Неточные совпадения
«Жажда развлечений, привыкли к событиям», — определил Самгин. Говорили негромко и ничего не оставляя в
памяти Самгина; говорили больше о том, что дорожает мясо, масло и прекратился подвоз дров. Казалось, что весь город выжидающе притих. Людей обдувал не сильный, но неприятно сыроватый ветер, в небе
являлись голубые пятна, напоминая глаза, полуприкрытые мохнатыми ресницами. В общем было как-то слепо и скучно.
Соседями аккомпаниатора сидели с левой руки — «последний классик» и комическая актриса, по правую — огромный толстый поэт. Самгин вспомнил, что этот тяжелый парень еще до 905 года одобрил в сонете известный, но никем до него не одобряемый, поступок Иуды из Кариота.
Память механически подсказала Иудино дело Азефа и другие акты политического предательства. И так же механически подумалось, что в XX веке Иуда весьма часто
является героем поэзии и прозы, — героем, которого объясняют и оправдывают.
Вообще пред ним все чаще
являлось нечто сновидное, такое, чего ему не нужно было видеть. Зачем нужна глупая сцена ловли воображаемого сома, какой смысл в нелепом смехе Лютова и хромого мужика? Не нужно было видеть тягостную возню с колоколом и многое другое, что, не имея смысла, только отягощало
память.
Фигура женщины яснее и яснее оживала в
памяти, как будто она вставала в эти минуты из могилы и
являлась точно живая.
«Исполняя взятую на себя обязанность быть вашей
памятью, — было написано на листе серой толстой бумаги с неровными краями острым, но разгонистым почерком, — напоминаю вам, что вы нынче, 28-го апреля, должны быть в суде присяжных и потому не можете никак ехать с нами и Колосовым смотреть картины, как вы, с свойственным вам легкомыслием, вчера обещали; à moins que vous ne soyez disposé à payer à la cour d’assises les 300 roubles d’amende, que vous vous refusez pour votre cheval, [если, впрочем, вы не предполагаете уплатить в окружной суд штраф в 300 рублей, которые вы жалеете истратить на покупку лошади.] зa то, что не
явились во-время.
В эти минуты одиночества, когда Привалов насильно усаживал себя за какую-нибудь книгу или за вычисления по каким-нибудь планам, он по десяти раз перебирал в своей
памяти все, в чем действующим лицом
являлась Надежда Васильевна.
Но когда она прятала эту квитанцию в денежный ящик, то ей невольно пришли на
память слова, сказанные Сережкой в тот раз, когда он, еще пятилетний мальчишка,
явился к ней с пшеничной лепешкой...
Она стала требовать, чтоб я всё больше заучивал стихов, а
память моя всё хуже воспринимала эти ровные строки, и всё более росло, всё злее становилось непобедимое желание переиначить, исказить стихи, подобрать к ним другие слова; это удавалось мне легко — ненужные слова
являлись целыми роями и быстро спутывали обязательное, книжное.
Теперь он проснулся с обновленною душой, и она, его давняя подруга,
являлась ему в новом свете. Вспоминая все, что произошло вчера, до малейших подробностей, он прислушивался с удивлением к тону ее «нового» голоса, который восстановило в его
памяти воображение. «Полюбила…», «Какой ты глупый!..»
У Вихрова на всю жизнь врезалась в
памяти маленькая, худощавая фигурка уродца-живописца. Обойщик
явился к нему совсем другого свойства: мужик пожилой, с окладистой бородой и в синем кафтане. Вихрову он показался скорей за какого-то старосту, чем за рабочего.
Нет, он плохо понимал. Жадно ловил её слова, складывал их ряды в
памяти, но смысл её речи ускользал от него. Сознаться в этом было стыдно, и не хотелось прерывать её жалобу, но чем более говорила она, тем чаще разрывалась связь между её словами. Вспыхивали вопросы, но не успевал он спросить об одном —
являлось другое и тоже настойчиво просило ответа. В груди у него что-то металось, стараясь за всем поспеть, всё схватить, и — всё спутывало. Но были сегодня в её речи некоторые близкие, понятные мысли.
На другой день с утра
явился Сухобаев, он смотрел на Кожемякина, точно мерку на
память снимал с него, и ворчал...
Хотелось ему рассказать о Марфе Никону, посоветоваться с ним о чём-то, но всегда было так, что, когда
являлся Никон, Марфа точно исчезала из
памяти.
Мне кажется, что со мной вместе по зеленым горам ходит тень дорогого когда-то человека,
память о котором неразрывно связана вот с этими зелеными горами, где он
являлся единственным хозяином.
Вначале даже радостно было: зашумел в становище народ,
явилось дело и забота, время побежало бездумно и быстро, но уже вскоре закружилась по-пьяному голова, стало дико, почти безумно. Жгли, убивали — кого, за что? Опять кого-то жгли и убивали: и уже отказывалась
память принимать новые образы убитых, насытилась, жила старыми.
Встают в обширной
памяти его бесчисленные зарева далеких пожаров — близко не подходил к огню осторожный и робкий человек; дневные дымы, кроющие солнце, безвестные тела, пугающие в оврагах своей давней неподвижностью, — и чудится, будто всему оправданием и смыслом
является этот его пронзительный свист.
Но прошло еще время, и вдруг оказалось, что уже давно и крепко и до нестерпимости властно его душою владеет покойный отец, и чем дальше, тем крепче; и то, что казалось смертью,
явилось душе и
памяти как чудесное воскресение, начало новой таинственной жизни.
Прошло недели три, и уже почти затянуло рубец в
памяти горожан, вдруг этот Артамонов
явился сам-четвёрт прямо к Баймакову и сказал, как топором рубя...
