Неточные совпадения
Из переулка шумно вывалилось
десятка два возбужденных и нетрезвых людей. Передовой, здоровый краснорожий парень в шапке с наушниками, в распахнутой лисьей шубе, надетой на рубаху без пояса, встал
перед гробом, широко расставив ноги в длинных, выше колен, валенках, взмахнул руками так, что рубаха вздернулась, обнажив сильно выпуклый, масляно блестящий живот, и закричал визгливым, женским голосом...
— На Урале группочка парнишек эксы устраивала и после удачного поручили одному из своих товарищей
передать деньги, несколько
десятков тысяч, в Уфу, не то — серым, не то — седым, так называли они эсеров и эсдеков. А у парня — сапоги развалились, он взял из тысяч три целковых и купил сапоги.
Передал деньги по адресу, сообщив, что три рубля — присвоил, вернулся к своим, а они его за присвоение трешницы расстреляли. Дико? Правильно! Отличные ребята. Понимали, что революция — дело честное.
В одном я — скромный чиновник, в форменном фраке, робеющий
перед начальническим взглядом, боящийся простуды, заключенный в четырех стенах с несколькими
десятками похожих друг на друга лиц, вицмундиров.
Не лучше ли, когда порядочные люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от другого, живут
десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный
перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя, то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
Особенная эта служба состояла в том, что священник, став
перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным лицом и черными руками) того самого Бога, которого он ел, освещенным
десятком восковых свечей, начал странным и фальшивым голосом не то петь, не то говорить следующие слова: «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к Тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия Тя, всех, Иисусе, святых Твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»
Работа эта шла внутри острога, снаружи же, у ворот, стоял, как обыкновенно, часовой с ружьем,
десятка два ломовых под вещи арестантов и под слабых и у угла кучка родных и друзей, дожидающихся выхода арестантов, чтобы увидать и, если можно, поговорить и
передать кое-что отправляемым. К этой кучке присоединился и Нехлюдов.
— Да ведь он у вас был не один
десяток раз, и все-таки из этого ничего не вышло, а теперь он
передал все дело мне и требует, чтобы все было кончено немедленно. Понимаете, Игнатий Львович: не-мед-лен-но… Кажется, уж будет бобы-то разводить. Да Привалова и в городе нет совсем, он уехал на мельницу.
—
Десятки лет мы смотрели эти ужасы, — рассказывал старик Молодцов. — Слушали под звон кандалов песни о несчастной доле, песни о подаянии. А тут дети плачут в колымагах, матери в арестантских халатах заливаются, утешая их, и публика кругом плачет,
передавая несчастным булки, калачи… Кто что может…
Когда зал этот освобождался к двум часам ночи, стулья
перед сценой убирались, вкатывался
десяток круглых столов для «железки», и шел открытый азарт вовсю, переносившийся из разных столовых, гостиных и специальных карточных комнат.
Перед ним двигалось привидение в белом и исчезло в вестибюле, где стало подниматься по лестнице во второй этаж. Крейцберг пустил вслед ему пулю, выстрел погасил свечку, — пришлось вернуться. На другой день наверху, в ободранных залах, он обнаружил кучу соломы и рогож — место ночлега
десятков людей.
Над Уляницким тоже смеялись, называя его по — польски «мартовским кавалером», и
передавали, будто он поднес тетке
десяток гнилок — груш в бумажном тюричке и две грошевых конфеты.
Ощущение было такое, как будто
перед несколькими
десятками детей кривляется подвижная, злая и опасная обезьяна.
Представьте себе простую картину: вам хочется есть,
перед вами хороший завтрак, — разве вы можете его есть с покойною совестью, когда вас окружают
десятки голодных девушек, голодных детей?
А так как долина здесь узка и с обеих сторон стиснута горами, на которых ничего не родится, и так как администрация не останавливается ни
перед какими соображениями, когда ей нужно сбыть с рук людей, и, наверное, ежегодно будет сажать сюда на участки
десятки новых хозяев, то пахотные участки останутся такими же, как теперь, то есть в 1/8, 1/4 и 1/2 дес., а пожалуй, и меньше.
