Неточные совпадения
Хоры были полны нарядных дам, перегибавшихся через перила и старавшихся не проронить ни одного слова из того, что говорилось внизу. Около дам сидели и стояли элегантные адвокаты, учителя гимназии в очках и
офицеры. Везде говорилось о выборах и о том, как измучался предводитель и как хороши были прения; в одной группе Левин
слышал похвалу своему брату. Одна дама говорила адвокату...
Вдруг он
услышал, что студент говорит
офицеру про процентщицу, Алену Ивановну, коллежскую секретаршу, и сообщает ему ее адрес.
Лариса. А вот какая, я вам расскажу один случай. Проезжал здесь один кавказский
офицер, знакомый Сергея Сергеича, отличный стрелок; были они у нас, Сергей Сергеич и говорит: «Я
слышал, вы хорошо стреляете». — «Да, недурно», — говорит
офицер. Сергей Сергеич дает ему пистолет, ставит себе стакан на голову и отходит в другую комнату, шагов на двенадцать. «Стреляйте», — говорит.
— Да-с, — говорил он, — пошли в дело пистолеты.
Слышали вы о тройном самоубийстве в Ямбурге? Студент, курсистка и
офицер.
Офицер, — повторил он, подчеркнув. — Понимаю это не как роман, а как романтизм. И — за ними — еще студент в Симферополе тоже пулю в голову себе. На двух концах России…
— Я
слышал о случаях убийства
офицеров солдатами, — начал Самгин, потому что поручик ждал ответа.
—
Слышал — офицер-то людей изрубил? Ужас какой!
«Смир-рно-о!» — вспомнил он командующий крик унтер-офицера, учившего солдат. Давно, в детстве,
слышал он этот крик. Затем вспомнилась горбатенькая девочка: «Да — что вы озорничаете?» «А, может, мальчика-то и не было?»
Слышал, как рыжий
офицер, стоя лицом к солдатам, матерно ругался, грозя кулаком в перчатке, тыкая в животы концом шашки, как он, повернувшись к ним спиной и шагнув вперед, воткнул шашку в подростка и у того подломились руки.
Напрасно упрямился он оставаться
офицером, ему неотступно снились то Волга и берега ее, тенистый сад и роща с обрывом, то видел он дикие глаза и исступленное лицо Васюкова и
слышал звуки скрипки.
Вон и риф, с пеной бурунов, еще вчера грозивший нам смертью! «Я в бурю всю ночь не спал и молился за вас, — сказал нам один из оставшихся американских
офицеров, кажется методист, — я поминутно ждал, что
услышу пушечные выстрелы».
Бывшие на берегу
офицеры с американского судна сказывали, что они ожидали уже
услышать ночью с нашего фрегата пушечные выстрелы, извещающие о критическом положении судна, а английский миссионер говорил, что он молился о нашем спасении.
Нехлюдов
слышал, что там был теперь какой-то
офицер, ухаживавший за нею, и это мучало его ревностью и вместе с тем радовало надеждой на освобождение от томившей его лжи.
Услышав, что вся компания второй день ничего не ела,
офицер повел всех в разбитую лавку; цветочный чай и леванский кофе были выброшены на пол вместе с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля; люди наши набили себе ими карманы; в десерте недостатка не было.
Я
слышал все и не мог вытерпеть, — я горячо пожал руку
офицеру и сказал ему: «Вы благородный человек, я вас уважаю…» Чего же вам больше?
Едва у городских ворот
услышали звон почтового колокольчика, караульный
офицер бежит уже к наместнику (то ли дело, как где все в порядке) и рапортует ему, что вдали видна кибитка и слышен звон колокольчика.
Трое
офицеров, бывших в столовой, поздоровались с ним сухо и заговорили между собой вполголоса, так, чтобы он не
слышал.
Посмотрев роту, генерал удалял из строя всех
офицеров и унтер-офицеров и спрашивал людей, всем ли довольны, получают ли все по положению, нет ли жалоб и претензий? Но солдаты дружно гаркали, что они «точно так, всем довольны». Когда спрашивали первую роту, Ромашов
слышал, как сзади него фельдфебель его роты, Рында, говорил шипящим и угрожающим голосом...
