Неточные совпадения
Служители судили иначе: «Ну, этого Кирсанов берет в свою
палату, — значит, труден», говорили они между собою, а потом
больному: «Будь благонадежен: против этого лекаря редкая болезнь может устоять, мастер: и как есть, отец».
Ее муж, молодой солдат, был под судом и умер в госпитале, в арестантской
палате, в то время, когда и я там лежал
больной.
Наконец, уже после вечернего посещения доктора, вошел караульный унтер-офицер, сосчитал всех
больных, и
палату заперли, внеся в нее предварительно ночной ушат…
Он сначала намекал ему, потом как бы упрашивал: «Не пора ли, дескать? ведь уж ты почти здоров, в
палате тесно» и проч. и проч., до тех пор, пока
больному самому становилось совестно и он сам, наконец, просился на выписку.
Арестантские
палаты не походили на обыкновенные, и
больной арестант даже и в болезни нес свое наказание.
Больные в других
палатах, выздоравливающие, например, могли свободно ходить по коридорам, задавать себе большой моцион, дышать воздухом, не настолько отравленным, как воздух палатный, спертый и всегда — необходимо наполненный удушливыми испарениями.
Обыкновенно я встречался с подсудимыми арестантами в госпитале, в арестантских
палатах, когда лежал
больной, что случалось довольно часто.
Отворилась
палата; ефрейтор, осторожно ступая, пересчитал
больных.
В
палате было четверо
больных: один — метавшийся в жару тифозный, другой — бледный, с синевой под глазами, лихорадочный, дожидавшийся пароксизма и непрестанно зевавший, и еще два раненных в набеге три недели тому назад — один в кисть руки (этот был на ногах), другой в плечо (этот сидел на койке).
Свежих людей редко видят в
палате № 6. Новых помешанных доктор давно уже не принимает, а любителей посещать сумасшедшие дома немного на этом свете. Раз в два месяца бывает во флигеле Семен Лазарич, цирюльник. Как он стрижет сумасшедших и как Никита помогает ему делать это и в какое смятение приходят
больные всякий раз при появлении пьяного улыбающегося цирюльника, мы говорить не будем.
Он знает, что в
палате № 6 за решетками Никита колотит
больных и что Мойсейка каждый день ходит по городу и собирает милостыню.
Он не спал по ночам, капризничал и беспокоил
больных и скоро, по распоряжению Андрея Ефимыча, был переведен в
палату № 6.
Образ поставлен его иждивением; по воскресеньям в приемной кто-нибудь из
больных, по его приказанию, читает вслух акафист, а после чтения сам Сергей Сергеич обходит все
палаты с кадильницей и кадит в них ладаном.
Так как дома не на что было жить и лечиться, то скоро Ивана Дмитрича отправили в больницу и положили его там в
палате для венерических
больных.
Больничные мужики, сиделки и их дети спали в
палатах вместе с
больными.
Класть же серьезных
больных в
палаты и заниматься ими по правилам науки тоже нельзя, потому что правила есть, а науки нет; если же оставить философию и педантически следовать правилам, как прочие врачи, то для этого прежде всего нужны чистота и вентиляция, а не грязь, здоровая пища, а не щи из вонючей кислой капусты, и хорошие помощники, а не воры.
В больнице он бывает два раза в неделю, обходит
палаты и делает приемку
больных. Совершенное отсутствие антисептики и кровососные банки возмущают его, но новых порядков он не вводит, боясь оскорбить этим Андрея Ефимыча. Своего коллегу Андрея Ефимыча он считает старым плутом, подозревает у него большие средства и втайне завидует ему. Он охотно бы занял его место.
Весёлое солнце весны ласково смотрело в окна, но жёлтые стены больницы казались ещё желтее. При свете солнца на штукатурке выступали какие-то пятна, трещины. Двое
больных, сидя на койке, играли в карты, молча шлёпая ими. Высокий, худой мужчина бесшумно расхаживал по
палате, низко опустив забинтованную голову. Было тихо, хотя откуда-то доносился удушливый кашель, а в коридоре шаркали туфли
больных. Жёлтое лицо Якова было безжизненно, глаза его смотрели тоскливо.