Нередко убивал я более двух
десятков, а взлетевших перепелок с одной десятины насчитывали иногда далеко за сотню; но такое многочисленное сборище сбегается только по вечерам,
перед захождением солнца; разумеется, оно тут же и остается на всю ночь, а днем рассыпается врознь во все стороны, скрываясь в окружных межах, залежах и степных луговинах.
Перед могилкой Порфирия страстотерпца в ужасных конвульсиях каталась худая и длинная женщина, которую напрасно старались удержать
десятки рук.
До
десятка желтых восковых свеч тускло горели
перед медным распятием и старинными складнями.
Он вынул из холщового мешка хлеб,
десяток красных помидоров, кусок бессарабского сыра «брынзы» и бутылку с прованским маслом. Соль была у него завязана в узелок тряпочки сомнительной чистоты.
Перед едой старик долго крестился и что-то шептал. Потом он разломил краюху хлеба на три неровные части: одну, самую большую, он протянул Сергею (малый растет — ему надо есть), другую, поменьше, оставил для пуделя, самую маленькую взял себе.
Бунтовщики не удовольствовались этим, а какими-то неисповедимыми путями, через
десятки услужливых рук, добрались наконец до неприступного и величественного m-r Чарльза и на коленях умоляли его замолвить за них словечко барину. В пылу усердия они даже пообещали ему подарить «четвертной билет», но m-r Чарльз с величественным презрением отказался как от четвертного билета, так и от ходатайства
перед барином.
Все еще вперед — по инерции, — но медленней, медленней. Вот теперь «Интеграл» зацепился за какой-то секундный волосок, на миг повис неподвижно, потом волосок лопнул — и «Интеграл», как камень, вниз — все быстрее. Так в молчании, минуты,
десятки минут — слышен пульс — стрелка
перед глазами все ближе к 12, и мне ясно: это я — камень, I — земля, а я — кем-то брошенный камень — и камню нестерпимо нужно упасть, хватиться оземь, чтоб вдребезги… А что, если… — внизу уже твердый, синий дым туч… — а что, если…
Женщина, выхоленная, выдрессированная, сама по себе уже представляет для глаз неисчерпаемый источник наслаждений, а на любом рауте
перед вами дефилируют
десятки таких женщин.
— Да; судите сами: огурцы сорок копеек
десяток, поросенок два рубля, а кушанье все кондитерское — и не наешься досыта. Как не похудеть! Не беспокойтесь, матушка, мы его поставим здесь на ноги, вылечим. Вы велите-ка заготовить побольше настойки березовой; я дам рецепт; мне от Прокофья Астафьича достался; да утром и вечером и давайте по рюмке или по две, и
перед обедом хорошо; можно со святой водой… у вас есть?
Люди на нас любуются: я-то сам по себе, а Акулинушку тоже хоть нельзя
перед другими похвалить, нельзя и похулить, а так что из
десятка не выкинешь…
А чтобы видеть
перед собою эти лица в той поре, в которой читателю приходится представлять их своему воображению, он должен рисовать себе главу старогородского духовенства, протоиерея Савелия Туберозова, мужем уже пережившим за шестой
десяток жизни.
Перед отъездом из Нью-Йорка Матвей и Анна отправились на пристань — смотреть, как подходят корабли из Европы. И они видели, как, рассекая грудью волны залива, подошел морской гигант и как его опять подвели к пристани и по мосткам шли
десятки и сотни людей, неся сюда и свое горе, и свои надежды, и ожидания…
На рельсах вдали показался какой-то круг и покатился, и стал вырастать, приближаться, железо зазвенело и заговорило под ногами, и скоро
перед платформой пролетел целый поезд… Завизжал, остановился, открылись затворки — и несколько
десятков людей торопливо прошли мимо наших лозищан. Потом они вошли в вагон, заняли пустые места, и поезд сразу опять кинулся со всех ног и полетел так, что только мелькали окна домов…
Хозяин несколько оживился, встал, прошёл по комнате и, остановясь в углу
перед божницей с
десятком икон в дорогих ризах, сказал оттуда...