— А ты не егози… Сия притча краткая… Великий молчальник посещал офицерские собрания и, когда обедал, то… гето… клал перед собою на стол кошелек, набитый, братец ты мой, золотом. Решил он в уме отдать этот кошелек тому
офицеру, от которого он хоть раз
услышит в собрании дельное слово. Но так и умер старик, прожив на свете сто девяносто лет, а кошелек его так, братец ты мой, и остался целым. Что? Раскусил сей орех? Ну, теперь иди себе, братец. Иди, иди, воробышек… попрыгай…
Ромашов близко нагнулся над головой, которая исступленно моталась у него на коленях. Он
услышал запах грязного, нездорового тела и немытых волос и прокислый запах шинели, которой покрывались во время сна. Бесконечная скорбь, ужас, непонимание и глубокая, виноватая жалость переполнили сердце
офицера и до боли сжали и стеснили его. И, тихо склоняясь к стриженой, колючей, грязной голове, он прошептал чуть слышно...
Но этот анекдот я уже давно
слышал, и даже вполне уверен, что и все господа
офицеры знают его наизусть. Но они невзыскательны, и некоторые повествования всегда производят неотразимый эффект между ними. К числу их относятся рассказы о том, как
офицер тройку жидов загнал, о том, как русский, квартируя у немца, неприличность даже на потолке сделал, и т. д.
— А
слышали вы, что прусские
офицеры у Сергия-Троицы живмя живут!
Унтер-офицер, как будто не
слыша, продолжал идти на своем месте.
— Как не будет? напротив, генерал сейчас опять пошел на вышку. Еще полк пришел. Да вот она,
слышите? опять пошла ружейная. Вы не ходите. Зачем вам? — прибавил
офицер, заметив движение, которое сделал Калугин.
Слышите, сударыня! ни от кого в мире не возьмет эта Неизвестная Мария, иначе содрогнется во гробе штаб-офицер ее дед, убитый на Кавказе, на глазах самого Ермолова, но от вас, сударыня, от вас всё возьмет.
Ехавшая с нами в одном поезде либеральная дама, увидав в зале 1-го класса губернатора и
офицеров и узнав про цель их поездки, начала нарочно, громко, так, чтобы они
слышали, ругать порядки нашего времени и срамить людей, участвующих в этом деле.
Кстати,
слышали вы, на Дунае произошло решительное сражение: триста турецких
офицеров убито, Силистрия взята, Сербия уже объявила себя независимою.
Он
слышал жалобы, стоны, испуганные крики, строгие голоса полицейских
офицеров, раздражённый ропот и злые насмешки канцеляристов.
А он или стоит только, выпуча свои глазки, как будто ничего не
слышит, или, если нет вблизи
офицеров, дразнится, то есть отвечает нам тем же тоном...
Сколько раз я
слышал: «Oui, mon officier, j'ai beaucoup souffert, mais une fois de retour a Paris… Diable! ce n'est pas comme chez vous: on se divertit, on dépence gaiement son argent et vive la joie!» [Да, господин
офицер! я много терпел; но только бы добраться до Парижа — черт возьми! там не так, как у вас!..
Тут я ничего невзвидел, а
слышал только, что надо мной визжали пули и раздавался крик французского
офицера, который ревел, как бешеный: «Ferme!..
— У них ружья заряжены, так, может быть, кто-нибудь из солдат не остерегся… Ну, так и есть!.. Я
слышу, он кричит на унтер-офицера.
— Уж я обо всем с домашними условился: мундир его припрячем подале, и если чего дойдет, так я назову его моим сыном. Сосед мой, золотых дел мастер, Франц Иваныч, стал было мне отсоветывать и говорил, что мы этак беду наживем; что если французы дознаются, что мы скрываем у себя под чужим именем русского
офицера, то, пожалуй, расстреляют нас как шпионов; но не только я, да и старуха моя
слышать об этом не хочет. Что будет, то и будет, а благодетеля нашего не выдадим.
— Да, я служу при главном штабе. Я очень рад, мой друг, что могу первый тебя поздравить и порадовать твоих товарищей, — прибавил Сурской, взглянув на
офицеров, которые толпились вокруг бивака, надеясь
услышать что-нибудь новое от полковника, приехавшего из главной квартиры.
Вот его превосходительство обиделся, зашумел, закричал;
офицер стал извиняться; но посланник не хотел
слышать никаких извинений и поднял такой штурм, как будто б дело шло о чести всей Франции.
Все это промелькнуло и исчезло. Пыльные улицы, залитые палящим зноем; измученные возбуждением и почти беглым шагом на пространстве целой версты солдаты, изнемогающие от жажды; крик
офицеров, требующих, чтобы все шли в строю и в ногу, — вот все, что я видел и
слышал пять минут спустя. И когда мы прошли еще версты две душным городом и пришли на выгон, отведенный нам под бивуак, я бросился на землю, совершенно разбитый и телом и душою.
Если
слышу от
офицера жалобы на утомительность парадов и смелые рассуждения о бесполезности тихого шага и т. п., я не сомневаюсь, что ои Обломов.