Голос у Якова стал слаб и звучал, как скрип пилы, режущей дерево. Читая, он поднимал левую руку кверху, как бы приглашая
больных в
палате слушать зловещие пророчества Исайи. Большие мечтательные глаза придавали жёлтому лицу его что-то страшное. Увидав Илью, он бросал книгу и с беспокойством спрашивал товарища всегда об одном...
Освобождают женщину на курсах и в
палатах, а смотрят на нее как на предмет наслаждения. Научите ее, как она научена у нас, смотреть так на самую себя, и она всегда останется низшим существом. Или она будет с помощью мерзавцев-докторов предупреждать зарождение плода, т. е. будет вполне проститутка, спустившаяся не на ступень животного, но на ступень вещи, или она будет то, что она есть в большей части случаев, —
больной душевно, истеричной, несчастной, какие они и есть, без возможности духовного развития.
С большим трудом повернув голову направо и налево, отчего у меня зашумело в ушах, я увидел слабо освещенную длинную
палату с двумя рядами постелей, на которых лежали закутанные фигуры
больных, какого-то рыцаря в медных доспехах, стоявшего между больших окон с опущенными белыми шторами и оказавшегося просто огромным медным умывальником, образ Спасителя в углу с слабо теплившейся лампадкою, две колоссальные кафельные печи.
Ежедневно от девяти часов утра до полудня он принимал
больных и занимался у себя в
палате, а после полудня ехал на конке в другую больницу, где вскрывал умерших
больных.
Главный доктор в заведении был добрейший человек в мире, но, без сомнения, более поврежденный, нежели половина
больных его (он надевал, например, на себя один шейный и два петличных ордена для того, чтобы пройти по
палатам безумных; он давал чувствовать фельдшерам, что ему приятно, когда они говорят «ваше превосходительство», а чином был статский советник, и разные другие шалости ясно доказывали поражение больших полушарий мозга);
больные ненавидели его оттого, что он сам, стоя на одной почве с ними, вступал всегда в соревнование.
Умер за это время и другой
больной из той же одиннадцатой
палаты.
В положении
больных восьмой
палаты заметных перемен не произошло: студент Торбецкий поправился, а Лаврентий Петрович и о. дьякон с каждым днем слабели: жизнь и сила выходили из них с такой зловещей беспомощностью, что они и сами почти не догадывались об этом, и казалось, что никогда они и не ходили по
палате, а все так же спокойно лежали в постелях.
К одиннадцати часам замирали и эти последние отголоски минувшего дня, и звонкая, словно стеклянная, тишина, чутко сторожившая каждый легкий звук, передавала из
палаты в
палату сонное дыхание выздоравливающих, кашель и слабые стоны тяжелых
больных.
Звонкая тишина подхватывала их рыдания и вздохи и разносила по
палатам, смешивая их с здоровым храпом сиделок, утомленных за день, со стонами и кашлем тяжелых
больных и легким дыханием выздоравливающих.
На тех
больных, которые не исполняли предписаний докторов, он сердился и постоянно со строгостью увещевал толстяка Минаева, лежавшего в десятой
палате: Минаеву доктора не велели есть мяса, а он потихоньку таскал его у соседей по обеденному столу и, не жуя, глотал.
Такие же дощечки и надписи были у двух других
больных, находившихся в восьмой
палате; на одной стояло «Дьякон Филипп Сперанский, 50 л.» на другой — «Студент Константин Торбецкий, 23 лет».
В эту ночь, томительно-долгую и пустую, так же горела лампочка под синим абажуром, и звонкая тишина вздрагивала и пугалась, разнося по
палатам тихие стоны, храп и сонное дыхание
больных.
Фортка закрывалась, звонкий воробьиный крик умирал так же внезапно, как и родился, но
больные точно еще надеялись найти спрятанные отголоски его, торопливо входили в
палату, беспокойно оглядывали ее и жадно дышали расплывающимися волнами свежего воздуха.
Третьим
больным в восьмой
палате был черный студент Торбецкий.
Я заведовал в то время
палатою, где лежали
больные крупозною пневмонией.
Назавтра я зашел в
палату взглянуть на него.
Больной встретил меня тою же радостно-недоумевающею улыбкою.
Кроме того, двадцать восемь здоровых молодых солдат было положено д-ром Финном в одну
палату с пятнисто-тифозными
больными.