За бытность его в этой должности,
перед глазами его преемственно прошло до
десятка помпадуров, и все они исчезли, как дым, именно в силу правила: до поры до времени.
Чтобы угомонить наплыв жизни, она по целым часам выстаивала
перед открытою форточкой, вдыхая влажный воздух, и выхаживала
десятки верст, бесстрашно проникая в самые глухие закоулки города.
Я пробился к самому шару. Вдали играл оркестр.
Десяток пожарных и рабочих удерживали шар, который жестоко трепало ветром. Волновался владелец шара, старичок, немец Берг, — исчез его помощник Степанов, с которым он должен был лететь. Его ужас был неописуем, когда подбежавший посланный из номеров сказал, что Степанов вдребезги пьян, и велел
передать, что ему своя голова дорога и что на такой тряпке он не полетит. Берг в отчаянии закричал...
А мы шли. Что со мной было — не знаю… Но сердце трепетало, каждая жилка дрожала, — я ничего, ровно ничего не боялся… Вот уж несколько
десятков сажен до неприятельской батареи, исчезающей в дыму, сквозь который только и мелькают красные молнии огня, а нас все меньше и меньше… Вот музыка замолкла — только один уцелевший горнист, неистово покрывая выстрелы, как
перед смертью, наяривал отчаянное та-да-та-да-та-да-та-да… А вот и команда: «Ура!»… Мы ждали «ура!».
С особенным вниманием отнесся Егор Фомич к высокому седому старику раскольничьего склада. Это был управляющий…ских заводов, с которых компания «Нептун» отправляла все металлы.
Перед нужным человеком Егор Фомич рассыпался мелким бесом, хотя суровый старик был не из особенно податливых: он так и выглядел последышем тех грозных управителей, которые во времена крепостного права гнули в бараний рог
десятки тысяч людей.
В верхней Гостомле, куда была выдана замуж Настя, поставили на выгоне сельскую расправу. Был на трех заседаниях в расправе. На одном из этих заседаний молоденькую бабочку секли за непочтение к мужу и за прочие грешки. Бабочка просила, чтоб ее мужиками не секли: «Стыдно, — говорит, — мне
перед мужиками; велите бабам меня наказать». Старшина, и добросовестные, и народ присутствовавший долго над этим смеялись. «Иди-ка, иди. Засыпьте ей два
десятка, да ловких!» — заказывал старшина ребятам.
Десятки тысяч экипажей, скачущих по мостовым, крик и говор еще неспящего четырехсоттысячного населения производили такой полный хор звуков, который нельзя
передать никакими словами.
Перед сидящими развешено было большое полотнище, из чистых простынь сшитое (так рассказывали батенька), и впереди того горело свечей с
десяток. В вырытой нарочно
перед полотнищем яме сидели музыканты: кто на скрипке, кто на басу, кто на цымбалах и кто с бубном. Когда собралось много, музыка грянула марш на взятие Дербента, тогда еще довольно свежий. Потом играли казачка, свадебные песни, а более строились. Собравшиеся, наслушавшись музыки, желали скорее потешиться комедным зрелищем.
Бригадир. О! Это пройдет. У меня жена
перед свадьбою недели полторы без ума шаталась; однако после того лет
десятка с три в таком совершенном благоразумии здравствует, что никто того и приметить не может, чтобы она когда-нибудь была умнее.
