; ноги, вытянутые на средину комнаты, в порыжевших, стоптанных сапогах, руки, сложенные на груди, темные, точно у металлиста, он — в парусиновой блузе, в серых, измятых брюках.
— Я спросила у тебя о Валентине вот почему: он добился у жены развода, у него — роман с одной девицей, и она уже беременна.
От него ли, это — вопрос. Она — тонкая штучка, и вся эта история затеяна с расчетом на дурака. Она — дочь помещика, —
был такой шумный человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством. Остались две дочери, эдакие, знаешь, «полудевы», по Марселю Прево, или того хуже: «девушки для
радостей», —
поют, играют, ну и все прочее.
Он
был давно не брит, щетинистые скулы его играли, точно он жевал что-то, усы — шевелились,
был он как бы в сильном хмеле, дышал горячо, но вином
от него не пахло.
От его
радости Самгину стало неловко, даже смешно, но искренность
радости этой
была все-таки приятна.
Редко слышал он возгласы восторга, а если они раздавались, то чаще всего из уст женщин пред витринами текстильщиков и посудников, парфюмеров, ювелиров и меховщиков. Впрочем, можно
было думать, что большинство людей немело
от обилия впечатлений. Но иногда Климу казалось, что только похвалы женщин звучат искренней
радостью, а в суждениях мужчин неудачно скрыта зависть. Он даже подумал, что,
быть может, Макаров прав: женщина лучше мужчины понимает, что все в мире — для нее.
И целый день, и все дни и ночи няни наполнены
были суматохой, беготней: то пыткой, то живой
радостью за ребенка, то страхом, что он упадет и расшибет нос, то умилением
от его непритворной детской ласки или смутной тоской за отдаленную его будущность: этим только и билось сердце ее, этими волнениями подогревалась кровь старухи, и поддерживалась кое-как ими сонная жизнь ее, которая без того, может
быть, угасла бы давным-давно.
Ни внезапной краски, ни
радости до испуга, ни томного или трепещущего огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если
было что-нибудь похожее на это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью, когда он скажет, что на днях уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется кровью
от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «Как жаль, что я не могу поехать с вами туда, а ужасно хотелось бы!
Придет Анисья,
будет руку ловить целовать: ей дам десять рублей; потом… потом,
от радости, закричу на весь мир, так закричу, что мир скажет: „Обломов счастлив, Обломов женится!“ Теперь побегу к Ольге: там ждет меня продолжительный шепот, таинственный уговор слить две жизни в одну!..»
— Ты сомневаешься в моей любви? — горячо заговорил он. — Думаешь, что я медлю
от боязни за себя, а не за тебя? Не оберегаю, как стеной, твоего имени, не бодрствую, как мать, чтоб не смел коснуться слух тебя… Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю тебе, что если б ты с другим могла
быть счастливее, я бы без ропота уступил права свои; если б надо
было умереть за тебя, я бы с
радостью умер! — со слезами досказал он.
— Одна, дома, вы вдруг заплачете
от счастья: около вас
будет кто-то невидимо ходить, смотреть на вас… И если в эту минуту явится он, вы закричите
от радости, вскочите и… и… броситесь к нему…
— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать
от радости, урод убивается горем! Я лекаря
было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
Он перебирал каждый ее шаг, как судебный следователь, и то дрожал
от радости, то впадал в уныние и выходил из омута этого анализа ни безнадежнее, ни увереннее, чем
был прежде, а все с той же мучительной неизвестностью, как купающийся человек, который, думая, что нырнул далеко, выплывает опять на прежнем месте.
И когда она появилась,
радости и гордости Татьяны Марковны не
было конца. Она сияла природной красотой, блеском здоровья, а в это утро еще лучами веселья
от всеобщего участия,
от множества — со всех сторон знаков внимания, не только
от бабушки, жениха, его матери, но в каждом лице из дворни светилось непритворное дружество, ласка к ней и луч
радости по случаю ее праздника.
Но в этой тишине отсутствовала беспечность. Как на природу внешнюю, так и на людей легла будто осень. Все
были задумчивы, сосредоточенны, молчаливы,
от всех отдавало холодом, слетели и с людей, как листья с деревьев, улыбки, смех,
радости. Мучительные скорби миновали, но колорит и тоны прежней жизни изменились.
Он трепетал
от радости, создав в воображении целую картину — сцену ее и своего положения, ее смущения, сожалений, которые, может
быть, он забросил ей в сердце и которых она еще теперь не сознает, но сознает, когда его не
будет около.
Кстати, не знаю наверно даже до сего дня, подкупили они Петра Ипполитовича, моего хозяина, или нет, и получил ли он
от них хоть сколько-нибудь тогда за услуги или просто пошел в их общество для
радостей интриги; но только и он
был за мной шпионом, и жена его — это я знаю наверно.
Переход
от качки и холода к покою и теплу
был так ощутителен, что я с
радости не читал и не писал, позволял себе только мечтать — о чем? о Петербурге, о Москве, о вас? Нет, сознаюсь, мечты опережали корабль. Индия, Манила, Сандвичевы острова — все это вертелось у меня в голове, как у пьяного неясные лица его собеседников.
— воскликнул бы я,
от избытка
радости, если б в самом деле это
был конец бегу.
Ричард сначала сморщился, потом осклабился
от радости, неимоверно скривил рот и нос на сторону, хотел
было и лоб туда же, но не мог, видно платок на голове крепко завязан: у него только складки на лбу из горизонтальных сделались вертикальными.
Он, с
радости, отвязал
от пояса бронзовый флакончик для духов, который они все носят (то
есть кто важнее), и подал его Посьету.
И
от этого у него всегда
были грустные глаза. И
от этого, увидав Нехлюдова, которого он знал тогда, когда все эти лжи еще не установились в нем, он вспомнил себя таким, каким он
был тогда; и в особенности после того как он поторопился намекнуть ему на свое религиозное воззрение, он больше чем когда-нибудь почувствовал всё это «не то», и ему стало мучительно грустно. Это же самое — после первого впечатления
радости увидать старого приятеля — почувствовал и Нехлюдов.
Нехлюдову
было очень грустно. Ему
было грустно преимущественно оттого, что отказ Сената утверждал это бессмысленное мучительство над невинной Масловой, и оттого, что этот отказ делал еще более трудным его неизменное решение соединить с ней свою судьбу. Грусть эта усилилась еще
от тех ужасных историй царствующего зла, про которые с такой
радостью говорил адвокат, и, кроме того, он беспрестанно вспоминал недобрый, холодный, отталкивающий взгляд когда-то милого, открытого, благородного Селенина.