Если вы сострили или сказали каламбур, тотчас же вы
слышите ее голос: «Это старо!» или: «Это плоско!» Если же острит
офицер, то она делает презрительную гримасу и говорит: «Аррр-мейская острота!»
Манюся опять ехала рядом с Никитиным. Ему хотелось заговорить о том, как страстно он ее любит, но он боялся, что его
услышат офицеры и Варя, и молчал. Манюся тоже молчала, и он чувствовал, отчего она молчит и почему едет рядом с ним, и был так счастлив, что земля, небо, городские огни, черный силуэт пивоваренного завода — все сливалось у него в глазах во что-то очень хорошее и ласковое, и ему казалось, что его Граф Нулин едет по воздуху и хочет вскарабкаться на багровое небо.
— Хорошо, ступай. А ты, эй! Тит! сейчас с Ильей Антипычем (так назывались остатки морского
офицера, задержанные в Москве вестью о кончине Льва Степановича) в доме все по описи прими,
слышишь.
Штабс-ротмистр фон Брадке широко кутил, и потому Сергея рассчитали в тот же день. Хозяин целый вечер успокаивал
офицера. И я сам, выходя во время антрактов в сад освежиться, долго еще
слышал негодующий, раскатистый голос, шедший из беседки...
— Душенька… спрячься!.. Эй, кто там! ты, девчонка! ступай, чего, дура, боишься? Приедут
офицеры сию минуту. Ты скажи, что барина нет дома, скажи, что и не будет совсем, что еще с утра выехал,
слышишь? И дворовым всем объяви, ступай скорее!
Слышать,
слышать не хочу, вы сами такие же!» Я говорю: «Помилуйте, салоп…», а он: «
Слышать,
слышать не хочу!» Так обидно, господин
офицер!
Никита не может повторить даже этих четырех слов. Грозный вид унтер-офицера и его крик действуют на него ошеломляющим образом; в ушах у него звенит; в глазах прыгают знамена и искры; он не
слышит мудреного определения знамени; его губы не двигаются. Он стоит и молчит.
Обрадовались и моряки, когда прочли приказ и
услышали о представлении адмирала. В ближайшее воскресенье, когда, по обыкновению, Василий Федорович был приглашен
офицерами обедать в кают-компанию, многие из моряков спрашивали его: правда ли, что адмирал представил командира клипера к награде?
Вместо милосердия как единственного средства, чтобы расположить народ в свою пользу, победители после битв добивали раненых, и Ашанину во время его пребывания к Кохинхине не раз приходилось
слышать в кафе, как какой-нибудь
офицер за стаканом вермута хвастал, что тогда-то повесил пятерых ces chiens d’anamites [Этих собак анамитов (франц.)], как его товарищ находил, что пять — это пустяки: он во время войны десятка два вздернул…
Капитан, старший
офицер и все
офицеры стремглав выскочили наверх,
услышав взволнованно-громкую команду Ашанина. Взоры всех устремились за корму. Среди белой пенистой ленты, оставляемой ходом корвета, виднелась голова человека на поверхности волн и тотчас же исчезла из глаз. Тем временем Степан Ильич успел запеленговать [Определить направление по компасу.] направление, в котором был виден человек.
Было за полночь, и на корвете все спали глубоким сном, кроме часового и отделения вахтенных с гардемарином, когда кто-то из матросов
услышал какой-то странный шум около корвета, точно где-то работали над чем-то металлическим. Матрос сообщил вахтенному унтер-офицеру, тот доложил вахтенному гардемарину. Прислушались. Действительно, совсем близко раздавались тихие удары, и вслед за ними слышался лязг меди.
—
Слышал, что превосходный и образованный морской
офицер, — отвечал дядя-адмирал, видимо довольный восторженным настроением племянника.
Однако бывали «штормы», но «урагаников» не было, и никто на «Коршуне» не видел, что на «Витязе» видели не раз, как адмирал, приходя в бешенство, бросал свою фуражку на палубу и топтал ее ногами. На «Коршуне» только
слышали, — и не один раз, — как адмирал разносил своего флаг-офицера и как называл его «щенком», хотя этому «щенку» и было лет двадцать шесть. Но это не мешало адмиралу через пять же минут называть того же флаг-офицера самым искренним тоном «любезным другом».
— Княжна! Разрешите пригласить вас на тур вальса! Эти глупышки-воспитанницы тяжелы, как прыгающие гиппопотамы, —
слышит Дуня веселый голос высокого
офицера, склонившегося в почтительнейшем поклоне перед княжеской воспитанницей.