Все еще, видно, я молод тогда был и не совсем хорошо ведал тех людей, посреди которых жил и действовал, и только уже теперь, отдалившись от них на целый почти
десяток лет, я вижу их
перед собою как бы живыми, во всем их страшном и безобразном значении…
«Хорошо дома!» — думал Назаров в тишине и мире вечера, окидывая широким взглядом землю, на
десятки вёрст вокруг знакомую ему. Она вставала в памяти его круглая, как блюдо, полно и богато отягощённая лесами, деревнями, сёлами, омытая
десятками речек и ручьёв, — приятная, ласковая земля. В самом пупе её стоит его, Фаддея Назарова, мельница, старая, но лучшая в округе, мирно, в почёте проходит налаженная им крепкая, хозяйственная жизнь. И есть кому
передать накопленное добро — умные руки примут его…
На балконе показался Завалишин в фантастическом русском костюме: в чесучовой поддевке поверх шелковой голубой косоворотки и в высоких лакированных сапогах. Этот костюм, который он всегда носил дома, делал его похожим на одного из провинциальных садовых антрепренеров, охотно щеголяющих
перед купечеством широкой натурой и одеждой в русском стиле. Сходство дополняла толстая золотая цепь через весь живот, бряцавшая
десятками брелоков-жетонов.
Бургмейер. Зачем? Затем, что на землю сниспослан новый дьявол-соблазнитель! У человека тысячи, а он хочет сотни тысяч. У него сотни тысяч, а ему давай миллионы,
десятки миллионов! Они тут, кажется, недалеко…
перед глазами у него. Стоит только руку протянуть за ними, и нас в мире много таких прокаженных, в которых сидит этот дьявол и заставляет нас губить себя, семьи наши и миллионы других слепцов, вверивших нам свое состояние.
Разительно проворный, как будто он бегал на
десятке ног, смешной и страшный в своей ярости и мольбах, он бешено метался
перед толпою и очаровывал ее какой-то странной силой.
Перед присутствием по воинской повинности стоял низенький человек, с несоразмерно большим животом, унаследованным от
десятков поколений предков, не евших чистого хлеба, с длинными, вялыми руками, снабженными огромными черными и заскорузлыми кистями.
Но вот архиерей, приняв на свои руки принесенную святыню,
передал ее городскому голове, и клир торжественно воскликнул: «Днесь светло красуется град сей, яко зарю солнечную восприемше, Владычице, чудотворную твою икону!..» Блеснули слезами взоры молящейся толпы, и
десятки тысяч поверглися ниц пред ликом Девы Марии.
Перед окнами невысоким решетчатым забором огорожен был палисадник, занесенный теперь сугробом, из которого поднималось
десятка полтора обверченных в кошмы и рогожи молодых деревьев.
Но пирожник не робкого
десятка был, не струсил угроз и пуще прежнего вертелся
перед Смолокуровым, чуть не задевая его лотком и выкрикивая...
— Ах, Федор Меркулыч, Федор Меркулыч!.. — покачивая головой, сказал на это поп. — Да ведь ей только что семнадцатый годок пошел, а тебе ведь седьмой
десяток в доходе. Какая ж она тебе пара?.. Ведь она
перед тобой цыпленок.
Перед лавкой стояло
десятка полтора роспусков для отвоза товара на пристань, лавка заставлена была тюками.
Бек Израил первый встал и ушел с пира; через пять минут мы услышали ржание коней и он с
десятком молодых джигитов умчался из аула в свое поместье, лежавшее недалеко в горах. Дед Магомет, взволнованный, но старавшийся не показывать своего волнения
перед гостями, пошел на половину Бэллы. Я, Юлико и девушки — подруг невесты последовали за ним.
А потом снова эти ужасные вагоны III класса — как будто уже
десятки, сотни их прошел он, а впереди новые площадки, новые неподатливые двери и цепкие, злые, свирепые ноги. Вот наконец последняя площадка и
перед нею темная, глухая стена багажного вагона, и Юрасов на минуту замирает, точно перестает существовать совсем. Что-то бежит мимо, что-то грохочет, и покачивается пол под сгибающимися, дрожащими ногами.
Он выписал гимнастические гири, крокет, триктрак, детский бильярд, садовые инструменты для детей и
десятка два очень умных, рациональных игр. Потом обыватели, проходя мимо его магазина, к великому своему удовольствию увидели два велосипеда: один большой, другой поменьше. И торговля пошла на славу. Особенно хороша была торговля
перед Рождеством, когда Андрей Андреевич вывесил на окне объявление, что у него продаются украшения для елки.