Передо мною встает полутемная
палата во время вечернего обхода; мы стоим с стетоскопами в руках вокруг ассистента, который демонстрирует нам на
больном амфорическое дыхание.
В мою
палату был положен на второй день болезни старик-штукатур; все его правое легкое было поражено сплошь; он дышал очень часто, стонал и метался; жена его сообщила, что он с детства сильно пьет. Случай был подходящий, и я назначил
больному наперстянку по Петреску.
Ординатор провел меня в
палату и показал
больную…
Ночь была бесконечно длинна. Роженица уж перестала сдерживаться; она стонала на всю
палату, всхлипывая, дрожа и заламывая пальцы; стоны отдавались в коридоре и замирали где-то далеко под сводами. После одного особенно сильного приступа потуг
больная схватила ассистента за руку; бледная, с измученным лицом, она смотрела на него жалким, умоляющим взглядом.
Тяжелые
больные особенно поучительны для врача; раньше я не понимал, как могут товарищи мои по больнице всего охотнее брать себе
палаты с «интересными» труднобольными, я, напротив, всячески старался отделываться от таких
больных; мне было тяжело смотреть на эти иссохшие тела с отслаивающимся мясом и загнивающею кровью, тяжело было встречаться с обращенными на тебя надеющимися взглядами, когда так ничтожно мало можешь помочь.
Палат было, не считая маленькой, предназначенной для
больных классных дам, еще две больших и третья маленькая для труднобольных. Около последней помещалась Пышка. Затем шли умывальня с кранами и ванной и кухня, где за перегородкой помещалась Матенька.
— Недавно в тюремную
палату к нам перевели из особого отдела одного генерала с крупозным воспалением легких. Смирный такой старичок, тихий. Швабрин этот так и ест его глазами. Молчит, ничего не говорит, а смотрит, как будто тот у него сына зарезал. Как у волка глаза горят, — злые, острые. И вчера мне рассказал генерал: Швабрин по ночам приходит — и бьет его!.. Вы подумайте:
больного, слабого старика!
Андрея Ивановича отвели в ванную, а оттуда в
палату. Большая
палата была густо заставлена кроватями, и на всех лежали
больные. Только одна, на которой ночью умер
больной, была свободна; на нее и положили Андрея Ивановича. Сестра милосердия, в белом халате и белой косынке, поставила ему под мышку градусник.
В большую
палату привели двух новых
больных, и, кроме того, пришла одна из старшеклассниц, заболевшая внезапно незнанием педагогики. Таким образом, наша лазаретная семья увеличилась тремя новыми членами.
В
палате, битком набитой
больными, было душно, и стояла тяжелая вонь от газов, выделявшихся у спавших. Дежурная сиделка дремала у окна. Дряхлый старик лакей с отеком легких стонал грубыми, протяжными стонами, ночники тускло светились, все глядело мрачно и уныло. Но на душе у Андрея Ивановича было радостно.
Я в одной из
палат следил за
больными, вел их истории болезни, делал лабораторные исследования.
Ему казалось, что когда он войдет в
палату, то
больным будет неловко глядеть на него и ему самому станет совестно, но, когда он вошел,
больные покойно лежали на кроватях и едва обратили на него внимание. Лицо чахоточного Герасима выражало совершенное равнодушие и как бы говорило: «Он тебе не потрафил, ты его маненько поучил… Без этого, батюшка, нельзя».
Однажды, обходя наш госпиталь, он остановил внимание на одном
больном, лежащем в
палате хроников.
Другой раз, тоже в
палате хроников, Трепов увидел солдата с хроническою экземою лица. Вид у
больного был пугающий: красное, раздувшееся лицо с шелушащеюся, покрытою желтоватыми корками кожею. Генерал пришел в негодование и гневно спросил главного врача, почему такой
больной не изолирован. Главный врач почтительно объяснил, что эта болезнь незаразная. Генерал замолчал, пошел дальше. Уезжая, он поблагодарил главного врача за порядок в госпитале.
Госпиталь был поставлен в богатую, не занятую воинскими частями деревню; в многочисленных, просторных фанзах можно было с удобством устроиться и самим, и устроить
палаты для
больных.