Друг человеческий был пастырем и водителем компании кутивших промышленников, и всюду, куда бы он ни
являлся со своим пьяным стадом, грохотала музыка, звучали песни, то — заунывные, до слёз надрывавшие душу, то — удалые, с бешеной пляской; от музыки оставались в
памяти слуха только глухо бухающие удары в большой барабан и тонкий свист какой-то отчаянной дудочки.
Тотчас же все необыкновенные вещи вчерашнего дня и вся невероятная, дикая ночь, с ее почти невозможными приключениями, разом, вдруг, во всей ужасающей полноте,
явились его воображению и
памяти.
Вообще заботливый Александр Афанасьевич нимало не смущался, как он
явится, и совсем не разделял общей чиновничьей робости, через что подвергся осуждению и даже ненависти и пал во мнении своих сограждан, но пал с тем, чтобы потом встать всех выше и оставить по себе
память героическую и почти баснословную.
Ну полно, брат. Садись и начинай играть,
А песни выльются невольно.
Люблю я песни, в них так живо
Являются душе младенческие дни.
О прошлом говорят красноречиво
И слезы на глаза влекут они;
Как будто в них мы можем слезы возвратить,
Которые должны мы были проглотить;
Пусть слезы те в груди окаменели,
Но их один разводит звук,
Напомнив дни, когда мы пели,
Без горькой
памяти, без ожиданья мук.
Единственный сын Прокопа, Гаврюша, похож на отца до смешного. То же круглое тело, то же лицо мопса, забавное во время покоя и бороздящееся складками на лице и на лбу во время гнева. Прокоп любит его без
памяти, всем нутром, и ласково рычит, когда сын
является из заведенья «домой». Он садится тогда на кресло, ставит сына между ног, берет его за руки, расспрашивает, знал ли он урок и чем его на неделе кормили, и смотрится в него, словно в зеркало.
Трудно встретить также что-нибудь убийственнее болтуна, одаренного большою
памятью, читающего сплошь и рядом все, что
является в печати, и помнящего все то, что говорили ему от колыбели до вчерашнего дня включительно. Он может найти себе достойного товарища только между болтунами с загвоздкою, то есть теми, которых поражает один какой-нибудь случай, мысль, личность, новость или происшествие.
Пропавший
явился без
памяти.
— Чувства мои к вам известны, ваше сиятельство… В сегодняшний же день вы столько сделали для меня, что моя любовь к вам
является просто прахом… Чем я заслужил такое внимание вашего сиятельства, что вы приняли такое участие в моей радости? Так только графы да банкиры празднуют свои свадьбы! Эта роскошь, собрание именитых гостей… Ах, да что говорить!.. Верьте, ваше сиятельство, что моя
память не оставит вас, как не оставит она этот лучший и счастливейший из дней моей жизни…
И в
памяти Подозерова пронеслась вся его беседа в хуторной рощице с Синтяниной, и с каждым вспомянутым словом этой беседы все ближе и ближе, ясней и ясней
являлась пред ним генеральша, с ее логикой простой, нехитростной любви.
На этих «беседах» происходили настоящие прения, и оппонентами
являлись ученики. В моей
памяти удержалась в особенности одна такая беседа, где сочинение ученика седьмого класса читал сам учитель, а автор стоял около кафедры.
После Рашели (бывшей в России перед самой Крымской кампанией и оставившей глубокую
память у всех, кому удалось ее видеть) Ристори
являлась первой актрисой с такой же всемирной репутацией.
Являются писатели, которые остаются жить в
памяти и мыслях потомства,
является народный театр, журнал, в старой Москве основывается университет.
Ввиду того что Густаву Бирону надлежит играть в нашем повествовании некоторую роль, мы несколько дольше остановимся на его личности, тем более что он
является исключением среди своих братьев — Эрнста-Иоганна, десять лет терзавшего Россию, и генерал-аншефа Карла, страшно неистововавшего в Малороссии. Густав Бирон между тем был ни в чем не похожим на своих братьев, жил и умер честнейшим человеком и оставил по себе
память, свободную от нареканий, вполне заслуженных его братьями.
Иван Петрович Костылев все это рассказал Павлу Кирилловичу Зарудину, с которым, чтя
память покойного отца, был хотя и в редкой переписке, но по приезде в Петербург после визита к Аракчееву не преминул
явиться к другу своего отца.
Вся спальня была наполнена каким-то белым фосфорическим светом. У самой его кровати стоял тот самый старый боярин, который
являлся ему во сне прошлой ночью. Но видение вчерашней ночи было смутно. В
памяти князя остался лишь легкий абрис сонного видения да грозящий ему неимоверной величины палец, который затем уперся ему в грудь так сильно, что он с трудом дышал.
Память современной любви, самое название которой стало банально, а чувство заменилось чувственностью — коротка, но искренняя любовь, выражаясь народным языком, «не ржавеет», и представление о «вечной любви», созданное поэтами, хотя изредка, но
является почти реальным.
И все это злое, страшное принимало образ той женщины, которая приходила за Валей. Много людей
являлось в дом Григория Аристарховича и уходило, и Валя не помнил их лиц, но это лицо жило в его
памяти. Оно было такое длинное, худое, желтое, как у мертвой головы, и улыбалось хитрою, притворною улыбкою, от которой прорезывались две глубокие морщины по сторонам рта. Когда эта женщина возьмет Валю, он умрет.
Так же спокойно прошли следующие две ночи: никто не
являлся, и с необыкновенной легкостью, удивительной при данных обстоятельствах, я почти совсем забыл о своем странном посетителе; редкие попытки вспомнить создавали почти болезненное чувство — так упорно отказывалась
память вызывать неприятные для нее и тяжелые образы.